К нам едет Теодор

Платформа первая

Исполнить программное произведение не то чтобы сложно. Это архисложно. «Великая симфония о Великой войне», «Они сражались за Родину», «Помню и горжусь» − то, от чего Курентзис отказался с первого же дня работы. Его основной задачей было очищение симфонии от груза славы, освобождение от заголовка, свобода в свободе выбора. На репетициях маэстро на корню рубил всю бравуру, зачатки пафоса, излишний трепет.

«Экспозиция первой части повествует о счастливой мирной жизни людей, уверенных в себе и своем будущем. Это простая, мирная жизнь, какой до войны жили тысячи ленинградских ополченцев, весь город, вся наша страна. В разработке в мирную жизнь этих людей врывается война. Я не стремлюсь к натуралистическому изображению войны, изображению лязга оружия, разрыва снарядов и т. п. Я стараюсь передать образ войны эмоционально. Собственно говоря, то, что я называю разработкой, является скорее эпизодом в первой части, так как она написана в форме, более всего приближающейся к рондо-сонате.

В репризе возвращаются те же темы, что были в экспозиции. Но здесь они носят совершенно другой характер. Реприза – траурный марш или, вернее, реквием о жертвах войны. Простые люди чтят память своих героев. Как мне нужны были слова для этого эпизода! Но нигде я их не мог найти. Был момент, когда я сам собирался их писать. Впрочем, теперь я даже рад, что слов нет, потому что это очень бы осложнило партитуру. После реквиема идет еще более трагический эпизод. Я не знаю, как охарактеризовать эту музыку. Может быть в ней – слезы матери или даже чувство, когда скорбь так велика, что слез уже не остается. Эти два лирических фрагмента приводят к заключению первой части, к апофеозу жизни, солнца. В самом конце опять возникает отдаленный грохот, напоминающий о том, что война продолжается. <…> Вторая и третья части симфонии не связаны какой‑либо программой. Они предназначены, чтобы служить лирической разрядкой. Еще Шекспир учил, что нельзя держать зрителя в состоянии постоянного напряжения. В этом смысле меня всегда восхищала сцена с могильщиками в “Гамлете”. Вторая часть симфонии – очень лирическое скерцо. Юмора в ней маловато, но для меня она чем‑то связана со скерцо из квинтета. Третья часть – патетическое адажио, драматический центр произведения». (Шостакович Д. В дни обороны Ленинграда // Советское искусство, 1941, 9 октября).

Курентзис планировал сохранить ощущение бомбардировки, но не перейти в плакатность, устроить настоящую пляску мертвых, но остаться в рамках разумного, нарисовать звуками беззубую жуткую улыбку, но сохранить человеческое лицо. Одним словом, исполнить произведение «так, как написано». В нотах, а не в многочисленных книгах. Хитро, заманчиво, красиво, но практически невыполнимо. Процесс оглушал, пугал, завораживал; зрителей готовили лекциями, разбором партитуры, посещением репетиций; на генеральном прогоне казалось, что сцена вот-вот рухнет. За сутки до исполнения в Пермском театре оперы и балета, обозначенном отправной точкой гастролей, приехал сын Шостаковича – Максим Дмитриевич, ставший на вечер перед концертом ни больше ни меньше как музыкальным ассистентом Курентзиса. Дирижер и композитор из зала проверял баланс, делал корректировки, предлагал различные варианты прочтения того или иного фрагмента, зорко следил за каждой ноткой.
Без усложнения, послужных списков и высокомерия. По-семейному.

Музыка как оружие. Музыка как перемирие. Музыка как призыв. Исполнение этой симфонии Курентзисом и musicAeterna сопоставимо с цунами. И звуковым, и эмоциональным. Тем, ожидание которого ощущается на физическом уровне. Они выстраивают Седьмую на экстремальных звуковых перепадах, держат в фокусе постоянную внутреннюю тревогу, сохраняют ее эхо даже в самых тихих фрагментах. Это своеобразное путешествие из Куйбышева в Самару, из Ленинграда в Петербург; чистый лист при явных знаниях о других трактовках, демонстрация колоссальной выдержки на всех фронтах. Как перед выстрелом, когда внутри все клокочет, но права на ошибку нет ни у кого. Самая известная тема − тема нашествия − звучит колко, строго, сколь сдержанно, столь масштабно; вторая часть – мужской рассказ, лишенный излишней лирикозы; переклички групп инструментов – эквилибристика между прошлым и новым. Это даже не речь из блокадного города: это голос современного человека, который помнит что‑то очень важное.

Платформа вторая

«Скорый поезд Москва – Северобайкальск отправляется с четвертого пути, провожающих просьба…»… К основному составу добавлено пять вагонов, в которых по Сибири поедут музыканты, инструменты, административный состав. За двенадцать часов в этой железной гусенице, держащей курс на Тюмень, будут обсуждать партитуры, планы, предыдущие туры и вчерашний концерт; команда проводников бессменно проследует с путешественниками до самого Красноярска, вагоны планируется отцеплять в каждом городе. Говорят задорно, говорят с волнением, говорят чуть отчаянно, говорят спокойно и ровно. Размещаются, меняются местами, покачиваются в такт. Постепенно купе маэстро превращается в переговорный пункт, куда всё приходят и приходят. По самым различным вопросам.
Тюмень среди городов тура казалась довольно опасным, надо сказать, предприятием. Зрители имели возможность без особых сложностей ездить в Пермь на любой концерт, но одно дело те, кто приехал специально, и совсем другое − выступление на территории, куда еще не ступала нога оркестра. За два часа до начала полностью меняется рассадка (это связано со спецификой акустики), часть музыкантов «переезжает» в ложу губернатора, до последних минут продолжатся уточнения. Все звучит чуть спокойнее, чем в Перми, чуть сдержаннее, что только усиливает эффект. Это как рассказывать о событиях с дистанции, через время, надежно пережив их внутри себя, говоря подробно, четко, с пониманием, но самым спокойным из всех возможных голосов на свете. Удивляет публика: дружелюбная, скромная, очень воспитанная. Ни тебе аплодисментов между частями, ни кашля, ни навязчивого желания увидеть исполнителей после. В этом есть что‑то совершенно очаровательное, утерянное в столицах, бесценное. Тихая благодарность, уважение и желание сохранить в себе каждый звук этого вечера.

Платформа третья

Новосибирск – особая точка на этой гастрольной карте: маэстро проработал в столице Сибири много лет, создав оркестр musicAeterna, у музыкантов здесь остались родственники и друзья, город имеет богатую культурную историю. Шесть лет Курентзис не был в этих краях. Шесть лет город послушно ждал. Шесть лет зрители во всех уголках России гадали, думали, спорили. И верили либо в чудо, либо в фокус. Неподдельное волнение, которое охватило всех на подступах к граду на Оби, нет смысла связывать с былыми заслугами, эгоизмом, желанием что‑то кому‑то доказывать. Просто прошлое, которое явно соскучилось, лучше не обижать.

Билеты на этот концерт были проданы еще в сентябре, разговоры не умолкали с лета, по городу не встретишь ни одной афиши. Эти ребята не нуждаются здесь в дополнительном представлении. На репетиции продолжаются уточнения, поправки, пробы. Перед началом в фойе фамилия дирижера звучит по несколько раз в минуту из всех уголков: вспоминают концерты на открытом воздухе, экспериментальные проекты, балеты, золотые годы Оперного; обсуждают Дягилевский фестиваль, сетуют на дальность Перми, строят планы на предстоящие поездки; собираются завтра рвануть в Красноярск. Зал Государственного концертного зала имени Арнольда Каца забит до отказа: здесь и молодежь, узнавшая о дирижере уже после его отъезда, и пожилые пары, и преданные поклонники. Ни одного случайного человека. Надо сказать, что этому исполнению Седьмой предстояло с первой до последней секунды балансировать на тончайшей грани, ведь всякий эмоциональный всплеск мог привести к звуковой истерике, любое неловкое слово могло спровоцировать панику, три миллиметра в сторону – не то. Все дело в чуть‑чуть. Курентзис настроен на заветное «ни шагу назад», духовые звучат сдержанно и деликатно, вскрики струнных четко выстроены, ударные попадают точно в цель. За снайперским спокойствием скрывается то, о чем никто не должен знать. Многие представляли этот вечер в своем воображении, думали о том, как это будет, множество раз мысленно возвращались в Новосибирск. Овации длятся около двадцати минут, но дело даже не в них: то, с каким теплом были встречены музыканты, превзошло даже самые смелые ожидания. Именины сердца – вероятно, лучшее определение вечера 24 декабря, что не хочется называть триумфальным, важнейшим, знаковым. «Это наш город», − говорили музыканты; «Это наш оркестр», − подхватывали зрители. «Это наша музыка», − готовы были подхватить все. Одна на всех: без прописки, штампа и постоянного места жительства.

Платформа четвертая

За плечами находятся три вечера на сценах, из‑за гор Красноярска, на долю которого пришелся экватор поездки, появляется предстоящий концерт, впереди маячат столицы. Енисей, туман и… минус пять градусов. К концу первой недели стало ясно, что все то, чем так сильно пугали, уже не обрушится на музыкантские плечи. Морозов нет, суровость отсутствует, холодный прием обошел стороной. В каждом городе Седьмая звучит по‑разному (было бы забавно, если бы вдруг она была везде на одно лицо), этот живой организм реагирует буквально на все внешние факторы, отзывается, изменяется, оставаясь верным себе и тому, кто у руля. Курентзис во всей этой истории становится даже не дирижером, а режиссером звука, архитектором музыки, который постоянно уточняет, пробует новое, изменяет. Сохраняет в голове замысел, но видоизменяет, как говорят на театре, картинки внутреннего видения. Сравнивать концерты в разных городах − все равно что сопоставлять спектакли, сыгранные в разные премьерные дни: порой разница трудноуловима, но ощущается где‑то внутри, порой сиюминутно кажется, что вот это исполнение было точнее, но через пару дней уверенность куда‑то улетучивается.

Филармония находится на берегу Енисея, из больших окон видно могучую реку, зарево, горные очертания. Помогают службы, помогают администраторы, помогает охрана, помогают организаторы. Меняют, находят, уточняют, предлагают. В этой командной игре очень важно оказаться в нужное время в нужном месте, подставить плечо, подать руку. Не испугаться и не отвернуться. Надо сказать, что само прослушивание Седьмой в исполнении этих музыкантов – огромный труд: полное погружение чревато отказом от возвращения в реальность. Из-за кулис и вовсе кажется, что зал вот-вот сметет мощью, которая настолько велика, что даже хочется сузить. В целях общей безопасности.

Платформа ПЯТАЯ

А с платформы говорят: «Это город Ленинград».

Пятичасовой перелет. Предчувствие. Бесснежность. Вечный город. Партитура, упавшая с неба. Ожидания. Тревога. Знания и память. Отсутствие права на ошибку. «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!» Утренняя репетиция в Концертном зале Мариинского театра. Улыбки. Внутренняя собранность. Подтверждение новости о трансляции в прямом эфире. Ровный и «блестящий» звук. Новые уточнения. Затишье. Приход Максима Шостаковича. В зале – живые свидетели блокады. Жар. Музыка, что заложена на генетическом уровне.

Играли молниеносно. Блицкриг − в каждой ноте. Посвящали музыку не душе Ленинграда, но сердцу Петербурга. Шли единой машиной. Оставляли желание побыть наедине с самим собой. Наполняли зал и город желанием жить. «Если бы оркестр в 1942 году имел такой состав, то он бы сыграл именно так», − сказала пожилая женщина, пережившая Великую Отечественную войну. И к этому нечего больше добавить.

Платформа шестая

Последний рубеж – Москва. Девять дней назад оркестр выдвинулся из Перми, играя стоя в каждом городе, переживая историю заново, узнавая ежедневно что‑то новое про себя и «Ленинградскую». Ажиотаж в Московской консерватории бешеный, но пришедшие хлопают между частями, народ неистовствует, но не позволяет начать часть, желание поделиться сокровенным велико, но мода делает свое дело. Да, здесь топают, хлопают, купают в овациях за пять городов сразу. Кричат о своей любви, с горячим сердцем несутся по лестницам, готовы броситься на амбразуру. Но совсем не хотят услышать то, что им говорят.

Тихо-тихо, едва заметно, между струн и клавиш.

***

Тур окончен. Для этой музыки нет смерти. Но бессмертие – не всегда жизнь, тепло и стук сердца. Очень часто за этой маской скрывается каменный и бездушный памятник, сгусток мифов, холодный взгляд. Их исполнение – танец не смерти, но памяти, праздник жизни, сохранение переживаний не вопреки, но во имя. Про Курентзиса принято говорить, что он играет музыку «с чистого листа». Да, безусловно, Седьмая сыграна именно так, без оглядок. Но маэстро со своими музыкантами, кажется, в этот раз пошел дальше: своей «Ленинградской» он утвердил еще и какое‑то новое качество тишины. Желанной, долгожданной, заветной. Той самой тишины, которая звучит громче, чем бомбы, которая лечит и прощает, которая уже много лет звенит над вечным городом Л…