В одном рукопожатии от композитора

Современной музыки публика побаивается. Так было во все времена, но в наше – особенно. Вероятно, гении, подпитывая идеями друг друга, улетают в своем элитном мире к высотам духа куда стремительней нас, обычных грешных. И этот разрыв становится все катастрофичнее. Лишь редкие из редких стараются не забывать о том, что пишут не в безвоздушное пространство, не для себе только подобной элиты – а прежде всего для людей. Обычных. Не гениальных. Но точно так же ищущих ответов на насущные вопросы бытия. А еще очень нуждающихся в доброте и красоте.

В последнее столетие таких было совсем немного. Равель, Пуленк, Орф. У нас – Свиридов, Гаврилин…

Подгайц – той же группы крови. Хотя его язык может быть и предельно резким, даже жестким – но никогда жестоким. Любовь – не в примитивном сексуальном, а во всемирном, «баховском» смысле слова – вот доминанта его творчества. Не случайно на вопрос ведущей Анны Гениной о своих собственных музыкальных предпочтениях он ответил: я вообще люблю музыку. Я ее любитель.

Необычное для профессионала признание. Но оправданное всей его жизнью. Первым сочинением будущего мастера, написанным в бытность 12-летним учеником скрипичного класса музыкальной школы, стал Концерт для скрипки соло, посвященный Антонио Вивальди. Вторым – Фантазия для скрипки и фортепиано памяти Эдварда Грига. Приношение великим предшественникам-учителям за то, что вдохновили…

И теперешняя программа построилась на этой благодарной любви. Такова, впрочем, идея всего цикла, устроенного по инициативе Союза композиторов России: его герои предлагают публике сперва свою музыку, а потом – любимое ими из мирового наследия. Но в случае с Подгайцем замысел немного трансформировали: поскольку его новое сочинение, как и тот первый мальчишеский Концерт, оказалось впрямую вдохновлено и посвящено Антонио Вивальди, то старого мастера исполнили в первом отделении, а музыку его сегодняшнего «ученика» отложили на второе.

Описывать «Времена года» Вивальди излишне – вряд ли в мире есть более популярное классическое музыкальное сочинение, даже учитывая всю громадную славу хитов Моцарта, Бетховена, Чайковского… Скажу только, что нынешнее исполнение выгодно отличалось от всех, которые до того приходилось слышать – во-первых, чтением чудесных стихов, которые предпослал каждому из концертов цикла сам композитор. А во-вторых – потрясающей живописностью штрихов: оркестр Новой оперы под управлением Андрея Лебедева разливался птичьим многоголосием весны, гремел летней бурей, зажигал осенним крестьянским танцем, свистел сухими зимними вихрями. И точно так же раскованно, неканонично, но я убежден, абсолютно в духе барокко с его культом аффектов, т.е. переживаний, играл солист Иван Почекин. Странно говорить, но именно благодаря этим музыкантам я по-новому оценил гений Вивальди – непревзойденного звукописца.

Свои «Времена года в Москве» Подгайц написал после разговора с давним другом, скрипачом Левоном Амбарцумяном. Тот заметил, что сочинения «вивальдиевской» традиции есть у Филипа Гласса, Астора Пьяццоллы – а куда ж смотрит Ефрем, Вивальди обожающий?.. «Критика», пусть не сразу, но была услышана. Мировая премьера состоялась на недавнем фестивале «Московская осень». В «Зарядье» произведение, в котором теперь солировать было доверено Ивану Почекину, прозвучало всего лишь во второй раз.

Композитор объяснил, что хотел не просто описать по-своему четыре сезона, но чтобы это были именно московские времена года. Поэтому в первую часть цикла он вставил цитату из песни «Журчат ручьи» Исаака Дунаевского, памятную по очень «московскому» своим духом фильму Григория Александрова «Весна». Во вторую вплел мотив «Подмосковных вечеров» Соловьева-Седого. В третью, как вишенку на торте, добавил фразу из шлягера Эдуарда Колмановского «В нашем городе дождь». И лишь в четвертой обошелся без современных аллюзий, подкрепив свою фантазию одной из тем самого Вивальди – авангардно-хроматичной, дерзко вырывающейся из музыкальных обычаев XVIII века.

Вот такой оммаж сразу многим любимым мастерам задумал Подгайц, при этом оставаясь самим собой. Композитором, который, даже стилизуя вивальдиевский энергичный ритмический пульс, заостряет его сегодняшней нервной асимметрией. Или, отталкиваясь от давних экспериментов неуемного венецианца (тогда и пиццикато было дерзостью), раскрашивает палитру самыми неожиданными звучаниями. Иногда рыщешь взглядом в оркестре, где это среди струнного состава запрятаны труба или гобой, хотя «всего лишь» скрипач особо хватко царапнул струну в положении sul ponticello (у подставки). Но самое главное – все это работает на образ. Каким весенним восторгом брызжет та самая «дунаевская» цитата, вдруг выпрыгивающая в вальсе под конец первой части! Как воздушны фоны и фигурации второй! Какой грустью веет от «капелек» пиццикато, вырисовывающих свою трогательную мелодию в третьей…

Вот в чем, пожалуй, суть музыки Подгайца. Что бы в ней ни происходило, какие бы бури ни гремели, какая печаль бы ни сковывала, в конечном счете побеждает мелодия. Она может временно отступать под натиском токкатообразного аллегро или прятаться в его средних голосах – но непременно прорастет вверх, в сопрановый регистр, где расцветет своей радостной или грустной, но обязательно – красотой. Так и во «Временах года…», и в трех пьесах из цикла для камерного оркестра «Маятник времени», которые Ефрем, как он сказал, вставил в программу «для полноты отделения»,  т.е. чтобы достроить 28-минутные «Времена…» до нормального 45-минутного блока. Но на самом деле, конечно, не просто дополнить, а подтвердить эту свою веру в музыкальную красоту и торжество мелодии.

Музыка такова, каков пишущий ее человек. Еще один, маленький, но выразительный штрих – ответ Подгайца на вопрос, кто может стать композитором. Иной на этом месте развел бы философические хитросплетения на тему миссии, избранности и т.д. Ефрем сказал без выкрутасов: человек любого возраста, который почувствовал, что не может не писать музыку. Просто и искренне, как протянутая навстречу другу рука.