События
У Вадима Моисеевича Гаевского был любимый спектакль – «Три сестры» по пьесе Антона Чехова. Осаждая парадный подъезд Художественного театра в надежде попасть на легендарную постановку Немировича-Данченко, Гаевский познакомился с Анатолием Эфросом, позже писал – и неоднократно – уже о его, Эфроса, версии «Сестер» в Театре на Малой Бронной, подспудно выделяя в ней тему ухода, сделавшуюся для него, Гаевского, по мере опыта столь же важной, сколь и тема начала, рождения, события, какого прежде не бывало и без какого жизнь осталась бы неполной, обделенной, несчастливой. Он умел ликовать по поводу нового и талантливого и печалиться, когда витальные силы сходили на нет.
Рождение и уход (по балетному – entrée и coda) составили для Вадима Гаевского театральную рамку жизни, сценический портал, в чьем зеркале жизнь отражалась, преображалась, огранялась смыслами, давала себя понять. Желание понять и объяснить проживаемое через образы сцены питало Гаевского почти неиссякаемой энергией, какую ничто, кажется, не могло остановить. Ничто, кроме неумолимого вердикта природы, определяющего конечность жизни.
И вот неумолимый вердикт оглашен: прожив без малого век, Вадим Моисеевич оставил мир, где держался, несмотря на превратности судьбы, коих на его долю досталось с лихвой, страстным и победительным умением понять, как и из чего он, мир, устроен. Остались книги Гаевского – театральные исповеди современника грандиозных событий, торжествующих начал, фантастических рождений и неизбежных уходов, прощаний, финалов, за чьими границами следует продолжение. Гаевский, как никто из театральных писателей, ощущал движение художественного времени и, как никто, умел его фиксировать: смотрелся в вечность мировой культуры и неустанно ее изучал.
На территории театральной беллетристики Гаевский останется мастером, научившим своих читателей останавливать одно мгновение и двигаться к другому – от entrée до коды, и в рамках этого движения постигать себя как соучастника театрального действа, отображающего жизнь, а потом «входить» в нее другим.
Названия его книг легко пояснят сказанное: «Книга ожиданий» и «Книга расставаний». «Дивертисмент», «Флейта Гамлета», «Дом Петипа» – те же симфонии жизни, построенные по законам музыкальной грамоты и подчиненные тематическому развитию, но не повторяющие одна другую, а толкующие театральный мир в обновляемых образах и красках. Гаевский обладал абсолютным слухом и слыл непревзойденным мелодистом: заставлял слова танцевать.
Строго говоря, он избавил театроведение от ученой заносчивости и сухого педантизма, но всегда оставался театроведом, изучавшим историю и писавшим ее восхитительные портреты с учетом научных знаний. Питомец Григория Бояджиева, завещавшего потомкам свой «дивертисмент», свой собственный рецепт зрительского счастья – книгу «От Софокла до Брехта за сорок театральных вечеров», Гаевский совершил пушкинский взлет, освободив от оков «державинское» слово и наградив его ликующей силой. Петербургская театроведческая школа –а Гаевский всегда отличал ее от столичной – осталась непревзойденной «энциклопедией русской жизни», московская сделалась ее, русской жизни, поэмой. Вот истинная роль Гаевского, которой не ревизовать, не упразднить: со временем она будет выглядеть все ярче и ярче. Поэты пушкинско-гаевской поры упрочили открытие театрального бунтаря – и Борис Зингерман, и Константин Рудницкий, и Анатолий Смелянский.
Вадим Моисеевич был влюбчивым, но не увлекавшимся человеком. Влюбленность, поселявшаяся в его душе, перерастала в любовь, какую никто и ничто не могло казнить – ни предательства, ни измены, ни скептицизм, ни разочарования. Предмет своей любви он умел возвести на пьедестал, без суеты убедить в своих чувствах. Чувства же были столь искренними, что шли в пример тем, кто усердно разбирался в собственных колебаниях. Закрытый и немногословный в обыденной жизни, в жизни театральной Гаевский выглядел отважным и смелым: многие его эссе похожи на любовные признания, сделанные решительно и с той нежностью, без какой писателя не назвать поэтом.
Любовью Гаевского был балет, страстью – Балерина, поклонением – женская красота. Портреты балерин из «Дивертисмента» – от Семеновой и Улановой до Плисецкой и Максимовой – «чудные мгновенья», запомненные Гаевским, письма любви, лирические оды. Балет помогал Гаевскому в совершенстве выстраивать рукотворные композиции, становился незыблемой опорой его уникальной словесности: в композиции, структуре, рифмах, метафорах. «Дом Петипа» – эту книгу книг о Русском балете – надо назвать Домом Гаевского, еще лучше – его Миром, где «одические рати» и «элегические затеи» истории превращены в образы красоты и счастья, «И стих уже звучит, задорен, нежен, / На радость вам и мне».
Возьмите в руки «Книгу расставаний», перечитайте. Потом – черед за «Книгой ожиданий», не сомневайтесь. И так – от ухода к началу, от финалов – к рождениям.Мир Гаевского неиссякаем.
