Неизвестный Светланов

 История появления на свет этих кассет такова: будучи в Доме творчества «Сортавала», своем любимом месте отдыха на протяжении многих лет, Евгений Федорович в перерывах между рыбалкой и подготовкой к новым сезонам (я часто, отдыхая поблизости видел, как он подолгу сидел на завалинке своей дачи с партитурой и карандашами в руках) ежедневно делился с магнитофоном воспоминаниями о жизни и профессии, углубляясь в семейные анналы, и вплоть до конца 80-х годов. Жаль, что самые драматические и даже трагические последние десять лет жизни, богатые, несмотря ни на что, великими творческими свершениями, дирижер не описывает и не комментирует. Но и тот материал, который мы имеем, представляет огромный интерес.

Конечно, мною была проведена кропотливая работа по расшифровке наговоренного на домашний магнитофон и редактированию текста для печати, на что потребовалось несколько месяцев. Меня вдохновляли любовь и уважение к Мастеру, дорогие воспоминания о совместном музицировании, о счастливых годах творческого и личного общения. Так постепенно сложилась книга: «Евгений Светланов. Перелистывая страницы жизни», которая вскоре увидит свет в издательстве «Композитор».

Записи рождали у меня ассоциации и аллюзии – ведь мы «входили в одну и ту же реку», будучи гнесинцами, обожали Елену Фабиановну и весь тот старый «семейный» гнесинский уклад. Из уст Евгения Федоровича звучат такие слова: «Несмотря на все злоключения все-таки гнесинская школа, училище и потом институт были мне роднее и ближе. А в консерватории я чувствовал себя, надо сказать, пришлым, посторонним, человеком со стороны, хотя имел все формальные права студента, и никто меня в них не ущемлял».

Творческие принципы, декларируемые Евгением Федоровичем, поверялись практикой, чему я неоднократно был свидетелем. Например, он много размышляет об ансамблевых проблемах, о взаимоотношениях солиста и оркестра в опере и на симфонической эстраде, и в связи с этим в памяти всплывают интересные эпизоды.

На концерте в БЗК, посвященном 40-летию ГАСО, я исполнял монолог Арбенина из неоконченной оперы Светланова «Маскарад». На репетиции Евгений Федорович нервничал, морщился, и мне были неясны причины его недовольства. Надо сказать, что наши художественные взаимоотношения складывались счастливо: на протяжении многих лет дирижер приглашал меня солировать в «Колоколах» и «Весне» Рахманинова, записал с моим участием эти произведения, практически не делая замечаний, и даже посвятил мне свои пушкинские романсы, а тут впервые что-то шло не так. Относясь с огромным уважением и любовью к Евгению Федоровичу, ценя наш альянс как самый дорогой и счастливый в моей творческой жизни, я очень серьезно подготовился к нашей очередной встрече, не только выучив произведение наизусть, но и рассчитав звуковую динамику, вникнув в драматургию и душевное состояние героя. Окончив петь, я с беспокойством спросил: «Что не так?» – «Да всё не так, – ответил Евгений Фёдорович, – сказался мой юношеский “экстремизм”. Пытаясь передать драматизм сцены, я перегрузил оркестр, и он мешает солисту использовать разнообразные контрастные звуковые приемы. К завтрашнему дню всё будет исправлено». В день концерта, на генеральной утренней репетиции, я не узнал партитуры – так кардинально она изменилась. Чувствуя мое недоумение, Евгений Федорович с улыбкой объяснил: «Я провел бессонную ночь, но зато вам не приходится теперь бороться с громыхающим оркестром, и можно в нужных местах использовать краски piano – pianissimo».

И еще одно воспоминание, уже слушательское. В 1998 году в Большом театре проходило чествование Светланова в связи с его 70-летием. Сначала он дирижировал из ямы картиной из «Золотого петушка» Римского-Корсакова. Огромный оркестр Большого театра не перекрыл ни одного слова, ни одного слога певцов, хотя звучал многокрасочно, отнюдь не придушенно. Нарядная партитура Римского-Корсакова читалась бережно, любовно, но главенствовала вокальная линия, оркестровые подсветки лишь усиливали выразительность певческих фраз, ювелирная отделка деталей не мешала цельности восприятия музыки. Дирижер гигантской лигой соединил всю картину, как всегда безупречно выстроив форму, но его самого будто бы и не было.

А после антракта на сцене появился Госоркестр. Светланов в нарядном белом смокинге встал за пульт, и полились звуки Второй симфонии Рахманинова, любимейшего произведения юбиляра. Какое половодье чувств, какое море красоты затопило зал! А как звучал оркестр! Поистине лишь светлановский гений мог объединить всех, и музыка воспарила к небесам… В течение одного вечера были наглядно продемонстрированы сходства и различия профессий оперного и симфонического дирижера, и в каждой Светланов достиг вершин.

Евгений Федорович считал себя в первую очередь композитором и дирижером, и лишь во вторую – пианистом, но, думается, он недооценивал эту свою ипостась. В концерте, посвященном 100-летию Николая Карловича Метнера, Светланов выступал и как пианист, и как дирижер. Будучи «внуком» композитора, воспитанником его прямой ученицы Марии Александровны Гурвич, Евгений Федорович с трепетной любовью относился к творчеству Метнера и хотел, чтобы юбилейный вечер прошел празднично и был достоин памяти великого мастера. Во втором отделении концерта в БЗК Татьяна Николаева в сопровождении Госоркестра под управлением Светланова играла фортепианный концерт Метнера, а в первом звучали его романсы – маэстро аккомпанировал Галине Писаренко и мне.

Придя репетировать к Евгению Федоровичу домой дня за три до концерта, я обнаружил, что труднейшие аккомпанементы метнеровских романсов им недоучены, и речь у нас даже зашла о замене некоторых из них. В конце нашей встречи Евгений Федорович сказал, что ему все-таки жаль отказываться от таких шедевров, как «Бессонница» и «Испанский романс», наиболее трудных для пианиста, и он постарается их доучить. «Я давно не играл технически трудных вещей, но у меня есть палочка-выручалочка для восстановления пианистической формы», – заговорщически сообщил он, имея в виду упражнения Николая Папиевича Куделина, о котором упоминается в книге.

Придя репетировать через день, я был потрясен – из-под пальцев Светланова «сыпались перлы», правда, он признался, что чудес не бывает, и каждому аккомпанементу он уделил по нескольку часов: «Никто ничего другого не придумал, но зато теперь, потрудившись, мы можем с чистой совестью выйти на сцену», – резюмировал он.

Чувство профессиональной ответственности было присуще Евгению Федоровичу в высшей степени. Однажды я приехал в подмосковный санаторий «Десна», где он с Ниной отдыхал, чтобы порепетировать. Предстоял авторский концерт Светланова-композитора в Малом зале консерватории, где должны были впервые звучать пушкинские романсы, и наш ансамбль требовал шлифовки. Всегда деликатный и внимательный к партнерам-солистам, Евгений Федорович извинился по телефону за то, что вынужден просить меня ехать так далеко, и прислал машину с шофером. Они с Ниной радушно встретили меня, показали свои «рыбацкие угодья» и провели в зал санатория, где стоял вполне приличный рояль. После того как я «сдал» композитору, который мне аккомпанировал, все романсы, из зала, где находился один-единственный слушатель – Нина Александровна, – прозвучала критика. Надо отметить, что Евгений Федорович всегда прислушивался к мнению супруги. Кстати, именно ей мы обязаны появлением на свет этих воспоминаний и размышлений: на пленке время от времени слышен Нинин голос, она настаивает, чтобы запись продолжалась, даже если Светланов «капризничает», говорит, что устал или не в настроении. Так вот, в тот день в клубе Нина вынесла «вердикт»: «Женя, я волнуюсь, что ты не успеешь выучить весь аккомпанемент, Сережа в данный момент готов гораздо лучше тебя». Честно говоря, я испытал неловкость, услышав такую критику в адрес своего кумира. Но Евгений Федорович ответил совершенно спокойно и как бы извиняясь: «Я поэтому и пригласил приехать Сереженьку сюда, чтобы заранее понять, что еще не получается. До концерта две недели, я буду заниматься каждый день и, надеюсь, все успею». Излишне говорить о том, что на концерте прошло все замечательно, успех был грандиозным, многие романсы мы повторили на бис. Сразу же за кулисами Евгений Федорович вручил мне экземпляр нот с чрезвычайно лестной дарственной надписью:

Я не очень хорошо знаю симфоническую музыку Светланова, но уверен, что некоторые его романсы, такие как «Поэту», «Что в имени тебе моем», могут по праву занять достойное место в антологии отечественной камерно-вокальной лирики.

Вспоминается еще один эпизод, характеризующий Светланова-музыканта и говорящий о его высочайших художественных критериях. Шла запись рахманиновской «Весны», которая впоследствии украсила антологию русской музыки. Накануне прошли репетиции и исполнение произведения в Большом зале консерватории и в Зале имени Чайковского, и всё дирижера устраивало, теперь же остановки следовали на каждом такте, замечания делались подчас в резкой форме, особенно досталось виолончельной группе, и нервозность с каждой секундой нарастала. В сердцах дирижер даже зашвырнул свою палочку в оркестр, и ему вернул ее кто-то из ударников; потом он захлопнул партитуру и направился к выходу из студии, но все же взял себя в руки и вернулся почти от дверей.

Таким я не видел Светланова за пультом ни до, ни после этого дня. Что же произошло? Возможно, готовясь к записи, он открыл для себя в много раз исполненном сочинении Рахманинова что-то новое и важное, и гневался от того, что никак не может настроить свой инструмент – оркестр – на нужную волну? Такие муки творчества испытывают все великие художники.

Эта пытка продолжалась часа три с половиной, и ни я, ни хористы не издали ни единого звука, – работа велась лишь с оркестром. Когда лимит времени был исчерпан – смена в студии продолжается четыре часа, а дальше «заступает на вахту» другой коллектив, – Евгений Федорович дал, наконец, команду «мотор», и мы «вымучили» вариант.

Казалось бы, самое страшное позади, но вдруг возникла еще одна драматическая коллизия. Надо отдать должное замечательному звукорежиссеру Маргарите Кожуховой, которой Светланов доверял как своему соратнику, и именно с ней осуществил большинство своих записей. Если бы не ее интеллигентность, интуиция и такт, все наши усилия в тот трудный день пошли бы насмарку.

Когда мы с Евгением Федоровичем поднялись в аппаратную, он с порога безапелляционно заявил: «Я не приспособлен к вашим радийным порядкам и от второго дубля отказываюсь!». Скажи интеллигентнейшая Маргарита Всеволодовна слово поперек, и произошел бы взрыв, но она тихим, мягким голосом ответила: «Дорогой Евгений Федорович, неужели существуют критерии выше ваших собственных? Сейчас мы все вместе послушаем, что получилось, и если качество вас удовлетворит, я представлю эту запись на художественный совет, и уверена, никто не будет возражать против ее приема».

Когда отзвучал последний аккорд, Светланов воскликнул: «Это же никуда не годится, необходимо сделать новый дубль! Договоритесь, пожалуйста, чтобы мне продлили смену». «Конечно, Евгений Федорович, мы сделаем всё так, как вы считаете нужным», – согласилась мудрая Кожухова.

В студию спустился совсем другой человек, – он по-прежнему был заряжен энергией, но доброй, созидательной. Сделав несколько конкретных замечаний оркестру и хору, дирижер улыбнулся нам всем и попросил включить микрофон.

С первых мгновений стало ясно, что рождается исполнительский шедевр, – напряженность, скованность улетучились, им на смену пришли вдохновение, полет, радостное озарение, и двадцатиминутное сочинение прозвучало монолитно, на едином дыхании. Евгений Федорович тепло поблагодарил всех за работу, а в ответ раздалась такая овация хора и оркестра в адрес дирижера, какой я больше никогда не слышал. Улетучились все обиды, мы были счастливы, что потрудились не напрасно, что результат с лихвой окупил нервные затраты.

Светлановский критерий самооценки был столь высок, что стремление достичь идеала доставляло муки ему самому. Его собственный «высший суд» подчас выносил суровый приговор исполненной программе. Иногда поклонники, потоптавшись под дверью, расходились, так и не пожав дирижеру руки, – он запирался в артистической и переживал неудачу, которой кроме него самого никто не замечал.

Евгений Федорович размышляет в книге о том, как должны складываться взаимоотношения дирижера и оркестра, чтобы достигался максимальный художественный результат, и о том, как музыканты мгновенно определяют, кто встал за пульт. Могучая воля Светланова, его харизма позволяли объединять разные коллективы, которыми он руководил, и поднимать их на высшую точку возможностей. Одна из кассет, переданных мне Ниной Александровной, содержит высказывания концертмейстеров лучших мировых оркестров, за пультом которых стоял дирижер, и все сходятся на том, что с первых мгновений оркестранты чувствовали масштаб его личности и шли за ним.

Об излучаемых им биотоках говорит забавный эпизод, произошедший все в той же Сортавале. Однажды мирное течение сортавальской жизни взбаламутил попавший туда на отдых Ролан Быков. Его пасынок, известный ныне писатель и киносценарист Павел Санаев, бурно справлял на природе с такими же, как он, юнцами свое 16-летие и во время гулянки потерял магнитофончик. Ролан Антонович задался целью во что бы то ни стало вернуть пропажу. Дом творчества наводнили детективы и стали «копать». В холл, где мы тихо-мирно играли в преферанс, вошел бравый капитан и предложил всем незамедлительно пройти в кабинет директора и сдать отпечатки пальцев. Первым вышел из столбняка и остроумно отреагировал на эту бредовую и унизительную затею известный пианист, друг Светланова Евгений Малинин: «Вот вы, товарищ капитан, как человек военный, прекрасно понимаете, что такое субординация. И мы, как и вы, тоже без команды, через голову начальства действовать не можем. Как раз напротив, в 7-й даче, живет наш “генерал” – Евгений Федорович Светланов. Сходите, пригласите его на дактилоскопию, а следом и мы все дружными рядами пойдем и исполним свой гражданский долг».

Прильнув к окну, наша компания с интересом наблюдала за тем, что происходит на крыльце дачи, расположенной напротив. Звук до нас не доходил, но и без слов все было ясно: сначала бодро и уверенно державшийся капитан что-то говорил Светланову, вышедшему на крыльцо отнюдь не во фраке, потом слушал ответные слова и на глазах сникал, становился как бы ниже ростом, втягивал голову в плечи, будто уклоняясь от ударов. Когда Евгений Федорович вернулся в дом, служивый еще какое-то время стоял в задумчивости, переваривая услышанное. Больше нас никто не беспокоил, а вскоре и вся нелепая поисковая операция была свернута. Я лишний раз убедился в том, что противостоять светлановской воле, излучаемому им мощному заряду энергии – невозможно.

Уже говорилось о том, с каким пиететом относился дирижер к своей супруге, которая была для него другом и соратником, и всегда прислушивался к ее мнению. Нина говорила: «Его жизнь принадлежит музыке, а все, что может выбить Женю из колеи, отвлечь, расстроить, я, как волнорез, беру на себя». И лишь однажды Евгений Федорович взбунтовался и не внял Нининым советам – в последние месяцы жизни. После тяжелейшей онкологической операции необходимы были курсы облучения и химиотерапии, и жена заклинала Светланова продолжить лечение и продлить таким образом свои дни, но он имел на этот счет собственное мнение и неуклонно отстаивал его: «Лечиться я не буду, проживу, сколько Бог судил, зато сохраню силы и время для работы, мне еще многое надо успеть». И, стоически перенося страдания, трудился до последних дней. Прощальный московский концерт Светланова состоялся в БЗК 28 февраля 2002 года. Звучала музыка Вагнера. Но стоял дирижер за пультом не своего родного Госоркестра, от которого после 35 лет руководства приказом министра культуры был отлучен, что ускорило кончину Евгения Федоровича, а Российского национального оркестра. Зал стоя приветствовал любимого маэстро, в прощальной овации слышался какой-то надрыв, в воздухе витало предчувствие трагедии, многие плакали.

Всю жизнь, отдавая свое время и талант как оперному, так и симфоническому дирижированию, Светланов и в последние свои месяцы выступил в обеих ипостасях: он осуществил постановку оперы Пуччини «Мадам Баттерфляй» в Монпелье, а затем дал шесть концертов кряду с разными программами с Лондонским симфоническим оркестром.

Мудрый афоризм де Токвиля: «Жизнь – не страдание и не наслаждение, а дело, которое мы обязаны делать и честно довести его до конца», – как раз про него. Сама фамилия Светланова символична – на земле стало темнее с его уходом. А для меня, в силу ряда причин, потеря особенно тяжела и невосполнима.