Алексей Ретинский:
Именно неуловимость интуитивного и очаровывает в музыке

О первом опыте преподавания, наблюдениях за молодыми коллегами и некоторых несовпадениях с собственными (студенческих времен) взглядами Алексей Ретинский (АР) рассказал музыкальному критику Елене Черемных (ЕЧ).

ЕЧ Какие впечатления от «читок»?

АР Хорошие. Преподавание – всегда рост, разумеется, не только для обучаемых, но и для преподающего, а у меня это был первый опыт преподавания композиторам. Чем я мог оказаться полезен? Разве что свидетельствами эмпирика.

ЕЧ В твои студенческие годы что-то подобное происходило?

АР Не удивляйся, но я не отношу себя к людям, чей опыт обучения выглядит систематичным, несмотря на три консерватории. Всегда пытался «и от бабушки уйти, и от дедушки уйти». Влекло далекое от формальности общение с друзьями, среди которых были по-настоящему талантливые и глубокие люди. Это было время, важное не в смысле усвоения конкретных навыков, а в смысле формирования воздуха свободы, которым дышишь. Слушали и горячо обсуждали музыку, много музыки.

ЕЧ У молодняка это тоже диагностируется?

АР Парадокс, но, возможно, из-за обилия информации, возможно, из-за чего-то еще, часто молодые авторы не ориентируются в том, что происходит в музыке буквально сейчас. Хотя, казалось бы!.. Мне в этом мерещится некоторый, простите, нарциссизм. Впрочем, ожидаемый в таком возрасте. У нас была дискуссия, даже не дискуссия, а разговор во время мастер-класса. После обсуждения одного сочинения, чувствую, наступает момент «о самом интересном», а именно, вопросы: «А как композитору, собственно, жить? Как ему продвигать себя? Как обеспечить себе имя в соцсетях и заполучить “успех”?». Было бы лукавством сказать, что это совсем неважно. И я по-человечески понимаю это стремление. Таковы правила игры. Кесарю – Кесарево. Но я вспоминаю все-таки свободу от этих условий еще в начале 2000-х. Я вырос в роскоши отказа от амбиций самопродвижения. Единственное, что меня интересовало в каких-то стипендиальных или грантовых программах, – чтобы попросту не трогали и дали возможность спокойно учиться и писать. Грустно, что нас научили произносить слова «рынок» и «продукт» в тех областях, о которых еще недавно говорилось «храм» и «огонь».

ЕЧ Может, стремление к успеху в молодежи от ранней взрослости?

АР Кому она нужна? Прекрасное же, нежное время, чтобы впитывать все, что можно. Поучился тут, поучился там, подышал разным воздухом, у кого как складывается. Я понимаю, что никто, в принципе, лично не виноват – это все порок капиталистической тирании, можно я так это назову? Если ты смолоду забегаешь немного вперед, есть опасность занять какую-то уныло-конвенциональную позицию. Зачем тогда эти юношеские дерзновения?! Чтобы чего-то достичь, можно и не заканчивать консерваторий. Впрочем, «читки» собрали ребят очень разных и талантливых. Талантливые часто как раз не из столичных мест, что не может не радовать.

ЕЧ Не было чувства, что молодые сильно преувеличивают значимость слова «композитор»?

АР Пожалуй, преувеличивают. Но уже поздно что-то преувеличивать. Понятие «композитор» секуляризировано, оно потеряло свое сакральное значение – и слава богу.

ЕЧ Почему «слава богу»?

АР Потому что это возможность высвобождения. Все, что хочется делать, зависит только от твоих намерений, а не от той бирки, которая в социальном значении «композитор» навешена на тебя. В Европе это выглядит так: кто-то занят производством обуви, кто-то – производством музыки. Там, как бы сказать, девальвировано понятие гениальности. Это интересная тематика. Не могу сказать, что я согласен со всеми аспектами этого процесса. Потому что иногда можно столкнуться с чьим-то опытом, который есть результат невероятных усилий, накопленных знаний, а иногда – с мудростью, только как будто не имеющей под собой биографического фундамента.

ЕЧ То есть?..

АР Да с интуицией! Это же дефиниция, которой по большому счету нельзя найти точное определение. Но именно неуловимость интуитивного в музыке и очаровывает. Мы же все к чему стремимся? Как раз к неуловимости значений. Там, где на карте нашего познания мира terra incognita, туда мы и стремимся. Потом, достигнув цели своего стремления, мы намечаем следующую. При этом плывем в Индию, а открываем Америку.

ЕЧ Что показалось наиболее критичным в студенческих работах?

АР Чрезмерная тяга к либеральному высказыванию. Что-то дать на выбор исполнителям, придумать схему паттернов, с которыми будет свободно взаимодействовать музыкант-интерпретатор, – это прекрасно и замечательно. Но я вижу ценность таких вещей, если человек уже прошел весомый путь, потерял половину зубов, грызя «лексический камень» под названием «мировое музыкальное наследие». Только обточив зубы, ты наконец понимаешь и в лучшем случае находишь свою узкую тропку. Даже если это иллюзорно, и «все места заняты», то ты осознал: «Пусть я где-то вторичен, но вот это – я, и теперь я уже могу менять сами условия». Вспомним опыт послевоенного времени – опыт Кейджа, например. Каким он был по-настоящему оздоровительным! Это как открыть форточку в душной комнате! Но тот же самый опыт в переводе на нынешнее молодое поколение может быть навешиванием замка на эту форточку.

Когда я учился в Киеве, что-то подобное замечал. Дело в том, что в киевском пространстве огромное значение имела музыка Валентина Сильвестрова. Она довлела над многими музыкантами, не только молодыми, как я, но и более взрослыми. Что и говорить, в случае Сильвестрова это ни с чем не сравнимый музыкальный воздух. А в большинстве других случаев это переходило в банальность, в какую-то рыхлую разваливающуюся структуру высказывания. Как тающее мороженое… Эту же ситуацию можно обыграть и с любым другим крупным художником и ореолом вокруг. То есть в попытке осознать новые технологии можно потерять или упустить память о точности, ограненности, фактурной, драматургической составляющей, ясности гармонического языка. Пока же получается, что юный человек смотрит и рационально себя настраивает, без расширенных техник никуда. Мультифоники – да, а вот какие – часто не важно. Само некое звучание музыки позволит войти тебе в привилегированный интеллектуальный клуб.

ЕЧ Мне тоже иногда казалось, что на обсуждениях явно «подрезáли» идею тональной музыки…

АР …при том, что сегодня выстроить мостик к тональному высказыванию стократ тяжелее, чем написать некий, скажем, сонорный нойз. Потому что композитору, сочиняющему этот нойз, сложнее схватить себя же за рукав и спросить себя: «Насколько форма перечит содержанию?».Вне гармонических тяготений (речь совсем не о тональности) ты сразу как бы «над» всеми этими делами.

ЕЧ Выстроив свою лекцию в форме сонатного аллегро, ты понимал, что это может быть не понято?

АР Это вообще «наше все» – знать, что ты можешь быть непонятым. Но стояла задача лекции не только для студентов – меня предупредили, что публика будет неоднородной. И я пошел по линии, которую одолжил и которая в свое время была использована Кейджем: говорить о чем-то самой же плотью этого. Говоря о тишине, я в примеры тишины включал и свой вербальный аппарат. Или, привлекая Бетховена с его Аппассионатой, строил высказывание, дублируя форму сонатного аллегро из Аппассионаты и дробя для этого цитату Ленина. Понятно, что это не считывается так сразу. Но важно, что этот перформативный элемент оборачивается чувственным знанием для слушателя поверх его же слушательского сугубо рационального восприятия. Мне кажется, каждый раз, когда наше сознание попадает в неуютное, какое-то абсурдное состояние (вот вышел серьезный вроде бы композитор и делает какие-то странные вещи), всегда по-особому срабатывает фактор запоминания. Сталкиваясь с чем-то непонятным или абсурдным (фильмом, музыкой, книгой), мы всегда можем захлопнуть книгу или выключить фильм, но их название или какая-то отдельная деталь на периферии памяти останутся. И потом, наткнувшись на это воспоминание, можно ощутить первичный «вакуум непонимания» не негативным (в смысле что за чушь, дрянь я вижу/слышу), а «про запас отложенным». Вспомните фильмы Линча. Или припоминаю, когда мне было приблизительно лет семнадцать, в руки попался том поэзии Бродского, в котором мало что понимал, но было чувство: «С этим парнем я еще встречусь» – а пока Цветаева, Мандельштам – Серебряный век. Я это к тому, что не стоит сюсюкать. Не стоит ничего никому разжевывать. Какие-то имена и сопоставления несопоставимого – они останутся.  На потом.

ЕЧ Что пишешь сейчас? Как вообще обстоят твои композиторские дела?

АР Вот прямо в дни «читок» я должен был находиться в Берлине, но из-за ограничений все несколько перенеслось: у нас с Максимом Диденко там постановка спектакля «Мы» по Замятину в Deutsches Theater Berlin. Объем музыки, по крайней мере, не меньший, чем в нашем с ним московском спектакле «Норма». Максим хоть и режиссер пластически-драматический, но, по сути, у него выходит музыкальный театр. Кроме музыки для театра, пишу сочинения для австрийского вокального ансамбля Cantando Admont и live электроники. Есть и другие проекты, но я пока не вправе их анонсировать. Кому-то может показаться, что я такой очень продуктивный композитор. Но это не так. На самом деле я пишу очень медленно и крайне мучительно. Просто пока пишу одно, параллельно длительно зреют еще три сочинения. Зреть могут и пять, и десять лет. Основная моя деятельность происходит в резиденции Дома Радио с musicAeterna. Пользуясь лучшей лабораторной стороной этого времени, я наконец-то смог вплотную подойти к тем эскизам, идеям, которые долго находились в спячке, и настало время пробудить их.