Бетховен эпохи бешеных скоростей

Компоновка симфоний оказалась хороша пятилетней отделенностью премьер Второй и Пятой (обе исполнялись в рамках венских академий, соответственно, в 1803 и 1808 году), общностью сценических обстоятельств (академии проводились в венском театре барочных пропорций «Ан-дер-Вин») и разницей обстоятельств физиологически-неотменимых (Вторую сочинял здоровый человек, Пятую – носитель диагноза «прогрессирующая глухота»). Впрочем, обеими премьерами дирижировал сам автор. И как бы ни истолковывали его эволюцию венские – не классики, но современники, – наверняка все они очаровывались авангардизмом модного в те времена композитора больше, нежели позднейшие поколения – намертво прилипшим к Бетховену званием «последнего венского классика».

Тем, кто слышал на позапрошлогоднем Зальцбургском фестивале полный бетховенский симфосериал от тогда еще пермского оркестра musicAeterna, не надо объяснять, что такое  Бетховен «живой вместо трупика». Как на гоночном Рorsche, Курентзис обогнул (зачем ее, родимую, обгонять?) увесистую немецкую традицию – от Вильгельма Фуртвенглера до Герберта фон Караяна, а заодно и подсушенные интерпретации аутентистов – от Николауса Арнонкура с сэрами Роджером Норрингтоном и Джоном Элиотом Гардинером до унылейшего Йоса ван Иммерселя. На московском концерте возникло лихое чувство, будто Курентзис перенес Бетховена из века дилижансов в век сверхскоростных авто и авиаперевозчиков.

В живой, неуемной, изменчивой пластике симфоний предстали все самые лакомые подробности теперь уже не пойми какого – барочного, классического или раннеромантического бетховенского оркестра. Состав musicAeterna, усиленный парами натуральных труб и валторн, а также натуральным гобоем из Европы, показал новейший класс исторически информированной сыгранности, от которого, казалось, земля уходит из-под ног. Непредсказуемый, вовсе не сердито взлохмаченный, а прихотливо-винтажный Бетховен Курентзиса заставил понять и принять живость авангардистской музы, напитавшей Вторую симфонию диетическими моцартовскими нектарами с сонатно-концертными отголосками (вторая часть), темповыми зашкварами (третья часть пронеслась всего за три минуты) и сполохами раннебарочных фанфар Монтеверди в финале. Еще не зрелость, но зрелую подростковость симфонического почерка ранней симфонии во вступлении украсило подретушированное «командорство» господина Моцарта, чей каменный гостевой шаг Курентзис вывел литаврами без нажима, но и без ханжеского стеснения. Да и в дальнейшем, пользуясь моцартианскими штуковинами, заставлял любоваться то камерным дуэтированием струнных и деревянных духовых в медленной части, то рискованными темповыми гонками с задиристым включением невероятно мобильной натуральной меди.

Понятно, что самую популярную – Пятую – симфонию Бетховена маэстро сыграл с той инновационной бескомпромиссностью, которая заставила часть публики усомниться, точно ли ее они слышат. Судя по бешеной скорости начальной фразы, «судьба стучалась в двери» не ради роковых предзнаменований, а чтобы подтолкнуть авторскую фантазию туда, где никаких классических правил не существует, формальные законы симметрии повсеместно нарушаются, сестрой таланта объявлены то постоянно дробимая мелодийная краткость (как в побочной партии первой части), то разбухающие затяжными длиннотами темы (как в двойных вариациях второй части). Жирок позднеромантического оркестрового «пения» Курентзис расщепил такими фактурными подробностями, что запоминались сами оркестровые краски. Хоть упоительная хрипотца виолончелей и контрабасов, хоть зависающий в воздухе звук кларнета заставляли открыть рот и не дышать. Главный аттракцион – три тромбона в начале финала обрушились настоящим праздником, который неожиданно пригвоздил слушателей ХХI века тем же эффектом чуда, какой в 1808 году испытали бетховенские современники: тогда тромбоны в симфонической партитуре были сущим новшеством.

Ничего удивительного, что публика Большого зала консерватории аплодировала между частями. После валившегося снегом на голову потока звуковых аттракционов как-то обуздывать тахикардию было острой необходимостью. Собственно, самому Курентзису, напридумывавшему  Бетховена из прозрачности с ослепительностью, из шустрой романтической штриховки поверх барочного драйва, к тому же в пыль крошившего устойчивый постамент «венского классика», эмоциональный выхлоп слушателей не мешал. В конце концов, никого в этот вечер не заставляли молиться, просветляться или романтически страдать. Нам просто доказали живучесть бетховенского симфонического организма, даже в наш век скоростей оказавшегося способным к рискованным тембровым, динамическим и темпо-ритмическим нагрузкам, в отличие от оставленных прошлому экипажей, венских академий и обезличенного временами ярлыка вечного классика.

Две ночи перед Рождеством