Любой из нас – динозавр

Владимир Мартынов, композитор, пианист и писатель:

• Я и раньше-то редко плакал, слушая музыку, а с 1990-х не плачу вообще.
• Предпоследние вещи Пярта относятся к концу 1980-х (Арво Пярт успешно пишет музыку и ныне – МЖ).
• Симфония Пярта, посвященная Ходорковскому, компрометирует того, кого он хотел ею поддержать.
• Все великие композиторы рождены до 1940 года. Пярт – в их числе.
• Фильм Клода Лелуша «Мужчина и женщина» (1966) – симптом конца великого кинематографа.
• Самый счастливый момент в профессии композитора – момент рождения идеи. Дальше идет только порча.
• Все замкнутые профессиональные сообщества порочны. Например, композиторы. Хуже них – только церковный клирос.
• В мое время в Консерватории преподавали лучшие исполнители мира – Ойстрах, Гилельс, Ростропович. А кто в это же время преподавал из композиторов? Хренников, Хачатурян, Кабалевский. Отстой.
• Щедрин – композитор в законе (высказывание приписывается Валентину Сильвестрову – МЖ).
• Мой учитель Сидельников сделал мне прививку: я написал в качестве дипломной работы «Кантату о Ленине». Алик Рабинович без такой прививки сломался.
• Раньше мы считали Баха неизмеримо выше Генделя. Но тогда Генделя не умели играть. А теперь еще призадумаешься – кто Бах, а кто Гендель.
• Русские не способны играть барокко. Его хорошо играют Les Arts Florissants, Рене Жакоб. Но не Курентзис.
• За Малера русским лучше не браться – немцы и те деградируют.
• То, что написал Эдуард Артемьев для «Сталкера», – не переплюнуть. Там есть и мое соло на флейте.
• Мне нравится публика Леонида Федорова – необкуренные.
• Я – изгой в композиторской среде. Ни с кем из композиторов стараюсь не встречаться, потому что от встреч – одни неприятности.
• Композиторы меня не любят – и правильно делают, потому что я их тоже не люблю.

Сергей Невский, композитор

Владимир Иванович Мартынов всегда был мне глубоко симпатичен, и как музыкант, и как человек. При этом за его музыкой и за его исполнениями своей музыки лично мне всегда интереснее следить, чем за его текстами. Его музыка увлекательна и трогает меня структурно и эмоционально, в то время как тексты и интервью оставляют равнодушными, ибо в отличие от музыки они четко маркируют поколенческий и культурный контекст, что нормально, так как обычно музыка любого композитора больше его самого, а эссе и высказывания – меньше (если наоборот, то можно говорить о проблеме). Говоря в мирских терминах, его музыка куда успешнее его текстов: все-таки, в фильме Соррентино «Великая красота», который посмотрел весь мир (лично я смотрел его в огромном самолете по пути из Франкфурта в Лос-Анджелес), звучит музыка Владимира Ивановича, а не выдержки из его интервью.

Что касается обычной мартыновской риторики про угасание, деградацию, закат и прочее, могу сказать, что любой из нас – динозавр. Мир очень быстро меняется. Когда я начал сочинять музыку, композиторы рисовали ноты на бумаге, сейчас они должны работать со множеством аудио-, а иногда и видеопрограмм, чтобы выжить. Говорю об этом совершенно без удовольствия, ибо я все-таки человек, который пишет ноты на бумаге. С другой стороны, меня возбуждает композиторское взаимодействие со временем, действием, пространством, возможное в междисциплинарных вещах. Мне кажется, глупо ограничивать себя опытом, заложенным в молодости. Поэтому я стараюсь учиться новым формам и работать с новыми форматами, преодолевая свой страх и невежество.

За двадцать пять лет в профессии, – то есть за тот период, который Владимир Иванович определяет как конец времени великих композиторов, – я пережил бурную популярность редукционизма и тихой музыки группы Wandelweiser (начало 90-х), спектрализма и алгоритмической композиции (рубеж веков), расширения инструментальных техник при помощи электроники и объектов, радикальной импровизации (нулевые), нового концептуализма и мультимедийных композиций (сейчас). Это если говорить о европейской ситуации. В России же современная экспериментальная музыка выдвинулась на территорию театра и современного искусства и породила уникальные эстетические феномены, которых пока еще никто толком не описал. При этом никто не отменял обычных классических институций вроде оперных театров, оркестров, издательств и ансамблей современной музыки, работающих с современными авторами, которые жили, живут, и дай им бог здоровья. Сам Мартынов охотно и плодотворно с ними работает, что бы он ни говорил о закате традиционных институций.

Открою страшный секрет: сложное рафинированное делание, проживание искусства, вовлеченность в музыку вообще-то никуда не делись, просто в России, в связи с политической турбулентностью, у всех этих занятий слишком низкие шансы выживания. Сложное искусство, потребляющий его сложный человек – это долгосрочные инвестиции. В России, где редкий серьезный экспериментальный проект живет дольше трех лет, от этого концепта сейчас отказались, его авторы умерли или арестованы, а созданные ими институциональные проекты по поддержке нового искусства уничтожены. Возможно, в осознании этого и кроются причины эсхатологической риторики Владимира Ивановича, но вообще-то, музыка – язык интернациональный, и на России и русской ситуации свет клином не сошелся. Можно работать во всем мире, а в Россию изредка приезжать пить чай с баранками, как это делают самые известные русские оперные режиссеры, да и несколько известных мне российских композиторов тоже. Рано или поздно тут что-нибудь начнется снова. Понятно, что если отключить в России интернет и запретить социальные сети, завтра же выйдет несколько умных книг о закате интернета и конце социальных сетей. Но надо ли абсолютизировать этот местный травматический опыт?

У текстов и идеологии Владимира Ивановича, его «эстетики отсутствия» в местном музыкальном пространстве есть самые разные отклики – от «ничего нет» Кирилла Широкова до «русской пустоты» Настасьи Хрущевой или «паразитарных» (авторский термин) пьес Дмитрия Курляндского, целиком основанных на чужой музыке. Во всех перечисленных случаях есть момент дистанции, пересмотра традиционных представлений о композиции. Проследить влияние Мартынова на композиторов следующих поколений – задача историка, но для меня, как и в случае с Мартыновым, слушать музыку всех этих авторов куда интереснее, чем читать их тексты, взаимодействовать с их теоретической надстройкой. И, думаю, что так и должно быть.

Иван Великанов, композитор и дирижер

Часто ли мы встречаем у композиторов раздвоение творческой личности? Мартынов для меня – человек, стремящийся к цельности и осмысленности, при этом и сам он, его творчество и книги – одно сплошное противоречие.

Надо сказать, не я первый подметил этот момент, и тем не менее. Каким образом любовь к музыке Пярта 70‑80-х сочетается в сознании Мартынова с «концом времени композиторов»? Уж кому как не ему должна быть близка и понятна музыка Пярта 2000-х и более позднего периода, где автор исповедует, казалось бы, тот же тип минимализма, что и Мартынов. Но нет! Себе я позволяю десять минут жать ноту ре на рояле, а другие пускай работают серьезно: профанация – привилегия избранных.

Отменив композиторов и привычное понимание музыкального сочинительства, надо менять и весь аналитический аппарат: все рассуждения Владимира Ивановича о музыке как прошлого, так и настоящего порой критичны и ехидны, рассудительны и душевны, будто Ганслик пишет о Брукнере или Бернард Шоу – о Верди. В интервью Мартынов говорит, что какой-либо сейчас созданный прекрасный предмет никак не сравнить с солонкой работы Бенвенуто Челлини. Но если музыкальное искусство теперь освободилось, наконец, от романтических страданий, поиска идеалов и попыток создания шедевров, как же можно быть уверенным, что никому не создать такой солонки? А как же имперсональное искусство, совместные пляски у костра? А вдруг – случайно? Вместе сесть и вместе спеть, так сказать, как и предлагалось в каком-то несостоявшемся очень русском клубе, в котором Мартынов должен был состоять – глядишь, и шедевр родился бы, под водочку… (Вероятно, Иван Великанов имеет в виду Русский художественный союз, в котором Мартынов состоять отказался. – МЖ).

По сути дела, человек, пишущий книги практически от лица Бога, не может не попасть в капкан противоречий. Описать настоящее как прошлое, самому пытаясь в нем участвовать с позиций настоящего (а то и будущего) вряд ли возможно.

Кирилл Рихтер, композитор и пианист

С Владимиром Ивановичем мы выступали единожды в Колонном зале Дома Союзов, позже участвовали в public-talk в рамках «Ночи искусств» в Москве. Как такового диалога не было, мы излагали тезисы, отвечая на общие для всех вопросы. Денис Бояринов, модератор разговора, сказал мне после, что мы говорили об одном, только разными словами. Уверен, что Владимир с этим не согласится.

Прекрасное воспоминание. Владимир Иванович: «Не понимаю, что должно быть у человека в голове, чтобы он писал сегодня партитуры». Я ответил: «А я пишу партитуры». Речь, конечно, шла о современности такого подхода, но до сих пор вспоминаю с улыбкой. Мы сошлись тогда на том, что альбомы и релизы теперь стали такой же самостоятельной музыкальной формой, что и симфонии, сюиты в прошлом.

Владимир Мартынов – однозначный антагонист композиторского движения, и для меня очевидно, что это противопоставление нарочитое. Многие воспринимают его подход как отсутствие дружелюбия. Правда в том, что это отсутствие понимания. Я ощущаю Владимира как доброго философа, не лишенного иронии, который знает себе цену. В любом случае каждый автор, если он действительно чего-то стоит, держит дистанцию с другими авторами. Мне не приходилось так открыто сталкиваться с академическим сообществом, но очень часто в этой среде раздается фраза: «Над нами тяготеют века композиторского искусства». Надо мной лично ничего не тяготеет. Меня не беспокоит чистота крови, приверженность жанрам и случайные наборы звуков. Мы живем в эпоху тотальной эклектики и можем вдохновляться и синтезировать в себе как музыку барокко, так и восьмибитную музыку к приставочным играм, это бесконечный поток, ничем не ограниченный. Музыка, которая почему-то по-прежнему называется авангардом, перестала быть этим авангардом еще в середине ХХ века. И нам действительно надо придумать, как жить дальше.

Что касается терминологии – «композиторов в старом понимании больше нет, а значит, их нельзя называть композиторами» – для меня это семантические игры. Ученые прошлого в основном были одиночками и добывали калий из бычьей крови. На помощь им пришли ЭВМ, а сейчас целые команды работают над решением одного вопроса. От этого учеными их называть не перестали.

В целом мне все равно, как называть текущую профессию – пока более подходящего термина, чем композитор, не нашлось. Но желание Владимира Мартынова разделить термины понятно: в авторстве действительно есть какое-то собственничество.