Этот альбом – плод вдумчивой двухлетней работы австро-немецкой сопрано Анны Прохазки, молодой звезды направления исторически информированного исполнительства, и пианиста Джулиуса Дрейка, тончайшего интерпретатора камерно-вокального репертуара. Название альбома отсылает к поэме Джона Мильтона «Потерянный рай». Его содержание – небольшие вокальные произведения, взятые из эпох от барокко до современности, которые рассказывают историю изгнания Адама и Евы из рая.
Это амбициозная попытка свести вместе музыку последних четырех веков, звучащую на четырех языках, так, чтобы сохранить присущую романтическим вокальным циклам цельность впечатления. Поле ассоциаций здесь чрезвычайно широко и свободно – среди двадцати шести песен лишь несколько связаны с библейским сюжетом. Образы музыки тонким кружевом сплетаются в нарратив, но вместо органики романтизма здесь виден искусный монтаж.
В повествовании акцент сделан на истории Евы, Адам порой выглядит второстепенным персонажем, а само изгнание – не наказанием за проступок, а следствием трагически сложившихся обстоятельств.
Открывающие альбом «Три прекрасные райские птицы» Мориса Равеля были написаны в Первую мировую войну. Райские птицы здесь – печальные посланники, несущие весть о смерти, в каждой строфе рефреном повторяются слова «мой/твой друг на войне», в последнем – алая птица несет его сердце. Это ощущение богооставленности и тихого отчаяния, которое расцветает на фоне меланхоличного покоя музыки, предвосхищает события альбома так же, как увертюра дает знать о том, что будет в опере.
Картины Эдема тоже начинаются с птиц. В задорной песне «Силуэт (Галилея)» Леонарда Бернстайна маленькая черная птичка просто прячется в ветвях, но уже в «Приветствую тебя, зеленый голубь» Оливье Мессиана появляется предощущение божественного, через птицу – как всегда у Мессиана – слышен голос Бога в природе. Ева появляется из шума листвы, пения птиц и тумана утреннего сада в идиллической «Песне Евы» Габриэля Форе; в чувственном и эротическом «Видении» Клода Дебюсси происходит поцелуй Адама и Евы, первый шаг к изгнанию из Рая. Бессловесная «Пастораль» Игоря Стравинского завершает райский период.
В экспрессионистских и темпераментных «Недотроге» и «Обращенной» Гуго Вольфа происходит раскручивание маховика катастрофы. Мотив яблока впервые появляется в забавной миниатюре «Дай мне яблоко» из «Детских песен» Ариберта Раймана, где упрямый мальчик хочет выменять яблоко на инжир.
Мрачное «Отравленное дерево» Бенджамина Бриттена рисует пейзаж, а очаровательное «Рози укусила яблоко» из «Детских песен» Ханса Пфицнера и виртуозная тарантелла Огня из оперы «Дитя и волшебство» Мориса Равеля изображают действия Евы в этом пейзаже. Мотив детства здесь – метафора состояния неведения.
Жизнь на Земле начинается с романса «Ау!» Сергея Рахманинова. Этот романс несколько выпадает из общей картины, но этим подчеркивается сюжетный эффект перелома. Наступает вечер, Адам засыпает. Скорбная «Спи, Адам, спи» Генри Пёрселла благодаря широкому использованию педали и необычной фразировке звучит не совсем барочно и, окруженная романтическими песнями, сама становится на них похожа. В «Растворении» и «Вечерней звезде» Шуберта рассказывается о невыносимости окружающего мира. История двигается дальше – начинается земная жизнь с ее тяготами и скорбями. Через отображающие их песни Шумана и Эйслера история приходит к «Земной жизни» Густава Малера, наиболее трагичной из всех. Она повествует уже о страданиях менее возвышенных, но не менее тяжелых: голоде, труде в поте лица своего и смерти ребенка. Альбом заканчивает обработанная Джулиусом Дрейком песня «Я дам любви моей яблоко», где через общее грустное настроение прорастает надежда на лучшее будущее.
Исполняя эти песни, Анна Прохазка демонстрирует владение всеми нюансами, которые только можно требовать от камерной певицы. Ни одно произведение не спето так, как другое, и вместе с тем они складываются в единый нарратив. Ее холодноватый по тембру голос с бархатом в сердцевине лучше всего звучит в немецком романтическом репертуаре, но не всегда удачно во французском, где элегичность порой превращается в отрешенность, и вместо нежной теплоты, которой требуют плавные вокальные линии этой музыки, почти средневековый романский холод выходит на первый план.