Евхаристия в пасхальное воскресенье

Григорий Соколов дает в Петербурге только один сольный концерт в сезоне, как правило – весной. Это его ежегодный подарок родному городу, в котором он вырос, учился и даже некоторое время преподавал в Ленинградской консерватории. Задушевные дружеские связи со своими петербургскими почитателями Соколов не порывает и доныне – и благодаря этой трогательной сентиментальности петербуржцы могут раз в году услышать игру одного из величайших пианистов нашего времени.

Концерта Соколова в городе ждут страстно, напряженно, с возрастающим нетерпением. Отряд его верных поклонников растет год от года; а в последнее время к нему присоединяется все больше москвичей. С некоторых пор стало модно ездить на один день, «на Соколова» из первопрестольной в северную столицу. Цены на билеты тоже растут. Но тем не менее, как только объявляется старт продаж онлайн, билеты исчезают с пугающей быстротой. Ажиотаж не спадает, но только увеличивается; и этому обстоятельству Петербургская филармония обязана тем, что раз в году в Большом зале случается переаншлаг.

С каждым годом растет не только слава Соколова, но и его мастерство. Но секрет его успеха вовсе не в технической оснащенности; и даже не в том, что программы он готовит тщательно, выверяя до микрона звучание каждой ноты, мотива, мелизма, добиваясь потрясающей отчетливости звучания. А в том, что Соколов, как никто, умеет говорить просто о главном: о жизни и смерти, о бренности бытия, о том, что «все пройдет» – но печалиться об этом не стоит. Его интерпретации заново открывают нам красоту и свежесть заигранных вещей: ясность и сияющую чистоту Моцарта, экспрессию и драматизм позднего Бетховена. Меланхолия и наивная радость, горестное переживание утраты и мимолетный миг счастья – испытать все это, вот за чем приходят на концерты Соколова.

В этом году клавирабенд Соколова выпал на пасхальное воскресенье. В притихшем пустынном городе, на почти обезлюдевшем Невском проспекте мела поземка, дул обжигающе холодный ветер. И все-таки чувствовалось в почти зимней атмосфере весеннее «благорастворение воздухов». А тем временем в БЗФ совершалось нечто вроде фортепианной евхаристии: Соколов причащал собравшихся Моцарту и Бетховену.

Однажды Соколов рассказывал мне, что его концертные программы складываются таинственным образом: не рационально, но как-то иначе. Произведения словно прирастают, притягиваются друг к другу, составляя нерушимое целое. В итоге драматургия его клавирабендов каждый раз являет гармоническое единство воли, замысла и воплощения. Уровень перфекционизма Соколова таков, что нет смысла обсуждать техническое совершенство исполнения; даже если пианист невзначай и заденет лишнюю ноту, это никак не повлияет на конечный результат. Потому что дело не в нотах, а в смыслах: не как сыграно, но что сказано. Соколов транслирует миру важнейшие смыслы, а звуки – лишь средство, инструмент трансляции.

Пианизм Соколова, его бездонное пиано, чарующая, вспархивающая легкость его тират и трелей завораживает. Деликатная интонация, с которой он артикулирует каждую фразу и каждый мотив, воистину смягчает нравы и усмиряет души. И в этом смысле Соколов – подлинный ловец душ.

Про таких говорят: он общается с вышними сферами. Это выражение применительно к Соколову давно стало трюизмом; но иначе не скажешь. Магия его пианизма в том, что он – на мгновение, в самые сокровенные моменты – умеет приподнять завесу над идеальным миром, который нам недоступен, но куда мы все мечтаем попасть. И Соколов – медиатор и проводник – помогает нам увидеть этот невыразимо прекрасный мир, для описания которого вербальный язык слишком беден. Присутствующие в зале становятся очевидцами его диалога с Вечностью – и тем самым приобщаются к ней.

Концерт Соколова, как всегда, начался с генеральной долгой паузы. О, этот томительный миг ожидания, когда зал замирает и, боясь шелохнуться и вздохнуть, ждет появления своего кумира! А пауза затягивается, и все начинают волноваться: не случилось ли чего. Наконец малиновые занавеси раздернулись, и пианист вышел к роялю: первые же ноты Шестнадцатой до-мажорной сонаты Моцарта, сыгранные просто и чисто, словно погрузили аудиторию в мир детства. Хотя – почему «словно»? Это и было детство, тот самый волшебный яркий мир, который мы позабыли – но Соколов вдруг напомнил о нем, чудесным образом вернув нам этот прекрасный сияющий мир – всего лишь сыграв сонату Моцарта, которую все знают с музыкальной школы.

Вся программа вечера была выстроена на сопоставлении тональностей до- мажор – до-минор. До-мажор – в музыкальной символике есть Воскресение, тональность Светлой Пасхи. Мерцание мажора и минора, света и тени, добавляло символу объемности. На идею объема, расширения и обрастания тона «до» большетерцовыми тональностями работала и тональность Двадцать седьмой сонаты Бетховена – ми-минор и тональность одного из бисов – ля-бемоль-мажорный Ноктюрн Шопена.

В первом отделении до-мажорная соната Моцарта, сыгранная вместе с Фантазией и сонатой до-минор без перерыва, сложилась в мегацикл, повествующий о безоблачном детстве, отрочестве и взрослении.

Положенные «Буря и натиск» до-минорной Фантазии были облагорожены особым объективированным гармоническим слышанием: в глубине души Соколов сохранял нерушимое спокойствие и концентрацию обретшего просветление йогина.

Во втором отделении – ми-минорная Двадцать седьмая и до-минорная Тридцать вторая сонаты Бетховена: середина жизни, зрелость и примиряющий с вечностью закат. Обе сонаты также игрались без перерыва, образовав четырехчастный цикл. Соколов артикулировал Двадцать седьмую неторопливо, вслушиваясь в каждый звук первой; очень медленно, раздумчиво шествовала степенная тема Вариаций из Тридцать второй: «Синь-небес», «Будь-здоров»; от воспоминаний о «Докторе Фаустусе» Манна отделаться было решительно невозможно.

Шесть бисов, сыгранных напоследок, тонально также вращались вокруг тона «до». Застенчиво-хрупкий, как полевой цветок «Музыкальный момент» Шуберта, ласково прожурчавший «Арабеск» Шумана. Из тонального плана несколько выбивались два Ноктюрна Шопена – си-мажорный и ля-бемоль-мажорный. И напоследок – трагически мрачная, тяжкая поступь до-минорной Прелюдии Шопена. Финальные ее аккорды упали резко и бесповоротно – будто захлопнулась крышка гроба. Повесть о человеческой жизни, полная жалости, сострадания и светлой печали, была завершена.

Фото Владимира Постнова предоставлены пресс-службой Санкт-Петербургской филармонии