Дощ

– Не знаю, может быть, петербуржцы, или маленькие интеллигентные старушки в кружевных воротничках, или выпускники Школы-студии МХАТ восемьдесят четвертого года, или ты.

– Боже мой, никогда так не говорил.

– Не порть мои воспоминания. Т­ебе-то какая разница? Скажи, что говорил.

– Ладно, как скажешь, говорил.

– Тогда произнеси!

– Дош, дож, дооощ.

– Вот, так, точно! Дооощ.

– Я вот помню тебя лысую, в пеленках. И что мне теперь просить тебя побриться налысо и завернуться в пеленку?

– Слушай, я сейчас заплачу.

– Плачь, вот, терминал для слез. Да бери, он чистый.

– Спасибо. Представляешь, тут в новостях написано, что в Омске целые сутки будет идти дождь. Только я не понимаю, когда именно, ­почему-то в тексте нет даты, а сама она написана позавчера. Возможно, как раз сегодня.

– То есть мы с тобой до завтра не выйдем из-под этого козырька.

– Это было бы прекрасно, не очень хочется возвращаться в…

Дождь поднажал. Капли со свистом летели навстречу горизонтальным поверхностям и разбивались о них вдребезги. Звуки были такие пронзительные, что выражение raining cats начинало казаться не таким уж и абсурдным. Они были настолько нерациональны, неантропоморфны, не вписывались в нотную тетрадь человеческих координат, но при этом существовали параллельно с людьми, врывались в наш мир и говорили, что они, так же, как и мы, полноправно в нем существуют, что их вполне можно было сравнить с кошками.

– Кажется, если мы выйдем из-под козырька, тебя просто смоет.

– Ты знаешь, откуда взялось выражение «перемывать кости»? В ряде культур, в том числе в восточно-­христианской традиции, было принято так называемое вторичное погребение. Покойника вынимали из могилы на сороковой день и обмывали его останки от частиц плоти. По-хорошему тело должно было истлеть, но если покойный не отличался особым благочестием, то истлевал не полностью. И вот его родственники, знакомые собирались на помывку, вертели в руках косточки, брезгливо терли их губкой и обсуждали, какие именно пороки могли привести к тому, что в тех или иных местах тело не дотлело. А покойник уже не мог ответить, постоять за себя. Поэтому, видимо, «перемывать кости» запретили. Больше никого не выкапывают, не рассматривают, не говорят, что был, например, ленив, поэтому руки у него…

– Боже, перестань!

– К тому же люди стали слишком любить своих покойников, слишком бояться смерти и…

Дождь пошел сильнее, хотя, казалось бы, куда уж. И куда он вообще пошел? За молоком? Туда, не знаю куда? Обычно, когда фотографы снимают дождь, а художники рисуют, все это выглядит довольно банально. Капли на стекле, лужи, мокрые деревья, кусты, женщины. На самом деле дождь куда интереснее. Сначала капли большие, крупные, тяжелые. Потом под давлением атмосферы они взрываются, разлетаются на более мелкие, но все равно больше обычных, а потом разлетаются еще раз. Вот такой дождевой фейерверк. Интересно, с каким звуком разрывается на множество частиц капля?

– Ну, так вот, в ­какой-то момент эта история с костями стала отвратительна продвинутым людям, и обычай свернули. Думаю, дело даже не в самом процессе, а в том, к каким скандалам это приводило, языки у друзей и родственников развязывались. Поэтому теперь на сорок дней люди просто собираются, пьют и не говорят «ничего, кроме хорошего».

– Забавно.

– Что забавно?

– Я подумала, что у меня сейчас, наверное, последний шанс сказать тебе все, что я о тебе думаю. Мне психолог советовал выговориться, не носить в себе, высказать все обиды устно или в письме.

– Почему последний шанс, я вроде еще ничего, держусь.

– Пока держишься, а если я чуть затяну, то ­как-то неловко к дряхлому старику приходить со своими претензиями, и чревато может быть. Так что обычай перемывать кости был не такой уж плохой, можно сказать, терапевтический.

– А вот, скажи…

– Что?

– Да нет, не важно.

– Господи, я так мальчиков кадрила.

– Как кадрила?

– Ну, вот это вот «скажи… что скажи? ах, не важно», потом уходишь, а он думает, и чем больше думает…

Облака как будто взяли паузу на вдох, дождь начал утихать, но раз дождь обещали на сутки, значит, скоро начнет с новой силой. И действительно, тучи отдохнули и снова стали сгущаться, сверкнула молния, и, как всегда опаздывая, громыхнул гром.

– Не боишься?

– Чего?

– Грома.

– Лет тридцать уже не боюсь.

– Еще скажи, сорок!

– Кстати, да, точно, скорее сорок. Я недавно была в поликлинике, там в кабинет зашла женщина, и у нее спросили возраст. Она говорит: «Тридцать». Врач: «Как тридцать?» Она: «Сорок». Врач: «Сорок?» Она: «Ой, простите, ради бога, пятьдесят!»

– Очень хорошо ее понимаю. А сколько лет мы не виделись? Кажется…

Бах! Когда видишь такую тонкую молнию, кажется, что звук у нее должен быть высокий, звонкий, как тарелки, но вместо этого он ­почему-то глухой, как большой барабан.

– Интересно, сбудется ли прогноз насчет суток дождя?

– Не знаю, вообще метеорологи абсолютные шарлатаны, фактически гадатели на кофейной гуще. Они, знаешь, как прогнозы составляют? Допустим, есть десять метеорологов на станции, часть считает, что будет дождь, а часть, что нет. И вот они голосуют, большинством принимают решение и выдают прогноз.

– Да, да, знаю. Я однажды была на метеостанции в глуши, в Якутии, не спрашивай, как занесло. Там мужик такой сидел, у него куча аппаратов разных, приборов. Они у него для вида все. Он говорит: “Видите то облачко? А вот (достает копирку разлинованную и список ­какой-то), вот если оно сюда перемещается (поднимает копирку и наводит на облачко), то вот тут смотреть значения. А если сюда, то вот тут”. А еще, пап, ну подожди, не смейся, дорасскажу, еще он палец… пап, ну серьезно, не хохочи так, тебе плохо станет. В твоем возрасте нельзя так заходиться уже.

– А сколько мне лет?

Гром жутко загрохотал, захохотал, прерывисто, нервно, неожиданно. Молния была нежная и мягкая, а гром, за ней следовавший, ­какой-то скандалист.

– Ладно, пойдем.

– Куда? Дождь же льет, а мы пережидаем под козырьком.

– Дверь у тебя за спиной.