Блаженство и страданье

Во всяком случае, когда из зала, сперва робкими одиночками, а затем и стройным потоком, стали убывать слушатели, сердце наполнялось досадой меньше, чем христианским состраданием. А в памяти возникала главка из «Хроники моей жизни» Стравинского, и виделся силуэт Игоря Фёдоровича, неподвижно застывшего в скрипучем кресле на байройтском представлении «Парсифаля» в 1911 году, и слышались его слова: «Скорее бы окончилось действие, и прекратились мои мучения». Но почему-то все же не хватало призывной фанфары, возвестившей бы о начале мистерии, строгой тишины вместо аплодисментов, даже издающего треск стула вместо комфортных, принимающих любой уклон, кресел «Зарядья». Потому что «Парсифаль» в самом деле ждет немалого труда души и тела, но вознагражденный за усилие терпеливый слушатель, рано или поздно, но уж непременно скажет самому себе: «Блаженство то страданье…», подобно главному герою оперы.

У героев этого концертного исполнения во всех смыслах есть имена. Солисты Мариинского театра – Михаил Векуа (Парсифаль), Алексей Марков (Амфортас), Юрий Воробьёв (Гурнеманц), Михаил Петренко (Клингзор), Владимир Феляуэр (Титурель) и дебютантка в партии Кундри, солистка театра и выпускница Академии молодых певцов Юлия Маточкина – предприняли поистине героическое усилие, с профессиональным достоинством преодолев пятичасовой марафон.

Подробный рассказ об этом разумнее услышать от моих коллег, ценителей вокального искусства. Я же, вслед за Чайковским, вижу в вагнеровских музыкальных драмах прежде всего великие симфонические партитуры. Сольные и хоровые партии «Парсифаля» мне интересны красками, которые Вагнер группирует на полотне, выстраивая своеобразную драматургию: первое отделение – басо-баритоновый фундамент, второе – первенство сопрано с тенором, третье – сочетание высоких и низких голосов. Меня занимает синтез вокальных тембров с тембрами инструментальными и то, как синтез этот реализовал Валерий Гергиев.

Конечно, оркестр Мариинского театра в руках маэстро стремится к европейским оркестровым стандартам и успешно соответствует им: прибранный компактный звук, ясность и некоторая однородность партитурной вертикали. Все это отлично отвечало оркестровке «Парсифаля», характерному для нее мягкому свечению высоких тембров, где даже басовая основа делается воздушнее и легче.

Поначалу казалось, что вступления отдельных инструментов и групп несколько небрежны, имеют рваные края, но потом это ушло. Вскоре сама музыка себя заколдовала. Да и мне, воспитанной на великих вагнеровских записях Шолти, нужно было привыкнуть, потому что у Шолти – всегда определенная атака (именно атака!) вступлений, широкий осязаемый звук, и каждая новая кульминация ждет не дождется своего часа, чтобы сменить прежнюю, забравшись на еще большую экспрессивную волну. У Гергиева иначе. Его стиль – зыбкое мерцание, неясные, словно растушеванные переходы, приглушенная динамика. Но зато кульминации рождались энергией разрыва долго сдерживаемой материи, раздвигали полюса регистров, обегая кольцо слушателей, воспламеняли нас. И каждый в те минуты мог присягнуть вагнеровскому гению, приняв: «Познанья свет и состра­данья мощь!»