Я жив в тебе

Рожденный в 1931 году, Дмитрий Александрович был одним из немногих последних музыкантов послевоенного поколения, воспитанных в стенах Московской консерватории. Тогда там еще работали педагоги, заставшие золотые времена Рахманинова, Танеева и Скрябина. Его учителем в Тифлисе была Анастасия Вирсаладзе – ученица Анны Есиповой, а в Москве – Александр Гольденвейзер – друг Рахманинова и член близкого круга Льва Толстого.

Естественно, что музыкальный склад, культурное мировоззрение и личность Дмитрия Александровича были сформированы историей Советского Союза середины прошлого века. Я помню, как он делился яркими подробностями прогулки по крышам московских домов – чтобы поближе увидеть похороны Сталина в 1953 году. Помню его рассказы о первой зарубежной поездке во Францию в 1955 году – на конкурс Маргерит Лонг, в качестве участника и в итоге обладателя Гран-при; рассказы о записи Концерта Скрябина с Кириллом Кондрашиным; беседах с Генрихом Нейгаузом, переписке с Дмитрием Шостаковичем; о многолетнем запрете заграничных гастролей… Мозаика воспоминаний.

Страсть к преподаванию у Башкирова проявилась в самом начале профессиональной жизни и не оставляла его до конца дней. Он часто признавался, что учить нравится ему даже больше, чем играть на сцене. Педагогическую деятельность Дмитрий Александрович начал в Московской консерватории. В 1990-х годах у него появилась возможность работать за границей в Высшей школе музыки имени Королевы Софии в Мадриде, фортепианной академии Комо в Италии, на бесчисленных мастер-классах в Зальцбурге, Вербье, Хельсинки, по всему миру.

Философский вопрос: «Что остается после нас» – традиционно в центре человеческого внимания. Как и родитель в детях, учитель в учениках оставляет живой неповторимый отпечаток. Отношения эти сложны, чреваты опасностями, но, возможно, дают обеим сторонам самые проникновенные и вдохновляющие переживания. Субстанцию процесса обучения практически невозможно облечь в словесную форму.

Чему я научился у выдающегося пианиста, начиная с того первого урока в 1996 году? Дмитрий Александрович мог быть противоречивым, пугающим, непоследовательным и одновременно заботливым, проницательным и любящим. Музыка зажигала его, он никогда не был равнодушным. Внутренний огонь ощущался в температуре его звука, когда он садился за рояль; в его требовании активного участия ученика в акте интерпретации и исполнения; в его неподдельном интересе ко всему, что связано с музыкой. Он преподавал не только на уроках, но и во время совместных прослушиваний исторических записей со своими учениками, за ужином и чаем, в своей гостиной и во время прогулок. И сам он не переставал учиться, зачастую признавая свои ошибки, меняться.

Может быть, самым значительным было то, что Дмитрий Александрович являл нам пример всепоглощающей вовлеченности и интенсивности того интереса, который на самом деле есть проявление истинной любви. Мы, его ученики, каждый по-своему, несем в себе и продолжаем оберегать этот огонь.

Башкиров болел, иногда очень серьезно, но всегда говорил, что умрет именно тогда, когда больше не сможет преподавать. Год пандемии безусловно и резко ограничил его доступ к этому источнику, так долго питавшему его дух.

В конце песенного цикла 1974 года «Сюита на слова Микеланджело» Дмитрий Шостакович использует стихотворение великого итальянского художника «Бессмертие». Эти строки (в переводе Абрама Эфроса) уместно вспомнить сейчас:

Здесь рок послал безвременный мне сон,
Но я не мертв, хоть и опущен в землю:
Я жив в тебе, чьим сетованьям внемлю,
За тем, что в друге друг отображен.

Я словно б мертв, но миру в утешенье
Я тысячами душ живу в сердцах
Всех любящих, и, значит, я не прах,
И смертное меня не тронет тленье.

Точно так же наследие Дмитрия Башкирова живет в наших благодарных сердцах.