Моцарт у Данте

Девизом юбилейного фестиваля организаторы выбрали фразу из «Божественной комедии» – «per l’alto mare aperto» (Inferno, песнь XXVI, стих 100) – «и я в морской отважился простор». Изначально в программе концерта значилась симфоническая поэма «Остров мертвых» Рахманинова, но ее почему-то заменили на «Болеро» Равеля, то ли решив сохранить оптимистический настрой (хотя сочинение Рахманинова так идеально монтировалось бы с Данте), то ли по другой причине.

Еще одним симфоническим шедевром стала концертная увертюра «Морской штиль и счастливое плавание» Мендельсона, которая логично открыла концерт, собравший во Дворце Мауро де Андре (где чаще проходят большие спортивные мероприятия) более двух тысяч слушателей. Концерты Моцарта были главной «начинкой» концерта, а «Болеро» завершало программу, в которой чувствовалась какая-то особая культурно-историческая драматургия под стать изощренно интеллектуальному настрою огромной программы Равеннского фестиваля. В этой драматургии без труда читалась идея Путешествия, вдохновленного, прежде всего, той самой «Божественной комедией»: путешествием буквальным – по морю в музыке Мендельсона, путешествием в глубины подсознания и психологию масс в «Болеро», путешествием в свое человеческое и музыкантское прошлое в музыке Моцарта.

Двух великих итальянцев зал-тысячник слушал, затаив дыхание, не нарушая тишину между частями несдержанными овациями, что не могло не восхищать и убеждать в том, насколько итальянцы чтят традиции и прекрасно понимают, что нет смысла хлопать дирижеру, который стоит к ним спиной. К тому же дирижер в тот вечер был не только предельно воодушевлен, но и не менее требователен и строг. Он остановил оркестр на первых тактах «Болеро», гневно обернувшись в зал, услышав, как кто-то посмел громко шепнуть соседу.

Мути и Поллини играют вместе давно, они – почти ровесники, с разницей в один год: урожденному неаполитанцу Риккардо сейчас 78, Маурицио, который родился в Милане, – 77. Но обстоятельства жизни и особенности профессии у каждого из них наложили отпечаток на их осанки. Мути выходил за пульт так, будто ему лишь 25 – бодрым шагом, с гордо поднятой головой, идеальной фактически балетной выправкой и фирменным орлиным взором. Поллини выходил к роялю ссутулившись, не стараясь скрыть нелегкую ношу возраста.

Уже своим выходом, демонстрацией своих персональностей они являли музыку жизни в контрапункте ее ритмов, тембров, фактур, темпераментов. И в музыке они играли каждый о своем. Поллини рефлексировал, Мути был порыв и воля. Глядя на Риккардо, думалось о том, как человек умеет подчинять себе Время. Слушая пианиста, возникали мысли о том, как время неумолимо и скоротечно. Маурицио Поллини вызывал размышления на тему эйджизма, феномена исполнительского долголетия. Вспоминались и Горовиц, и Менахем Пресслер с его поразительной, почти юношеской беглостью пальцев в его 90 с лишним лет. Поллини покорял не внешней, но внутренней, интеллектуальной составляющей звука, его эрудицией, меланхолией интонирования особенно в ре-минорном концерте, в котором они оба с Мути были единодушны с Моцартом в его философствовании на темы любимого реквиемно-донжуанного ре минора. В ми-бемоль-мажорном концерте Поллини беззаботно отдался юношеской стихии, хотя дистанция его рефлектирующего сознания остро ощущалась: пианист с высоты своих лет словно бы играл с малышами, у которых вся жизнь впереди, нет-нет, да пуская скупую слезу умиления перед восторгами и ожиданиями беспечной юности.