Из Византии с любовью

Билеты на ночной концерт хоров musicAeterna и ByzantiAeterna 24 октября в Исаакиевском соборе не продавались, вход осуществлялся только по приглашениям, а программа держалась в тайне. Когда Теодор Курентзис переехал в Петербург, среди привычного ландшафта фигур появилась новая: «великий маэстро» старого типа, последовательно декларирующий серьезное отношение к искусству как к служению. Притом его не поддерживают могучие государственные инстанции, он не является частью музыкальной номенклатуры в полном смысле этого слова.

В век моды на стандартизированную индивидуальность все яркое и необычное подвергается куда большей атаке, чем откровенно скучное. Естественно, чем ярче созданное – тем больше интереса. Тот, кто может собрать на любой свой концерт переполненный зал по сверхвысоким ценам, интересен как феномен. Тот, кто, обладая режиссерским мышлением, подчиняет все происходящее в концерте и вокруг него одной идее, интересен как анахронизм романтической эпохи. У Курентзиса получается быть и тем, и другим. Иногда это воспринимается как несправедливый диктат над публикой, навязывание ей своих условий, что вызывает жаркие споры в Фейсбуке. Но в шумихе и суете забывается главное – что Курентзис делает с музыкой.

На Дягилевском фестивале этого года произошел совместный концерт двух хоров – musicAeterna и ByzantiAeterna. Тогда византийские песнопения чередовались с духовной музыкой Арво Пярта, и, несмотря на музыкальное совершенство исполнения, вся ситуация в целом читалась как китч. Зачем-то люди в длинных черных рясах выходили на сцену через партер, постоянно перегруппировывались на небольшой избежавшей реконструкции сцене, а горящие неприятным зеленым светом многочисленные таблички «выход» напоминали, что мы не на службе во вселенской церкви, как нам пытаются заявить. Закончился этот концерт исполнением звучавшей в «Великой красоте» Паоло Соррентино My Heart‘s in the Highlands на слова Роберта Бёрнса, и даже человеку, плохо знающему английский язык, становилось ясно, какие highlands имелись тут в виду. Полностью претворить в жизнь эту прекрасную идею тогда не получилось, мешала и намеренная духовность музыки Пярта, и напряжение вокруг ситуации с отъездом Курентзиса из Перми, и режиссура, слишком буквально иллюстрировавшая все, что происходит в музыке.

На этот раз в Исаакиевском соборе грань между концертом и экуменической службой стала очень тонкой, почти неразличимой. С одной стороны, была выделена концертная площадка – место под куполом, вокруг которого каре расставлены стулья. С другой – программу, как и у религиозной службы, не объявляли, на входе попросили не аплодировать, а музыка, исходя хотя бы из того, что в концерте участвовал хор ByzantiAeterna, обещала быть вполне богослужебной. В таких обстоятельствах каждая из трактовок имеет право быть убедительной и зависит только от индивидуально выбранного отношения.

Мерные удары оркестровых колоколов у одной из колонн собора обозначили начало концерта. Гулкое «ми» первой октавы подхватил вышедший из тьмы собора женский хор из musicAeterna, участницы которого по очереди тянули эту ноту так, что создавалось ощущение бесконечно длящегося звука. Это первая нота произведения O vis aeternitatis, написанного монахиней XII века, святой Хильдегардой Бингенской, обычно отдается какому-нибудь струнному инструменту. Человеческий голос здесь – и эффектное решение, и необходимость, и реверанс аутентизму. В конце концов, какие струнные инструменты могли быть в католической церкви XII века? Пение хора musicAeterna отличала потрясающая ровность голосоведения. Певцы, вымуштрованные хормейстером Виталием Полонским, звучали как один невозможный сверхголос, бесконечно длящаяся органная нота. Солистка – сопрано чистого, юного тембра, парой легких штрихов изменила свою академическую манеру так, что в ней стало невозможно уловить какие-либо приметы времени. Ее лицо, освещенное ровным светом нескольких свечей, могло принадлежать человеку любой эпохи, начиная с открытия огня человеком. В огромном пространстве собора, накладываясь друг на друга, зависали в воздухе консонансы и диссонансы. Многократно отраженный от стен собора звук казался акустическим эквивалентом гало вокруг пламени зажженных свечей.

Хор ByzantiAeterna под руководством Антониоса Кутруписа, вышел, затянув внизу ноту «ре». С точки зрения композиции концерта, это тончайшая работа со звуковой тканью – напряжение здесь создавалось не за счет увеличения громкости и нагнетания драматизма, а ровно звучащими «неправильными» интервалами, просто звучавшими напряженнее гармоничных, умиротворяющих созвучий. Хор исполнял древние византийские песнопения в живой непрерывной традиции этой музыки – именно это и именно так до сих пор поют в греческих церквях.

Все номера сопровождали проработанные мизансцены: артисты хора возжигали и гасили свечи, уходили в тень, ближе к алтарю, и снова возвращались на средокрестие. Самая развернутая сценография была в Kyrie eleison. Два хора, один под руководством Кутруписа, другой – Курентзиса, встали друг напротив друга у колонн собора. Со стороны ByzantiAeterna на кафедру взошел мужчина в священническом облачении. Влажным, умиротворяющим, слегка носовым голосом он выводил мелодию со сложным ритмом, странным образом напоминающую пение муэдзина. Другой певец из хора встал к аналою в центре концертной площадки и продолжил приятным тенором. Потом начался диалог двух хоров, который закончился тем, что второй хор, под руководством Курентзиса, обойдя концертную площадку по дуге, присоединился к первому. По пути они пели виноградной гроздью рассыпавшееся Kyrie eleison, где слово «kyrie» повторялось каждым голосом мужского хора отдельно в разное время. Пространство собора будто бы вспенилось и успокоилось только после того, как прозвучали мерные удары в оркестровые колокола, сигнализировавшие об окончании концерта. Хор скрылся в темноте, а слушатели вышли на освещенную теплым фонарным светом Исаакиевскую площадь.

Все произошедшее было удивительно кинематографично. Этому способствовала и атмосфера величественного монферрановского собора, и ровный свет свечей, и голубь под куполом, единственный освещенный электричеством, и девушки, ходившие вокруг публики с курительницами, из которых шел густой дым ладана. Пожалуй, храм – это единственное место, где всегда присутствующий на концертах Курентзиса запах ладана был слышен не как парфюмерная нота.

Здесь, как и во всяком большом искусстве, можно найти множество смыслов, подразумеваемых и не подразумеваемых Курентзисом, но за всякой социальной ситуацией, будь то концерт, будь то церковная служба, можно увидеть то, что составляет их глубинную суть. Экуменическая идея была явлена конкретно и четко. Конечно, разница между православием и католицизмом не так уж и велика, их разъединяют в большей степени вопросы политические, а о примирении догматических противоречий можно было бы договориться в течение одного раунда переговоров. И та, и другая музыка прекрасно сосуществуют в одном пространстве, как сосуществовали когда-то греческий и латинский языки. Она говорит о тех же самых вещах, и благодаря ей их можно воспринять вне тягостного современного и мрачного исторического контекста. Эта музыка напоминает о том лучшем, что есть в религии. Совершенство музыки (особенно вокальной) как языка состоит в том, что здесь возможна прямая передача от сердца к сердцу. Голос – первый и самый естественный инструмент выражения человеческих чувств, общения с миром. А музыка – универсальный язык. И для того, чтобы ей насладиться, не нужно быть музыкантом, достаточно просто открыть музыке свое сердце.