Объект высокой гравитации

Александр Чайковский:

Никак. Собственно, влияния нет, но есть прекрасный пример, который можно не преодолевать, а ему следовать.

Антон Батагов:

Занимаюсь спортом на свежем воздухе.

Эльмир Низамов:

Чайковский для меня – настолько же естественное явление музыки, как солнце на небе. Быть подверженным влиянию Чайковского – все равно что любить музыку в принципе. Я благодарен ему, мой интерес к музыкальному театру начался именно с «Пиковой дамы» Чайковского. В конце концов, человек всегда пытается преодолеть то, что ему явно мешает, а Чайковский мне всегда помогал и помогает сейчас.

Александр Маноцков:

Я неподходящий респондент. В моей жизни никогда не было никакого влияния Чайковского. Точнее, когда моя мама, беременная мной, слушала в филармонии Шестую симфонию, я так бурно протестовал, что ей пришлось выбежать из зала. То есть я преодолел его влияние, еще не родившись.

Владимир Раннев:

Вопрос задан некорректно, предполагая утвердительный ответ на предыдущий, не заданный вопрос. Вот я вас, например, спрашиваю: «Как вы преодолеваете привычку лузгать семечки в оперном театре? Как вы преодолеваете желание сквернословить в филармонии? Как вы преодолеваете склонность есть пельмени на симфоническом концерте?»

Алексей Курбатов:

Чайковский для меня – один из центров притяжения. Как любой массивный объект, он обладает высокой гравитацией, искривляющей полет и стремящейся превратить свободное движение в движение по орбите. Спасает только тот факт, что он – не единственное массивное тело. Подобрав гравитационный маневр и воспользовавшись силой притяжения других массивных тел, можно так выстроить свою траекторию, что они только помогут, разогнав вас до околосветовых скоростей – чего бы не получилось достичь, не будь в природе этих центров притяжения. Так что спасибо Чайковскому за то, что он такой массивный, это придает только бóльшую скорость на вылете с его орбиты.

Антон Светличный:

Влияние на кого? На публику? Да пусть влияет.

На меня как композитора? В чем это влияние заключается? Может, его и вовсе нет. Или оно глубинное, и я не успел/не способен его осмыслить. На те области языка, которые мне сейчас интересны, Чайковский мог повлиять в лучшем случае через нескольких посредников. С ними бы для начала справиться; Чайковский пока не в фокусе.

То есть, видимо, ответ: никак не преодолеваю.

При этом прямо сейчас я вовлечен в один долгосрочный проект, связанный с Чайковским. Надо брать его хиты и что-нибудь эдакое с ними сотворять. Деконструкция, дистанцирование, смена контекста, ремифологизация, расчистка слоев китча, минус-композиция, рассочинение, альтернативные реальности, Чайковский-минималист, Чайковский-битмейкер, Чайковский-ресторанный пианист и так далее.

Считать ли эту работу преодолением? Не знаю. Может быть.

Павел Карманов:

Я вообще не хочу писать, как я ее называю, музыку действия. Музыку лобового воздействия, которая внятно и сразу берет за душу. Он тут мастер, эталон. Эталон того, как не надо на сегодняшний день.

Как я борюсь… Сразу перемещаюсь куда-то далеко и высоко от мирских страданий «Патетической». И наоборот: лезу ниже патетических монологов, ковыряюсь в земле и знакомлюсь с перегноем.

Ефрем Подгайц:

Петра Ильича Чайковского любил, люблю и буду любить. Преодолевать его влияние для меня то же самое, что преодолевать влияние Монтеверди, Вивальди, Баха, Генделя, Моцарта, Гайдна, шума ветра, журчания ручья, запаха травы…

Юрий Каспаров:

Несколько растерялся. Не сразу понял, в чем дело. О каком влиянии Чайковского идет речь? И что, собственно, надо преодолевать? Представьте, вы летите в самолете над пустыней и в какой-то момент пролетаете восхитительной красоты оазис. Вы ничего не знаете об этом. Да, когда-то вы знакомились с этим природным феноменом, читали о нем, смотрели образовательные программы по телевидению. Но сейчас-то он на кой вам? Ну да, был Чайковский. Так ведь и Перотин Великий был, и Палестрина был, и Бах с Генделем, и венские классики, а дальше могучая туча романтиков – все они были, и сосчитать их не представляется возможным. Низкий им поклон за все, что мы имеем сегодня! И что?

Андрей Семенов:

Я не преодолеваю влияние Чайковского. Мне подобная постановка вопроса кажется надуманной, так же как еще недавно распространенная теория о том, что наши отечественные симфонисты, дескать, никак не могут преодолеть влияние Шостаковича. А вот если бы преодолели… Я глубоко убежден в том, что наличие подлинного таланта и подлинной индивидуальности у композитора позволяет ему не бояться никаких влияний. Если композитор ведет постоянную внутреннюю самоработу, то знакомство с великими сочинениями прошлого и настоящего, которое должно продолжаться всю жизнь, а не только на студенческой скамье, приводит не к механическому копированию приемов, а к переосмыслению, переработке, соединению с чем-то исключительно своим, да просто к раскачиванию своего творческого механизма, если можно так выразиться. Более того, даже очевидное присутствие какого-то влияния (конкретного автора, стиля, идеи) не вызывает у меня отрицательного отношения. Я воспринимаю свое творчество и творчество моих коллег как попытку осознанного продолжения великой культурной традиции, а не как желание вытравить эту традицию, целиком или по частям, из своих сочинений. Поэтому я буду рад узнать от кого-либо, что в моей музыке есть влияние Чайковского.

Иван Соколов:

Петь, мне кажется, что музыка должна петь – и в этом влияние Чайковского, которое не нужно преодолевать.

Владимир Кобекин:

В городе Березники Пермской области, где я родился и жил до поступления в консерваторию, не было ни оперного театра, ни симфонического оркестра. Был кинотеатр «Авангард». Временами там показывали кинобалеты и кинооперы. «Евгения Онегина» я посмотрел пару-тройку раз. Музыка, конечно, понравилась, а картина – нет. А вот от «Пиковой дамы» я, честно сказать, был просто в полном улете – слов не нахожу! Смотрел каждый день, пока показывали. Так что сочинением опер я заразился от Петра Ильича. Ну и зачем мне избавляться от его влияния?

Евгения Бриль:

Что означает «преодолеть»? Согласно словарю Даля, преодолеть – «одолеть, осилить, побороть, победить, превозмочь, покорить, низложить и подчинить себе». Поэтому мой краткий ответ: я с ним просто не борюсь; ведь он – Гений, а я – лишь Евгения…

Что (кто) для меня Чайковский?.. Его музыка?.. Его личность?..

Учебник.

Когда я слушаю его музыку, я думаю о таких категориях, как красота, гармония, логика, порядок, глубина, перспектива, время, жизнь, смерть, любовь, страдание… всего не перечислить. Когда я слушаю его музыку, я именно думаю, что все это в его музыке есть.

Думаю, но не чувствую.

Я постигаю Чайковского рассудком, но не сердцем. Его музыка меня не питает.

Любую информацию (а музыка есть информация) я воспринимаю как энергию. Возможно, в музыке Чайковского мне не хватает «количества джоулей».

Всякая информация, помимо энергии, имеет и вектор направленности: положительный или отрицательный. Положительный вектор может влиять на психофизическое состояние человека как нейтрально, так и собственно положительно: «прибавление в человека». Отрицательный вектор может влиять только одним способом – собственно отрицательно: «вычитание из человека». Так вот Чайковский для меня имеет нейтральный показатель положительного вектора.

Быть может, однажды мое сердце распахнется навстречу Гениальной Музыке поистине Гениального Петра Ильича Чайковского. Буду совершенствоваться…

Настасья Хрущева:

«Как вы преодолеваете влияние Чайковского?»

Я ему экстатически поддаюсь.

В детстве любила «Детский альбом» Чайковского, потому что родители водили на спектакль по нему в «Зазеркалье».

Потом, увлекаясь поочередно Скрябиным, Стравинским, Булезом, проходила стадию отрицания, потом стадию отрицания, потом стадию отрицания.

К тридцати годам полюбила снова, уже по-другому, увидев бытие-к-смерти за каждым его «салонным» оборотом. В своих «русских тупиках» я цитирую фрагмент аккомпанемента к одному из дуэтов «Евгения Онегина», и мне хочется бесконечно находиться в этом сентиментальном g-moll.

Чайковский любил идти в альтерированную субдоминанту из тоники, особенно в миноре. Теперь хочу раствориться в этом обороте полностью, стать им навсегда.

Анатолий Королев:

Сколько себя помню, Чайковский никогда не оказывал на меня никакого влияния. Of course, уважаю, ценю и прочее, но влияния не было. Пару раз надо было закосить под что-то романтическое – ну, тогда, конечно. Вот Adagio из «Приказа короля» состоит из восходящих гамм, как бы перевернутое Adagio из «Щелкунчика». Но это пришло в голову уже задним числом. Там еще романтическая пульсация валторн. Кажется, это все.

Елена Лангер:

Рассказала в чате своей подруге-музыковеду про ваш вопрос, и она спросила: «Ну, и как ты?» Я ответила первое пришедшее в голову: «I’m trying not to be gay!» Она посоветовала этот ответ вам прислать.

Очень люблю Чайковского, особенно «Онегина» и Шестую, но никогда о влиянии не размышляла… Кроме обожания некоторых сочинений Чайковского, которые, к сожалению, вряд ли повлияли на мою музыку (а если и повлияли, то не мне об этом судить!), мне сложно создать какую-то концепцию/взгляд. Я люблю почитывать его переписку с Танеевым. Мне нравится юмор и взгляды Чайковского. Я с удовольствием пошла бы с ним на прогулку, на концерт или на ужин!

Ольга Раева:

Я его никак не преодолеваю. Зачем? Это влияние благотворно… Чайковский – как растение, которое прорастает во мне, из тех, что не дают душе окаменеть. Самое уютное и теплое из композиторских имен – безначальное (его помнишь еще из детской спальни). Им до сих пор измеряются времена года. И ни растиражированность образа-геммы в государственном окладе, ни заигранность музыки, ни сплетни вокруг него – ничто не заставит отдалиться, ибо здесь жизнь живая. Зазвучит музыка Чайковского – и сердце тотчас отзовется.

Игорь Зубков:

Преодоление Чайковского – вопрос неожиданный и одновременно знаковый для меня. Будучи воспитанником Мерзляковской школы, я с шести лет лицезрел в зале школы портрет Петра Ильича с небрежно откинутым пенсне и снисходительной полуулыбкой а-ля Мона Лиза. Эта улыбка сопровождала все мои достижения на старом Steinway, судя по ней, они были весьма скромны.

Если же говорить серьезно, то, при всем уважении к великому композитору – мелодисту, перед которым я преклоняюсь, меня слегка раздражает квадратность формы и предугаданность его музыкального повествования, эдакий запланированный лиризм. Будучи сам лириком, мне хочется быть менее предугаданным, хотя как это получается – судить не мне.

Владимир Тарнопольский:

Петя, дорогой, вопрос, конечно, провокационный! Отвечу коротко: слушаю Стравинского!

Александр Журбин:

Бороться с влиянием Чайковского? Ни за что!

Для меня Чайковский с детства композитор номер один.

Я думаю, это так со всеми, кто родился и вырос в СССР или в России. Ведь его музыка окружает нас здесь как воздух, как дождь, как трава, мы слышим ее везде и часто даже не можем вспомнить – откуда это? Балет? Симфония? Опера? Концерт?

Но мы знаем наверняка – это он, наш Петр Ильич.

Я никогда не пытался противостоять его влиянию. Наоборот, всегда радостно и покорно ему отдавался. И если вдруг чувствовал, что интонация – оттуда, из Чайковского, – только радовался этому.

А в одном недавнем сочинении я рискнул – и вывел Чайковского на сцену. Речь идет о моей опере «Анна К.», пока не исполненной. В этой опере я сознательно (а иногда и бессознательно) эксплуатирую приемы Чайковского: его секвенции, его интонации, его любимые гармонии. Надеюсь, здесь нет плагиата, а есть дань восхищения. Впрочем, если что-то и украдено, то сошлюсь на знаменитую фразу Стравинского: «Хорошие композиторы не подражают, а воруют». В конце концов, нот всего двенадцать, а композиторов тысячи.

Сергей Загний:

Никак. Такой проблемы никогда не было. Наоборот, когда-то я захотел, чтобы он на меня все-таки хоть как-то повлиял. Чайковский для меня – не родная музыка, не родной язык. Родной язык – то, что мы слышим с самого начала. А с детства, лет с четырех-пяти я слышал Бетховена прежде всего, а также Шуберта, немного Шопена, Грига и Бизе… Эта музыка и стала моим родным языком, так получилось. В какой-то момент я все-таки догадался, что Чайковский – в высшей степени незаурядный композитор. Но мне приходилось его «учить», как учат иностранные языки. Было (и до сих пор остается) сильное неприятие некоторых моментов в его музыке. (Особенно больно, когда что-то безумно, до невозможности хорошо, а что-то тут же рядом – непереносимо. Например, Скерцо из 4-й симфонии, Pizzicato ostinato, – безумно хорошо, а трио внутри этого скерцо – пытка. Приходится в какой-то момент закрывать уши – да, к сожалению, так, иначе плохо. Очень важными для меня стали мои Фрагменты из балета «Лебединое озеро» Чайковского. Задача была – не преодолеть, но, наоборот, установить контакт. Я рад тому, что получилось. Была еще пара опытов «диалога» с замечательным, дико обаятельным Чайковским – я очень доволен.

Борис Гецелев:

Ни в начале творческого пути, ни позже упреков в «чайковизмах» мне не довелось слышать – ни устных, ни письменных. Впрочем, в одном сочинении соприкосновение с Чайковским у меня все же произошло. Речь идет о вокальном цикле «Вечерний полет» на стихи Игоря Иртеньева для баритона и фортепиано. Один из номеров этого цикла называется «Опыт биографии». Не секрет, что многие личности со временем мифологизируются, обрастают новыми и часто неожиданными смыслами (вспомним, например, восприятие Бетховена в советское время). Вот и стих Иртеньева о Чайковском – это чисто соц-артовский вариант биографии, не имеющий почти никаких соприкосновений с подлинной историей жизни композитора:

 

Люблю Чайковского Петра!

Он был заядлый композитор,

Великий звуков инквизитор,

Певец народного добра.

 

Он пол-России прошагал,

Был бурлаком и окулистом,

Дружил с Плехановым и Листом,

Ему позировал Шагал.

 

А музыка этого номера вся составлена из самых популярных хитов Петра Ильича. Здесь и II часть Четвертой симфонии, и вторая побочная партия Увертюры-фантазии «Ромео и Джульетта», и Баркарола из «Времен года», и «Болезнь куклы» из «Детского альбома» и – венец-апофеоз всего – Первый фортепианный концерт.

Кирилл Уманский:

Прежде всего, хочется ответить вопросом на вопрос: а все ли надо преодолевать? Если рассмотреть составляющие музыкального языка, то самое существенное – искусство мелоса – и преодолевать не пришлось: дай Бог уметь писать такие мелодии! Гармония – ее, в типичных для Чайковского оборотах, получалось стилизаторски воссоздавать, что я и делал в консерватории на уроках гармонии, но преодолевать тут нечего – это самоочевидный атрибут иной стилевой сферы. Инструментовка Чайковского, его оркестр – это то, что я преодолевать и не собираюсь, особенно как аранжировщик. Влияние сильное, генетическое.

Единственное, что я старался преодолевать, это принцип формообразования в самом существенном образном смысле для Чайковского и для меня в годы ученичества тоже: тематическое ядро и его драматическое развитие. Обычно в сонатных формах. С последующим появлением побочной темы лирического типа. Но с годами соната перестала иметь для меня доминирующее значение.

От Чайковского осталось лишь желание писать что-либо как лирическую исповедь от первого лица. Даже если это додекафония, сонористика или что-либо еще.

Юрий Красавин:

Мне трудно представить, чтобы сейчас какой-нибудь композитор испытывал прямое влияние Чайковского (скажем, написал что-то и сокрушается: «ну опять похоже на Ч…»). Преодолеть его влияние для меня было так же просто, как преодолеть влияние, к примеру, Букстехуде – его просто не было. Другое дело – преодолеть зависть к Петру Ильичу, тут посложнее. Зависть – прежде всего к неправдоподобной способности превратить почти каждую пьесу в мелодический хит – на такое в нашем веке был способен разве что Пол Маккартни. И, конечно, зависть к неправдоподобно прекрасному оркестровому оформлению мелодических находок – партитуру «Щелкунчика» я считаю лучшей за всю историю симфонического письма.

Григорий Зайцев:

Не думаю, что творческий почерк Петра Ильича влияет на меня более, чем стилистика тысяч других композиторов прошлого и настоящего. И даже если окажется, что влияние Чайковского входит в число доминирующих, то я не уверен, что его нужно преодолевать. Жиль Делёз как-то сказал, что «искусство – это борьба», но я всегда понимал эту фразу в том смысле, что искусство – это борьба во имя чего-то, а не против чего-то в самом искусстве. Преодолевать и превосходить нужно самого себя, тогда, вероятно, не потребуется преодолевать наследие таких титанов, как П.И. Чайковский.

Денис Писаревский:

Чайковского я считаю величайшим русским композитором, одним из моих любимых. Приходится ли мне как автору преодолевать его влияние? Чтобы ответить на этот вопрос, я попробовал разобраться, чем именно его музыка мне так близка, и понял: сочетанием феноменальной способности повествования и развертывания музыкального материала с глубоким психологизмом. Этими же качествами в той же мере обладает, например, музыка Малера или Шостаковича. Не могу припомнить, чтобы в процессе сочинения у меня возникали ассоциации с Чайковским и я опасался, как бы не позаимствовать ненароком знакомый мотив. Скорее здесь можно говорить о его влиянии сквозь поколения композиторов. Нужно ли его преодолевать? Это зависит от эстетических взглядов. Иногда мне кажется, что отказ от музыкальной драматургии лишает сочинение возможности напрямую воздействовать на слушателя и доносить до него мысли автора. Может ли возникнуть ренессанс классической музыки в XXI веке, сочетаясь с современным техническим прогрессом в жизни и в искусстве? Это предстоит увидеть, а кому-то и непосредственно поучаствовать.

Сергей Невский:

Мне сложно говорить о влиянии Чайковского. Бах, Малер, Мусоргский, Гайдн или Рамо кажутся мне куда ближе и понятнее. Его вещи, которые вызывают у меня отклик, лежат скорее в деталях Прежде всего – голосоведение и любовь к имитациям, полифоническая насыщенность всех его партитур. Но есть вещь действительно симпатичная, которая меня глубоко трогает. Чайковский – пожалуй, первый русский композитор, для которого композиция стала основным занятием, он не служил (хотя отказался от службы в не самый простой для своей семьи момент), не был крупным землевладельцем – он действительно посвятил композиции максимум свободного времени. Это растворение в профессии – одержимость письмом на грани невроза – кажется мне внушающим бесконечное уважением подходом. Не менее утопичным, чем свойственное поздним романтикам размывание границ между жизнью и искусством и преодоление жанровых границ. В этом посвящении себя профессии Чайковский не перестает быть для меня ориентиром.

Алексей Чернаков:

Я не думаю, что в моей музыке настолько слышно влияние Чайковского, что мне стоит озаботиться этой проблемой. Разумеется, когда ты изучаешь музыку того или иного автора, она оказывает на тебя некоторое влияние. Во все времена композиторы учились у своих предшественников. Тем более грех не поучиться на партитурах великого Чайковского, чье творчество повлияло на многих композиторов более позднего периода, которые мне близки. Отголоски его стиля теперь рассредоточены по многим моим любимым произведениям XX века. Я же не могу убрать Петра Ильича из музыки Рахманинова, Мясковского и многих других. Получается, я должен преодолевать влияние и всей этой музыки? Нет, я не изгоняю из себя влияние русской музыки, которая во многом пропитана Чайковским.

Валентин Барыкин:

Чайковский непреодолим. Уйти от его воздействия – все равно что пытаться игнорировать, к примеру, Пушкина. Имею в виду влияние скорее этическое. Чайковский, как никто другой, раскрыл миру суть русской музыкальной души в ее метаниях между глубоко личным и космически соборным, души, легко впадающей в теплую сентиментальность и приоткрывающей страшную завесу смерти. Пытаться преодолеть в себе эту отзывчивость – вступать в некое противоречие с нашим культурно-историческим контекстом. Лишать музыку глубинной коммуникативной силы. Многие музыканты открестились от культуры, которая их породила и воспитала. А Петр Ильич будет глядеть с портретов своими добрыми интеллигентными глазами и на тех, кто от него демонстративно шарахается, и на тех, кто до него хочет хоть немного, хоть в чем-то дотянуться.