Баю-баюшки-баю

«Баю-баюшки-баю, не ложися на краю…», – Андрей попытался положить слова колыбельной на музыку, которая доносилась от соседей справа. Или слева. Или вообще сверху. Надо будет завтра всех обойти. Он уже который день собирался, но так и не сходил. Не до того было, пока встанешь, умоешься, поешь. Вот уже и утро пролетело. Днем работа, поездки в институт или конференция по зуму, а это значит, что еще и рубашку погладить нужно. Но завтра он обязательно пойдет и выяснит, кто по ночам включает эту мерзкую музыку. Нет, сама по себе она неплохая, но если даже очень хорошую музыку включать каждую ночь, еще и человеку, который об этом не просит, то она непременно станет мерзкой.

«Ладно уж, попробую уснуть», – подумал Андрей. Прежде чем закрыть глаза, он бросил взгляд на черно-­белую фотографию родителей, которая висела на стене. На секунду ему показалось, что рамка чуть съехала набок, но он постарался поскорее отогнать от себя эту мысль, как назойливую муху.

«Придет серенький волчок и ухватит за бочок, и утащит во лесок под ракитовый кусток», – не в такт напевал он себе под нос, пока, наконец, не уснул, поверхностно и беспокойно.

Ночью ему снился куст, вокруг которого сидели розовощекие и довольно пугающие младенцы, они хохотали и хлопали в ладоши, а потом куст внезапно вспыхнул, как ветхозаветная «неопалимая купина».

Несмотря на тяжелую ночь, Андрей проснулся с легкой головой и в хорошем настроении, а когда солнечный зайчик прыгнул на подгоревшую яичницу, он и вовсе рассмеялся. Правда, после завтрака ему на секунду показалось, что соседи снова включили музыку.

«Нет, померещилось», – решил он и пошел готовиться к конференции. Хотел ограничиться рубашкой, но надел все же штаны, мало ли.

Экран компьютера зажегся десятком окошек.

– Константин Николаевич, мы очень ценим ваш юмор, но будет вестись запись, это официальное мероприятие, подотчетное, – произнес модератор.

– Ну ладно, сейчас поменяю, – разочарованно ответил Константин Николаевич, скрывавшийся за черным окошком с подписью «Малевич».

– Андрей, привет! Как жизнь молодая? – спросил несостоявшийся «черный квадрат».

– Да помаленьку, вашими молитвами, – ответил Андрей.

– Чем заняты?

– Да все тем же, а вы?

– А я нашел признаки разума в «Илиаде».

– В смысле?

– Ну, как же, Джулиан Джейнс еще в 1976 году написал книгу о теории бикамерального разума. Дескать, примерно три с лишним тысячи лет назад разум людей был бикамеральным. Мозг был не един, как сейчас, а разделен на две части, одна из которых выступала «говорящей», а вторая слушала и выполняла приказы. Отсюда – голоса богов, которые приказывали ­что-то делать и диктовали, куда идти. А когда «стена», разделявшая полушария, пала, люди вдруг обнаружили, что все происходит лишь в их голове, и таким образом у них появилось собственное сознание.

– А при чем тут «Илиада»?

– У Джейнса это один из основных примеров бикамеральности. Он утверждает, что герои «Илиады» не размышляют, не занимаются самонаблюдением, к тому же там нет безумцев, поскольку безумие тогда было в порядке вещей, все, в ­общем-то, были немного не в себе. За исключением элиты, у которой сознание появилось раньше, чем у плебса. Собственно, поэтому существование элиты и было оправдано.

– Вы так говорите, как будто с этим согласны, что же вы тогда собираетесь опровергать? – спросил Андрей недовольно. Он уже представлял, как Константин Николаевич будет красоваться на ученом совете со своей новой работой, остроумно шутить, как будто он стендапер, а не кандидат наук.

– Согласен, конечно, но насчет «Илиады» он ошибся, я хорошенько разобрал источник и…

На радость Андрею модератор отключил микрофоны и объявил о начале конференции.

– Господи, да что ж такое! – воскликнул Андрей и выдернул наушники. Треклятая музыка звучала так громко, что ее было слышно даже в них.

«Минут пятнадцать есть, – подумал он, глядя на экран с выступающим коллегой. – А то и все двадцать».

Андрей медленно прошелся вдоль стен по периметру комнаты, на ходу вспоминая сразу несколько стихотворений русских поэтов. Кажется, слева было слышнее всего. Он вышел в коридор, снял тапочки и надел ботинки. Потертые, кожаные, отцовские, не решился выкинуть и донашивал уже пятый год. «Вот что значит качество», – подумал он, завязывая грязные шнурки. – Сейчас уже не делают таких… наверное». Андрей поймал себя на мысли, что новых ботинок он, кажется, никогда и не покупал: «Точно, не покупал, сначала мама покупала, потом отцовские носил, надо же».

После звонка дверь открыла женщина лет сорока пяти, выглянула нерешительно, сквозь щелочку, на ее лице читались одновременно надежда, что Андрей не маньяк-­убийца, сомнение в этом («все же зря открыла! неужели так бездарно кончится жизнь?!») и недовольство, для порядка.

– Я вообще музыку не слушаю, – буркнула она.

– А слышите?

– И не слышу, и не слушаю!

«Интересно, это выросла та глазастая девочка с синими бантами, которая училась на два класса старше, или ­кто-то другой переехал?» – подумал он и пошел дальше.

– Слушай, Андрюш, у меня уже лет пять музыка играет, – посочувствовала тетя Лида, подруга матери из квартиры напротив.

– Как это?

– Да сосуды износились, шум, музыка, я в поликлинику ходила, они говорят, ничего не поделать, привыкайте. Я уже ее и не замечаю. Почти.

Андрей вышел на вечерний проспект. За ним следовал его невидимый оркестр. Под аккомпанемент купил пирог к чаю, такой, как пекла ­когда-то мама, только с большим количеством ягод, и вернулся домой. Убрал лишние ягоды и сел пить чай.

«А вдруг у меня просто-­напросто бикамеральный разум? Не совсем, может, но частично. Вдруг я не в состоянии сам мыслить, принимать решения? – думал он, ворочаясь в кровати. – Я же не хотел поступать на филфак, я авиаконструктором хотел стать. Но как будто ­что-то заставило. Мама говорила, до института близко. А потом, когда хотел жениться на Нине, ­что-то остановило, отец заболел, ­как-то все свалилось разом, не до того стало. А что я вообще сам решил? И кто я тогда, древнегреческий плебс? Надо утром у Константина Николаевича еще поспрашивать».

«Не ложися на краю», – замурлыкал он себе под нос и придвинулся к стенке.