Персона
Судя по расписанию скрипачки Патриции Копачинской (ПК) на август и последующие месяцы, можно предположить, будто ее не коснулась пандемия. В августе Копачинская выступает на фестивале в Зальцбурге, участвует в круглом столе в Люцерне, играет в Кёльне и Мерано с Джованни Антонини и Il Giardino Armonico; их программа, где концерты Вивальди встречаются с музыкой наших современников, стала основой диска What’s next Vivaldi? – он выходит в сентябре. В начале осени Копачинская дает несколько концертов в гамбургской Филармонии на Эльбе – и это лишь один из крупнейших европейских залов, где в наступающем сезоне она приглашена на позицию «артиста в резиденции». Ей предстоит также ряд мировых премьер, и кажется, будто жизнь исполнительницы кипит с обычной силой. Однако на интервью с Ильей Овчинниковым (ИО) Копачинская согласилась не сразу, ссылаясь на сильную усталость, и призналась, что месяцы самоизоляции дались ей непросто.
ИО Где и когда вас застал локдаун?
ПК Последний концерт я дала с Camerata Bern в Женеве в конце февраля; еще когда почти никто не подозревал ничего в Европе, мы поняли, что вирус не останется в Азии, а скоро появится и у нас. Риск в нашей семье высокий – мой муж совсем не молод, и встал вопрос, как быть со школой, чтобы разрешили оставить дочку дома. К тому времени мы все переболели тяжелым гриппом, возможно, именно этим вирусом – но у нас не нашли антитела позже, хотя тест мог и ошибиться. В общем, когда всё закрывали, мы были уже к этому готовы. Муж сразу сказал, что концертов не будет до конца сезона, можно расслабиться до сентября, а там посмотрим.
ИО Насколько травматичен для вас был этот перерыв?
ПК Мне рассказывали, что недавно в Бернском университете искусств проходили собеседования по видео для молодых композиторов. Один из них был из города Ухань, сидел перед компьютером в маске, показывал свои произведения… Когда же его попросили снять маску хоть на минуту, он извинился и сказал, что живет с мамой в комнате площадью десять квадратных метров, без окон, что его мама болеет этим самым вирусом, и показал камерой комнату и бедную маму в маске, лежащую на матрасе на полу. Когда такое слышишь, начинаешь понимать, как тебе повезло и как стыдно жаловаться.
У нас, слава богу, жилищные условия несравнимо лучше, есть окна и сад, в Швейцарии можно было свободно выходить на улицу, мы бегали ежедневно в лесу, играли в бадминтон, я занималась йогой. Так как у меня в последние четыре года развилось постоянное воспаление сухожилий в руках, я боялась их еще больше повредить спортом. А в этой ситуации стало ясно, что пара месяцев свободна, я рискнула – и теперь поняла, что хуже всего для здоровья на самом деле страх. Руки надо беречь, но не бояться за них, тогда они успокоятся.
ИО Как вы проводили эти месяцы? Удалось ли больше уделить времени семье, чего, по вашим словам, давно не хватало?
ПК Я долго отдыхала, потом занялась домом, занималась на скрипке, читала, разбиралась с планами на будущее и сочиняла. Научилась готовить немного, чего почти совсем не умела – я же всю жизнь в дороге и чаще всего в ресторанах питалась. Штрудель со шпинатом и блинчики теперь умею делать. Потом начала ходить в лес, играла птицам Баха, соседи приходили слушать, останавливались бегуны и велосипедисты, рассаживались далеко друг от друга на поляне, даже в фильме одном документальном это сняли. Я наметила себе всякие места в городе, где можно играть на улице и люди могут рассесться без угрозы заражения – чтобы полиция не пришла.
И вдруг через два месяца ни с того ни с сего полностью свалилась в депрессию, как в черную дыру. Ощущение бессмыслицы, ненужности. Никогда такого со мной не случалось, я вообще человек веселый и оптимистически настроенный, из всех бед с юмором вылезала. А тут все оказалось сложнее – ведь когда постоянно ездишь, работаешь как сумасшедшая, играешь, придумываешь всякое, общаешься со многими людьми – не думаешь о себе, кто я, где, зачем да почему… Кто знает, наверное, и такое укрепляет, чему-то учит.
ИО Вскоре после концерта в Зальцбурге вы выступаете в не слишком свойственной вам роли, участвуя в круглом столе на тему «Эра коронавируса» в Люцерне. Чем это вам интересно, почему вы согласились?
ПК Меня попросили: кто-то должен объяснить публике, как чувствует себя музыкант, когда ему запрещают играть, – как если у птицы отнять голос. Это сильная душевная травма, не говоря уже о том, что большинство скоро не сможет оплачивать свои счета. Волнуюсь, что не смогу постоять за своих коллег, собираю информацию – кто как выживает сейчас. Везде по-разному. В Швейцарии многим очень повезло: государство отреагировало моментально и без бюрократии. Но при этом, если коротко, ориентировались на то, сколько человек зарабатывал в прошлом году. А я знаю феноменального музыканта, который в прошлом году был несколько раз прооперирован и не мог играть, поэтому ему заплатили из расчета четыре франка в день минус налоги. На эти деньги в Швейцарии даже в гроб не ляжешь. А у него двое маленьких детей, и он потерял не менее пятнадцати концертов за это время, будучи уже здоровым. Вот какая ирония судьбы.
В Австрии все происходило гораздо запутаннее и медленнее. Там бюрократия – это традиция. А бывшая министр культуры говорила всерьез, мол, видите, как музыкантам хорошо – они стоят и играют с улыбкой на балконах. В этой стране нет закона, который защитил бы самых бедных музыкантов от использования их в самых унизительных условиях – а теперь их и так ничтожный гонорар понижают до невыносимой степени. И они соглашаются играть, а что им делать? Хотя ученые уже давно предупреждали, что новые вирусы могут в любое время возникнуть, ни одно из правительств не понимало серьезности этой опасности. Жаль, нет такой кнопки специальной, которая нажималась бы в случае катастроф и все имели бы точную программу: что делать, кому как помогать…
Мне сейчас приходится переделывать свой проект Dies Irae из-за строгих защитных мер: я хотела, чтобы пел хор в публике, а это абсолютно невозможно теперь. Должны были также ходить по залу тромбонисты – тоже нельзя. Конечно, надо ответственно защищаться от заражений, носить маски и мыть руки, но одновременно – продолжать жить. Все зависит от каждого: не только в концертных залах, но в церквях, барах, клубах, транспорте – предельно осторожно себя вести, привыкать не трогать то, что необязательно трогать… Но нельзя скисать и сидеть по домам. Наоборот, пытаться выходить из положения, думать креативно, со смекалкой. Если можно летать в самолетах, то и мы сможем устраивать концерты, просто с головой.
ИО В месяцы пандемии публика уделяла огромное внимание трансляциям опер и концертов – нет ли в этом угрозы живым операм и концертам?
ПК Конечно, есть! Надо, наоборот, всеми силами показывать, что, если нас не «откроют», альтернатив нет. Или продавать билеты на эти видеопросмотры, как в концертный зал. Но ни в коем случае не бесплатно – этим мы сами себе ветку режем, на которой еле сидим. Я иногда вижу это, и мне трудно воспринимать музыку в компьютере – как и еда, она должна пахнуть, быть вкусной и попадать в желудок. В другом виде она оставляет меня голодной.
ИО В вашем новом альбоме сочинения Вивальди звучат в сочетании с произведениями, написанными для вас. Как складывалась эта программа?
ПК Играть с Il Giardino Armonico и Джованни Антонини было всегда моей мечтой – мне нравятся их звук, дерзость, радикальность. Но просто войти в их мир с одним Вивальди было недостаточно – я, как говорится, пошла в гости с подарками. Прослушала много итальянской современной музыки, расспросила коллег о том, кто из композиторов в Италии сейчас интереснее пишет, и обратилась к ним с предложением внести в нашу программу их голоса – как реакцию или эхо на музыку Вивальди. Все до единого ответили, что с радостью напишут короткие пьесы. Оплатила я эти заказы из премий, которые получила за последние несколько лет икоторые на такие надобности употребляю.
Все авторы расспросили Джованни о том, как писать для его инструментов, и прекрасно использовали краски теорбы и чембало. Лука Франческони, например, написал пьесу так, что я должна сначала играть в ансамбле, а в последних тактах неожиданно ее начинаю, прорезаясь физически и акустически из ансамбля: так без паузы рождалось новое существо, сплетенное с элементами прежнего, а последняя его нота приглашала к следующему концерту Вивальди. Композиторы точно знали, что за чем будет играться, и с расчетом на это писали свои фрагменты, мосты, intermezzi. То есть мы плели одно полотно. Мне важнее не то, как это получилось, а скорее то, что мы это попробовали. Меня вообще не интересуют оценка и конечный продукт – я любопытный путешественник без путеводителей, гидов и ценю дорогу, а не цель. Главное – не останавливаться.
ИО Насколько сильно вам приходилось менять приемы и манеру игры, исполняя в одной программе музыку разных эпох?
ПК Старая – новая – какая разница, играем ведь мы сейчас. Когда дух проникает в душу музыки, тогда и прием ее исполнения находит себя. Просто надо иметь в руках все возможности, краски, кисти, мазки, шурупчики да отвертки, фантазию и детские глаза, а там и напишется история. Ее надо каждый раз заново писать, иначе зачахнет вдохновение. Я, конечно, сильно волновалась: не переперчить бы, не испортить, старалась войти и звуком, и манерой в характер и интонацию Il Giardino Armonico (они очень строго к этому относятся и много работают над каждой деталью). Антонини привыкал ко мне какое-то время, в конце концов, назвал меня дадаисткой и перестал подозрительно посматривать. Вот тогда и начался праздник.
ИО Это не первый ваш альбом, в основу которого легла концертная программа. Насколько в принципе жизнеспособен студийный альбом, записанный по следам концерта, пусть даже и удачного?
ПК Жизнеспособно то, что делается с сердцем. А музыка всегда передается лучше в концертном зале – там аура. Как и разговор между людьми – ведь всегда лучше поговорить лично, чем по телефону или по видеосвязи, правда? Видишь глаза, руки, чувствуешь энергию, мелодию голоса, понимаешь, если где-то обман, сомнения, комплексы, прятки за маской… Я люблю запах концертных залов, люблю людей за сценой, тех, кто билеты проверяет и публику рассаживает, люблю дядечку в первом ряду, нервно подергивающего ногой не в ритм, или критика, строго на меня косящегося. И ребенка, который маму не слушается, на стуле прыгает, да даже невыключенный телефон или звук аппарата в ухе старого человека неподалеку, люблю улыбку счастливой парочки – и так далее. Я живу на сцене и вдыхаю все, что происходит в зале. Мне эти люди важны, они – часть моей затеи, для меня без них не существует музыки. Теория не имеет никакого смысла в музыке, если нет слушателя.
Так и программа – она постоянно меняется, пока исполняется. Иногда меняю местами пьесы, если кажется, что тут у сочинения не будет той функции, которая мне нужна, чтобы следующее прозвучало особенно свежо, или загадочно, или контрастно. А диск – как фотография, фиксация одной из многих возможностей. И когда говорят «Я слышал диск, на концерт не пойду», можно только посмеяться: люди, которые меня знают, ожидают в каждом концерте услышать что-то новое. Даже Брамс говорил, что бессмысленно играть одинаково.
ИО А, например, ваш предыдущий диск Time & Eternity – насколько он передает то, что вам хотелось донести до тех, кто слушал эту программу в живом исполнении?
ПК В Time & Eternity мы хотели объединить церковную службу, концерт, историю человечества с ее совестью и памятью, хотели дойти до корней каждой пьесы, заставить слушателей понять содержание, а не оставаться на поверхности. Скажем, отчего Хартман написал свой «Траурный концерт»? Это было возмущение по поводу того, что происходило на его родине, какое зло творили его сограждане по отношению к евреям, к немецким коммунистам (его брат был коммунистом и спасся в Швейцарии, иначе его убили бы в Дахау); он написал это сочинение после вторжения в Чехословакию и торжеств по поводу победы над Польшей.
Мы пригласили польских певиц – мать с двумя дочками, одна из которых пела еврейскую мелодию Eliyahu Hanavi, «спрятанную» в концерте Хартмана, потом они вместе с аккордеонистом пели польскую народную песню, а после мы спели «Вы жертвою пали». На диске слышны голоса священников – представителей трех религий – каждого мы просили сказать на своем языке то, что он считал необходимым. Когда ксендз сказал по-польски, что мы должны уметь прощать, у меня потекли слезы и, наверное, не только у меня. Премьера прошла в Доминиканской церкви в Берне, освещенной множеством свечей. Слушатели сразу попадали в атмосферу красивейшей церкви, заполненной звуками органа и струнных. Музыканты, смешавшись с публикой, со всех сторон приветствовали ее одной-единственной нотой, на фоне которой говорил кантор, и эта нота влилась в пьесу Kol Nidre Джона Зорна. В паузе мы просили слушателей встать и переставляли сиденья, чтобы создать ощущение «другого помещения».
Во втором отделении мы показывали на огромной прозрачной занавеси (с вентилятором сзади, чтобы она выглядела живой и немного двигалась) картины с алтаря XIII века Дуччо ди Буонинсеньи, вдохновившие Франка Мартена на создание «Полиптиха» для скрипки и двух струнных оркестров. До этого еще сыграли музыку Машо – чтобы услышать то, что, возможно, слышал художник в свое время. Мы не хотели аплодисментов, у концерта не было ни начала, ни конца, ни поклонов; мы уходили тихо со сцены, пока ударник отсчитывал на колоколах удары часов. На диске мне пришлось играть самой на колоколах: мы забыли их записать, когда был ударник в студии… я решила, что нужно тринадцать ударов.
В финале публике было предложено спеть с нами хорал Баха, получилось очень здорово. Все пели, как на службе. В Берне до сих пор вспоминают об этом концерте. На диске, естественно, отсутствует видеоряд: слушатель, быть может, сидит на кухне, кушает сосиску и пьет пиво, пока звучит наш странный и сложный «сон». Поэтому я не могу сказать, что передается, а что нет – это у каждого в голове по-разному. Как книга – кто как ее читает, тот так ее и понимает. Чем глубже слушатель, тем шире его взгляд и острее восприятие. Но после такого концерта мне вообще очень трудно и даже немножко стыдно «отчесывать» какие-то ничего не значащие программы и стандартные исполнения.
Мне уже 43, сейчас меня слушать приходят в основном те, кому любопытно и кто готов к необычному: такое ощущение, что я играю домашние концерты для друзей, семьи. Иногда разговариваю между пьесами, формальность пропадает, я люблю этих людей и становлюсь им родной. Как-то в Амстердаме, играя в миллионный раз «Цыганку» Равеля, я спросила публику, какой они хотят ее услышать, и предложила варианты: в манере Пикассо, Шагала или Кандинского. Мы голосовали, Шагал победил – и мы все представляли себе летающего разноцветного бородатого скрипача. Вдруг у нас у всех возник образ, анонимность концертной рутины исчезла, наши воображения объединились.
Надоели, если честно, и платья, и жуткие фраки – лакейские остатки из прошлых веков, ничего не имеющие с нами сегодня. У меня особенно обострилось ощущение обмана после этой долгой вирусной паузы: когда люди приходят в масках, рискуя здоровьем, но все-таки послушать музыку живьем – нам, музыкантам, надо отдавать им сердце каждый раз, не довольствоваться шаблонами.
ИО В конце года вы представляете программу Bye Bye Beethoven, где соедините музыку Бетховена с сочинениями Гайдна, Баха, Айвза, Кейджа, Куртага. Как она была придумана? Связана ли она с бетховенским юбилеем?
ПК Этот проект возник помимо юбилейного года – дни рождения героев не возбуждают во мне желания ими заниматься. Несколько лет назад я предложила Малеровскому камерному оркестру идею – инсценировать программу наподобие ночного кошмара. Когда тебе что-то снится, ты ведь не анализируешь, а просто смотришь дальше, и одно цепляется за другое, пока не просыпаешься, оказавшись в самой безысходной ситуации. Начав с «Вопроса без ответа» Айвза, пройдя задним ходом по финалу «Прощальной симфонии» Гайдна от конца к началу (то есть прочтя партитуру справа налево с некоторыми поправками), продолжив «Ответом на вопрос без ответа» Куртага, услышав хорал Es ist genug Баха в исполнении спрятанных под сценой медных, мы играем Скрипичный концерт Бетховена. На стену проецируются часы, которые идут назад, то есть время смотрит вспять. Литаврист рядом со мной, дирижера нет.
В это время позади оркестра медленно движется огромная медная стена в сторону авансцены, постепенно падают пульты, музыканты уходят за стену. В конце остаюсь только я с ударником, который бьет по стене, а я доканчиваю последние такты Бетховена. Затем мы как будто слышим все симфонии Бетховена одновременно: сцена выглядит как покинутая баррикада после катастрофы, в стене открываются семь проемов, сквозь них видно кладбище с памятниками великих мастеров – Брамс, Бетховен, Моцарт и другие. Музыканты стоят рядом с памятниками, а некоторые выходят в зал, и из их телефонов слышны ностальгические звуки – это пьеса Horse Sings from Cloud Полины Оливерос. Одновременно на стенах возникают вымершие или умирающие виды растений и животных. Мы играли это в Гамбурге и Берлине еще в 2016 году, затем в Америке и Англии. В ноябре повторим в Люцерне, в декабре в Дортмунде и Берлине.
ИО Не так давно вы сменили амплуа, исполнив партию sprechstimme в «Лунном Пьеро» Шёнберга. Что дал вам этот опыт, планируете ли вы еще что-либо подобное?
ПК На самом деле я всегда чувствовала себя Пьеро, ничего менять не пришлось – просто оставить скрипку в футляре. Все, что я играю на инструменте, вначале учу в уме голосом, но это можно передать и движением тела, и даже только взглядом. Невозможно разделить искусство на части, оно едино, и все в воображении – актерство, танец, картины, слово, музыка… Когда все соединяется, начинается перемещение тканей, исчезновение всех границ. Сейчас учу Секвенцию Берио для голоса, при этом невольно вспоминая, что нечто в этом роде я так и бормотала, когда была ребенком. А тут нашелся тот, кто все это всерьез точнейшим образом написал.
Оперный голос мне чаще всего мучительно слушать из-за его выученности и неестественности. А вот любая бабушка или ребенок споют – и все заполняется светом, смыслом, любовью. Любой скрип, дефект, шершавость, особенность выговора меня намного больше притягивают. Не говоря уже о звуках в природе, но даже когда ремонтируют дорогу – и то интересно прислушаться: я иногда в супермаркете сижу и слушаю структуры ритмов – постукивание касс, голоса, позвякивание, потрескивание.
«Лунный Пьеро» был для меня экспериментом над собой – без голоса, без опыта я просто начала в эти пьесы входить. Зная партию скрипки, мне было проще «петь» и говорить, как в камерной музыке в диалогах между инструментами. Тут же и театр Но, и театр Кабуки, тени черно-белого кино… Когда заболело горло от криков и шепотов, я обратилась все-таки к профессиональной учительнице по произношению, работы было много. Без скрипки я не знала, куда руки деть, некоторые ансамбли просили дирижировать, тогда получалось еще как-то естественно… Помогло, когда я нырнула в огромный костюм Пьеро с придуманной мною маской, и все стало на свои места.
А когда мы сжились с моими любимыми музыкантами, то после многих выступлений с легкостью записали диск в декабре. Это было на следующий день после того, как мы с Анной Прохазкой и Camerata Bern в радиостудии в Цюрихе закончили запись программы Maria Mater Meretrix, с сочинениями от Средневековья до наших дней (Хильдегарда Бингенская, Антонио Кальдара, Гайдн, Куртаг и не только), посвященной Деве Марии, Марии Магдалине и представляющей отражение в музыке женских образов – от святых до блудниц. Вот такие программы имеют смысл, а когда я слышу просто игру на инструментах, а не воплощение смысла, у меня всегда начинается аллергия, и после «Пьеро» это еще более усилилось.
ИО В нашей беседе два года назад вы рассказали о сотрудничестве с композиторами Франсиско Коллем и Майклом Хершем, очень образно охарактеризовав последнего: «Уствольская тебя сразу всего съедает, а Херш режет вначале на куски». Продолжается ли оно? Кто еще пишет для вас сегодня?
ПК Майкл написал для Camerata Bern пьесу-ораторию «Агата» с видеопроекцией – для сопрано, кларнета, скрипки и ансамбля, которую мы впервые исполнили в феврале в Берне с Рето Биери и А Янг Хонг, и короткое трио для скрипки, фагота и сопрано – его мы сыграем в Люцерне в ноябре в одной программе с «Фрагментами из Кафки» Куртага. На этом же фестивале будет программа, построенная вокруг «Крейцеровых сонат»: Яначек, Бетховен, тексты Льва Николаевича и Софьи Андреевны, а также швейцарского писателя Франца Холера.
Недавно мне посчастливилось познакомиться с молодым венгерским композитором Мартоном Иллешем – его Скрипичный концерт, премьеру которого я сыграла в январе, и другие сочинения ошарашивают, увлекают и очаровывают. Он безостановочно формулирует новое и в то же время глубоко личное в нашем довольно-таки запыленном музыкальном мире. Кому только о нем не рассказываю – оказывается, все уже давно обратили на него внимание. Беседы с ним заставляют надолго задуматься – там и ум, и инстинкт. В сентябре в Базеле – премьера концерта «Близнецы» для двух скрипок с оркестром Хелены Винкельман с моим любимым скрипачом Пеккой Куусисто и Айвором Болтоном. В январе – премьера Скрипичного концерта Луки Франческони, будем его играть в Бамберге, Лос-Анджелесе, Барселоне, Париже.
Мне очень интересно также, что напишет Дмитрий Курляндский для нас с Теодором Курентзисом и оркестром Юго-Западного радио Германии. Это произведение – Possible Places – срочно создается прямо сейчас как подарок к юбилею Хельмута Лахенмана. Я давно мечтала сыграть музыку Курляндского – партитура его оперы «Носферату» похожа на электрокардиограмму и, как ни странно, говорит мне намного больше, чем если бы кто-нибудь написал тонну конкретных, но ненужных нот. Там же будут исполняться Anahit Джачинто Шельси и Zwei Gefühle Лахенмана, это в конце сентября. А среди премьер августа еще пьесы, которые написали Стефано Гервасони и Симоне Мовио к нашей программе с Il Giardino Armonico, она продолжает находиться в постоянном движении.
ИО Как прошла премьера Двойного концерта Les Plaisirs Illuminés Колля в прошлом году и его Скрипичного концерта уже в нынешнем?
ПК Скрипичный концерт я не сразу смогла хорошо сыграть, как-то не лепилось: то ли недозанималась, то ли материал не хотел мне в руки лезть. Мелодии не летали, а ломались в сложных ритмах, видимое не становилось слышимым, я долго билась. Может, оттого и депрессия началась. Но потом дала ему отдохнуть и снова за него взялась с другим подходом – более практичным; Франсиско живет неподалеку от Люцерна, он приехал, и мы вместе поменяли минимум нот, чтобы механика лучше работала, – тут все пошло, как по рельсам, концерт запел, запыхтел и поехал. Мы в июне записали его и «Иберийские миниатюры» Колля в Люксембурге с Густаво Гимено (с ним же в феврале состоялась премьера) – оркестранты сидели на расстоянии двух метров, на сцену только в масках, никаких рукопожатий, так и записали. В этом сезоне играем его в Лондоне с Лондонским симфоническиморкестром и Франсуа-Ксавье Ротом, а также в Торонто и Амстердаме.
Что касается Двойного концерта для скрипки и виолончели с камерным оркестром, который мы сыграли с Соль Габеттой, он звучит как картина – Колль ведь еще и художник. Тоже уже записан и скоро выйдет, в буклете можно будет на его картину посмотреть.
ИО В июле вы также исполнили Нонет №2 Олли Мустонена на фестивале в Локенхаусе. Как в нынешних условиях проходил фестиваль, сильно ли это отличалось от того, к чему мы привыкли?
ПК Музыку Олли я еще никогда не играла – было весело собраться большой компанией: Дайсин Касимото, Вильде Франг, Николас Альтштедт, Лоренс Пауэр и другие, очень приятно и тепло по-человечески. Чувствуется, что публика соскучилась по концертам, все билеты были быстро раскуплены. Я играла в Ла Скала за пару дней до этого, там та же история, людям явно надоело сидеть дома – 600 мест было разрешено занять, в ложах помещались целые семьи. У служебного входа был автомат, за пару секунд каждому измерявший температуру.
ИО В наступающем сезоне вы – приглашенный солист оркестра Юго-Западного радио Германии и Радио Франс…
ПК…а еще в Бамбергском симфоническом, гамбургской Филармонии на Эльбе, франкфуртской Альте Опер, лондонском Southbank Centre, а на будущий год – в Берлинской филармонии.. Везде есть любопытство, к тому что я делаю, это меня ужасно радует и дает энергию.
ИО Как будет проходить это сотрудничество, что планируется исполнить и сделать?
ПК Во-первых, хочу везде показать короткометражный фильм, который мы сделали недавно: Ursonate на длинный дадаистский текст Курта Швиттерса, написанный в сонатной форме. Это, наверное, самый дерзкий мой эксперимент: я абсолютно не разбираюсь в том, как снимать кино, и вначале собиралась все сама делать, но потом пригласила четырех музыкантов-друзей. Все они не актеры совершенно, но ко всему новому очень открыты: кларнетист Рето Биери (с ним вдвоем мы также скоро сыграем спектакль на двоих, который ставит Герберт Фритш), Энтони Романюк – австралийский пианист, клавесинист, импровизатор – и Анне-Катрин Кляйн, пианистка и педагог. Мы собрались, ничего не планируя заранее, и уже на месте решали, что будем сейчас делать, – что, конечно, выводило из равновесия нашего оператора. Все это длилось дней пять-шесть.
Получилась абсурдная история семьи психопатов: там мы едим свои инструменты, муж отрубает жене руку и влюбляется в оператора, в медленной части усыпляет всех укольчиком, а в скерцо мы из моей концертной юбки сделали подобие клетки на фоне чирикания отца и дочери. Мы руководствовались свободными ассоциациями, пользовались минимумом объектов – туалетная бумага, мусорные кульки, наши инструменты, стол, матрас и огромная колбаса, которая случайно оказалась в холодильнике.
Во-вторых, программа Dies Irae, где я участвую в исполнении одноименного произведения Уствольской на деревянном кубе, опять же «Лунный Пьеро», cкрипичные концерты Шимановского и многое другое. В Берлине я бы хотела устроить маленький фестиваль современной музыки с музыкантами из оркестра, так сказать, мой «планетарий».
ИО Продолжается также ваша работа с Camerata Bern – сколько времени в течение сезона вы проводите вместе и что надеетесь успеть за год?
ПК Я теперь не художественный руководитель, а artistic partner – хочу поддержать демократию и самостоятельность ансамбля, поэтому следующие пару лет отвечаю только за свои проекты. Идей немало, но я не фабрика, на все нужно время: каждый проект – как семечко, его надо долго поливать, чтобы дерево выросло.
