Опера, которой не было

Шостакович сочинял «Игроков», строго следуя гоголевскому тексту, поэтому сорок пять минут музыки, написанные им в течение 1942 года, охватывали только завязку пьесы. Он понял: если не сокращать текст, получится «опера часов на пять, а может, тетралогия, как у Вагнера». После этого работа над «Игроками» навсегда остановилась.

«Игроки» Юрия Александрова стали режиссерской реакцией на незавершенность оперы. «…У него просто не выдержали нервы, не хватило сил жить в муке раздвоения: одновременно думать о блокадном городе и писать комическую оперу», – писал о решении Шостаковича не заканчивать оперу Александров. Бывший студент Ленинградской консерватории, он погрузился в сгущенную атмосферу писем Шостаковича, адресованных его учителю, театроведу и близкому другу Дмитрия Дмитриевича – Исааку Гликману.

Опираясь на оба источника – партитуру «Игроков» и письма Гликману, Александров усложнил структуру и драматургию спектакля, раздробив повествование на действие гоголевских «Игроков» и историю создания оперы Шостаковичем, воспроизведенную по его письмам:

Идет 1942 год. Родные Шостаковича все еще в блокадном Ленинграде, и он мучается невозможностью помочь им. Ему приходят мысли о смерти: «…я, несомненно, зажился», пережил «тот рубеж жизни, когда она уже не может приносить радость». И это заметно по подавленному и скорбному виду находящегося на сцене Шостаковича-героя. В то же время Шостакович сообщает о своей работе над новой оперой. Он понимает, что «Игроки» – «нереальное» сочинение, но все-таки продолжает писать, «не без удовольствия и увлечения». Что это, попытка отвлечься от переживаний или малодушие? Наконец, звучит пренебрежительное и справедливое: «Оперу я писать бросил, хотя возился с ней около года, – сонату закончу». Вспоминается звучавший в начале спектакля записанный голос самого Шостаковича, призывающего художников выражать только самое важное в своем времени. О какой гоголевской комедии, о каком пире во время чумы может идти речь, когда кругом война? Спектакль заканчивается трагической музыкой Второй фортепианной сонаты – сочинения, которое действительно достойно своего времени.

Такое сюжетное решение вполне отражает взгляд Александрова на причину, по которой Шостакович прекратил работу над «Игроками». Его объективность легко опровергается. Во-первых, актер-повествователь всегда начинает чтение писем с обращения: «Дорогой Исаак Давыдович!» На самом же деле часть цитируемых писем адресованы другим людям – писательнице Мариэтте Шагинян и композитору Виссариону Шебалину. Во-вторых, письмо Шостаковича о жажде смерти, его слова о тотальной разочарованности в себе и уверенности в том, что жить ему осталось всего десять лет, написаны Дмитрием Дмитриевичем в шестидесятилетнем возрасте и никакого отношения к 1942 году не имеют. В-третьих, в цитатах как бы ненароком мелькают формулировки, из-за которых увлечение Шостаковичем работой над оперой звучит как малодушное бегство от реальности, а «забрасывание» «Игроков» будто возвращает его к суровой правде жизни.

Из этих слов становятся понятны причины, побудившие Шостаковича к работе над «Игроками». Но что заставило его остановиться? Конечно, пережитый опыт. Дмитрий Дмитриевич хорошо помнил судьбу своих последних театральных работ, заклейменных правдинскими заголовками: опера «Леди Макбет» – «Сумбуром вместо музыки», балет «Светлый ручей» – «Балетной фальшью». Что-то в нем было сломлено, и после 1936 года он не довел до конца ни одной оперы и больше не писал балетов. Не менее важной причиной стал «неправильный» подход Шостаковича к работе над оперным либретто. В 1942 году он писал Соллертинскому: «Боюсь, что не закончу, так как слишком восторженно отношусь к матерьялу, который очень труден». Другими словами, Шостакович воспринимал гоголевский текст не как либреттист, а как влюбленный в каждое слово читатель. В то же время музыка Шостаковича была равноценной тексту «Игроков», что неизбежно грозило не только смысловой перегруженностью «Игроков», но и несовпадением камерного содержания пьесы и поистине вагнеровских размеров оперы. Кстати сказать, о камерности «Игроков» Шостакович напомнил в своем самом последнем сочинении, начав вторую часть Альтовой сонаты оркестровым вступлением к опере.

«Игроки» Александрова производят сильное впечатление. Своей драматургической цельностью, которая становится возможна благодаря искусному переплетению двух сюжетов. Полуфантастической атмосферой сна, создающейся минимальными внешними эффектами.

Для «Игроков» Александрова очень важна визуальная убедительность, поэтому актерами проявляли себя все, кто оказывался на сцене. Первым «персонажем» спектакля стал оркестр из «эвакуированных» музыкантов, который под звуки «Песни о встречном» и возгласы «Приехали!» проследовал из зрительного зала на сцену. Более сложная и хара́ктерная роль досталась дирижеру Евгению Хохлову: одетый в военную форму, сначала он принял из рук Шостаковича-героя партитуру «Игроков», а потом, ощутимо расслабившись и жуя что-то, «подмахивал» балалайке-контрабас, аккомпанировавшей песне Гаврюшки. Пожалуй, именно Гаврюшка в исполнении Георгия Шагалова стал самым красноречивым для «Игроков» персонажем – озвученный густым басом, он совместил амплуа, явно злоупотребляющего своим положением барского крепостного и увлеченного допросом чекиста.

А надо всем этим – многомерная и очень весомая фигура Шостаковича. Его голос звучит из динамиков, его письма цитирует Шостакович-герой и повествователь. Он окружен такой документальной точностью, что его истории нельзя не поверить. Но при внимательном взгляде становится понятно, что мысли Александрова исключительно субъективны, а в его вооружении сильнодействующая художественная убедительность и документальность, вырванная из контекста. Хорошо это или плохо, каждый может решить для себя сам. Постановка Александрова, как и любая настоящая художественная работа, открывает возможности самым разным мыслям и чувствам.