Ярослав Тимофеев:
Отсутствующий мужчина – это бог

О том, как полюбить убийцу, что такое «злая девственность», и почему за песню бывает стыдно, он рассказал Наталии Сурниной (НС).

НС Как получилось, что вы написали мюзикл для театра в Тюмени?

ЯТ Мой старый знакомый Сергей Захарин, режиссер и хореограф, сейчас много ставит в Тюменском Большом драматическом театре. Осенью он позвонил мне и поделился идеей осуществить «Восемь женщин» как мюзикл с оригинальной партитурой. Сначала мы подумали: ну какой мюзикл? Как эксперт «Золотой Маски» я видел кучу русских мюзиклов, знал, что это самый несчастный жанр музыкального театра, и понимал, что шанс на успех мизерный. К тому же у нас не было такого композиторского опыта, чтобы не песенку написать, а сконструировать спектакль. Но в этом был челлендж, и в итоге мы решили ввязаться в эту авантюру.

Директор Сергей Осинцев здорово модернизировал Тюменский театр во всем – от кадров до афиш. Там хорошо выстроена работа с молодежью, со спонсорами. Говорят, у них самый большой процент заполняемости залов в России, и действительно, на наших спектаклях некуда было сесть – я смотрел второй акт на ступеньке. Дело еще и в том, что премьера была приурочена к 8 Марта.

НС В последние годы бурно обсуждается смысл этого праздника. Как ты к нему относишься?

ЯТ Праздник переосмысляется, но в первую очередь в столицах, а в регионах он еще долго будет жить в прежнем формате, и я не вижу в этом ничего плохого. Я для себя разделяю 23 Февраля и 8 Марта: 23 Февраля – профессиональный праздник, 8 Марта – гендерный. Понятно, что он сексистский: странно раз в год поздравлять половину человечества, тем более прекрасную. Но в такой премьере есть коммерческий смысл: продать «Восемь женщин» на 8 Марта – это и грамотно, и красиво.

Я предложил развить тему: вечером после спектакля мы провели afterparty-­концерт, который я назвал «8 женщин», только цифру положил горизонтально – получилось бесконечное количество женщин. Еще более сексистский посыл.

Что касается спектакля, он совсем не цветочно-­конфетный. По сюжету восемь женщин – настоящие мегеры, которые единственного мужчину в доме доводят до самоуничтожения. При этом, как мы знаем по фильму Озона, все они ужасно милые, трогательные, смешные, искренние. И для меня есть два варианта финала спектакля. Первый – карнавальный, когда ты уже просто не веришь в существование этого мужика, Марселя. Он – фигура умолчания, стержень, вокруг которого (или на котором) все вертится, но сам он в спектакле ни разу не появляется. Когда он стреляется за дверью, я как зритель уже не верю в это совершенно. Но режиссер выбрал другой вариант – закончить настоящей трагедией. И мы придумали финал, где восемь героинь превращаются в фурий. Это обнажение их истинной сущности в музыке. Заканчивается номер словами «Вечная память, вечная память, сжечь, сжечь, сжечь, сжечь» – фашизм, в общем. Я сочинил на этот текст пассакалию. Мы думали, театр такой финал не примет, но решили рискнуть и поговорить – и они согласились.

НС Как вы поделили обязанности в работе над мюзиклом?

ЯТ Нас трое. Вадик Королев – единственный поэт, он писал все тексты. Часто у него текст рождался вместе с попевкой, основой будущей мелодии. Если мне мелодия казалась удачной, я из нее начинал растить ­что-то, если нет – предлагал другую. Дальше Дима Шугайкин занимался барабанами и компьютерным доведением материала до нужного уровня, он профессионально работает в Ableton.

В данном случае у нас была установка от режиссера ориентироваться на кабаре. Я ему показал фрагмент спектакля Боба Уилсона «Сонеты Шекспира» – классную жуткую «кабарешку», – и он согласился с таким направлением. Поскольку мне этот стиль ближе, чем остальным, музыкой в основном занимался я. Впервые в нашей окуджавской практике были даже случаи, когда я сочинял песни без слов, а потом Вадик под них подкладывал слова – как Глинка с бароном Розеном.

НС Ты и аранжировки делал?

ЯТ В основном да, потому что на восемьдесят процентов там живой звук: контрабас, труба, флейта, настоящий американский органчик Hammond и фортепиано. Мы записали минусовые фонограммы, а певицы поют вживую.

НС Как считаешь, получился действительно мюзикл или пьеса с музыкальными номерами?

ЯТ Спектакль идет два часа, музыки примерно на час, при этом она вплетена в действие. Там десять вокальных и пять инструментальных номеров, которые Захарин размножил и вставил в разные ситуации. У меня есть ощущение мюзикла, в том числе потому, что все песни поставлены с танцами, есть зачатки музыкальной драматургии, лейтмотивы. Недостаток в том, что у каждой героини по одной песне, нет вокального развития образов, но если каждой дать по две, получится «Кольцо нибелунга». Героинь так много, что это диктует условия. И ты не можешь написать для ­кого-то по одной песне, а для ­кого-то по две, потому что театр развалится: восемь женщин – это же страшная конкуренция.

НС Как женщины приняли песни, написанные мужчинами?

ЯТ Мы не участвовали в репетициях, но, по рассказам, некоторые песни поначалу вызывали отторжение или непонимание, главная претензия была – почему так сложно. Надо учитывать, что в Тюмени нет музыкальных театров вообще, и драматический театр, в котором концентрируется вся культурная жизнь города, старается занять нишу музкомедии. При этом профессиональных певиц там почти нет – только одна из восьми женщин. Все остальное – подвиги драматических актрис.

Но были песни, которые в театре сразу приняли на ура и, что самое приятное, постоянно напевали и насвистывали. Самая популярная у них – песня Сюзон «Как это в его руках сильных», стилизация под попсу 1990-х типа «Руки вверх» или «Нэнси», которая пробивала все дискотеки времен моего детства. Сюзон – юная девушка, забеременевшая непонятно от кого, и Вадик долго думал, что про нее писать. «Я беременна – это временно»? Это не про нее. Единственное, о чем она может думать, – это мальчик, которого она любит. И мы решили, что такая песня про подростковую любовь будет круто звучать именно в 1990-х, типа «восемнадцать мне уже» – вот это все. Когда я показывал песню знакомым, был момент неловкости, приходилось объяснять, что это стилизация. А там в контексте спектакля зашло просто идеально, весь театр ее пел, и песня Сюзон стала хитом.

НС Это тебя печалит?

ЯТ Наоборот, очень радует. Я же тоже из другого мира, академического, и даже когда на полном серьезе пишу песни для OQJAV, ­какие-то атавизмы самоиронии остаются. Но ведь грустный поп с прямой бочкой – это красиво. Сразу вспоминаю Мартынова с его бесконечным повторением минорного трезвучия. Весь этот слой постмодерна с метамодерном, когда простое становится сложным, ироничное – серьезным и наоборот, никуда не девается. Поэтому, когда ты немножко стесняешься своей песни, а потом видишь, что она искренне полюбилась, – это огромный кайф.

НС Восемь женщин – восемь песен – восемь стилей?

ЯТ Три песни выдержаны в стилистике джаз-кабаре, это стилистическое ядро. Песня служанки Луизы – барочная, под клавесин и органчик, но внутри нее есть взрыв, когда она превращается в панк-рок, и певица кричит: «Если в стае лев уже не тот, уступи дорогу львице». Песню Шанель я задумывал как блюзовую импровизацию. Это единственная героиня, которая никого не обманывает, ее самый большой грех в том, что она влюблена в Пьеретту. Шанель совершает вынужденный каминг-аут и остается одна. Ей больше нечего скрывать, у нее все обнулилось – а любовь осталась. И она видит реальность в новом свете. Поэтому для нее написался соул а-ля Элла Фитцджеральд.

НС У тебя лично есть примеры идеальной музыки для театра или кино?

ЯТ Я считаю, что несколько советских композиторов делали это просто гениально. Андрей Петров и «Служебный роман» – не могу себе представить ни лучшей музыки для этого фильма, ни фильма без этой музыки. Таривердиев и «Семнадцать мгновений весны» – идеальное попадание. Из американского кинематографа вспоминаются «В джазе только девушки».

НС А как же Шнитке, Губайдулина?

ЯТ Наверное, я сейчас настроен на мюзикловую волну, но если говорить о серьезной киномузыке, то, конечно, Прокофьев с «Иваном Грозным» и «Александром Невским». Есть несколько примеров гениального использования уже написанной музыки – «Меланхолия» Ларса фон Триера с Вагнером и «Смерть в Венеции» Висконти с Малером.

НС На сайте театра, среди прочего, сказано, что песни OQJAV полны «злой девственности». Это ваш пиар, или они так вас видят?

ЯТ Думаю, это ­когда-то Вадик написал. Мы в пресс-­материалах стараемся не быть слишком серьезными. Могу сказать, что такое «злая девственность» для меня. В спектакле есть старая дева Огюстина, потрясающий персонаж, мой любимый, мы просто не могли оторвать от нее взгляд – очень талантливая характерная актриса нашла себе идеальную роль. Она защищает свое достоинство («А что же ты не нарожала детей?» – «Потому что меня уважали!»), но при этом ей тоскливо, и она просит проститутку Луизу научить ее соблазнять мужчин. Для этой сцены я написал сексуальный танец – смешной, ироничный, немножко ориентируясь на музыку для стриптиза (поет «You Can Leave Your Hat On»). Злая девственность – это неудовлетворенное желание.

НС Что было самым сложным в этой работе?

ЯТ На этапе сочинения текстов, то есть для Вадика, самым сложным было полюбить героинь. Он понимал: чтобы получилась по-настоящему хорошая песня, нельзя писать по-злому, надо каждую из них полюбить. И ему это удалось. Например, бабушка – жадная алкоголичка, убила собственного мужа и лишила зятя спасительных денег. Как рассказать в песне, что она – убийца? Вадик придумал, что муж был слишком идеален для нее. «Тут подал руку, а я не просила. Не выносила, было невыносимо». «Ты думаешь просто – взяла и убила? Я не любила, я не любила». Мне кажется, это классное попадание в героиню и ирония над женским характером: вы мечтаете о принце на белом коне, но, когда он приезжает, говорите: «Да что ж ты такой идеальный, сделай ­что-нибудь не так, позли меня».

Для меня самым сложным был финал с фуриями. Я все думал, как выйти из пространства остальных песен – стебных, смешных, милых – в ­какую-то вертикаль, чтобы можно было заглянуть в колодец. Помню, шел из нашей маленькой студии напротив ГИТИСа в «Магнолию» за водой и думал: «восемь, восемь, восемь…», хотел работать именно с этой цифрой. И вдруг пришла простая мысль, что восьмерка – это восемь нот от «до» до «до», и что надо написать пассакалию на основе гаммы. Пассакалия – один из немногих жанров, который вертикально прошел через всю историю музыки.

Уже во время спектакля я понял, что эта история не только про женщин. Она про людей вообще, которые научились жить без Бога. Ведь, если вывести силлогизм из библейских постулатов о злополучных челюстях Евы и о том, что каждый человек грешен, то перед Богом все мы – немножко женщины. И, конечно, отсутствующий на сцене мужчина – это Бог. Они все к нему стучатся, у каждой с ним свои отношения, свои претензии, мольбы, каждая от него ­что-то хочет. А он то ли есть, то ли его нет – мы не знаем. В итоге, как по Ницше, Бог был, но умер – понял, что человечество в лучшем случае его использует, и самоустранился. Мне кажется, спектакль про это. В начале пьесы есть реплика: «Нельзя так разговаривать с отцом. Отца надо уважать». На премьере во время этих слов я понял, зачем мне нужна была пассакалия, – она работала на то, чтобы вывести комедию на уровень отношений людей и Бога. Пафосно говорю, но это просто такой жанр: пассакалия ассоциируется с Бахом, с духовной музыкой, и наши женщины в финале, по сути, поют духовную кантату, только с противоположным знаком.

НС А что сложнее писать – буквы или ноты?

ЯТ Буквы. К написанию нот я отношусь безответственно, композитором себя не считаю. По забавному совпадению в день премьеры мне сообщили, что я принят в Союз композиторов России. Как музыковед, конечно, – так что мое кустарное композиторство в безопасности.