Гармония противоречий

Когда думаешь о Скрябине, поражает невероятная гармоничность его и творческого, и человеческого обликов. И еще больше поражает обилие противоречий, эти облики составляющих. Как такое возможно? Потрясающее единство стиля – и гигантская пропасть между ранними и поздними сочинениями. Почти полное отсутствие музыки с текстом (да и то только на собственные слова) – и крайняя насыщенность каждой пьесы идеями, образами, допускающими словесное истолкование и, даже более того, требующими его. Абсолютное пренебрежение к использованию русских народных песен, «национального» колорита – и невероятная «русскость» его психологии, его стиля, всего его художнического склада. Хрупкий внешний вид, крайняя изысканность и его композиций, и его пианизма, стремление к миниатюрам – и в то же время гигантомания в его симфонических произведениях. Христианская религиозность творческих исканий – и погружения в стихию язычества. Устремление к свету – и демоничность. Противоречия можно продолжать. Тем не менее, несмотря на их обилие,  фигура Скрябина возвышается в пантеоне русских гениев, как бы высеченная из единого куска мрамора, – так она проста, стройна и грандиозна.

Сейчас удивительно читать в воспоминаниях о Скрябине, что его считали «как бы и не музыкантом». Все его творчество было до предела пропитано идеями, которые он очень охотно разъяснял друзьям. И вместе с тем в его творчестве как нельзя более ясно проявилась типичная для России того времени идея выхода из искусства в религию, в учительство, вплоть до объявления себя «председателем земного шара» (Хлебников). Подумать только: Скрябин хотел написать такое произведение, после исполнения которого человечество станет настолько совершенным, что наступит конец света. Его друзья говорили ему с наигранной серьезностью: «А долго Вы будете писать это сочинение?» Он отвечал: «Очень долго. Лет двадцать-тридцать». «Ну, это хорошо, – облегченно вздыхали друзья, – Вы не спешите, мы ведь еще пожить хотим. Работайте, работайте, но не торопитесь!»

При этом Скрябин пользовался чрезвычайным уважением в музыкальном мире. Его сочинения мгновенно издавались и расхватывались композиторами, пианистами, просвещенными любителями музыки. В каждой небольшой фортепианной пьесе он открывал что-то новое в гармоническом языке, который был неразрывно связан с его философской системой. Своим творчеством Скрябин как бы любовно обнимал всю музыку, написанную до него, обнимал весь мир, интуитивно чувствуя его законы. «Когда я работаю над формой какой-либо пьесы, наступает момент, когда в моем сознании возникает образ шара. И в этот момент я понимаю, что вещь закончена», – говорил композитор, обладавший невероятно тонким чувством совершенства. Может быть, поэтому корни его творчества уходят в самые древние пласты истории – в античность, даже еще глубже – во времена праязыка музыки. Ведь именно в Древней Греции были найдены законы обертонового звукоряда, на котором построена вся европейская музыка и который невероятно важен для понимания скрябинской гармонии.

А точка золотого сечения, которая является одной из самых поразительных находок в истории античного искусства! Скрябин ощущал кульминацию, важнейший момент музыкального произведения, приходящийся на 0,62 его длины, не прибегая к расчетам количества тактов. И все его творчество, все семьдесят четыре опуса (два из них утеряны или уничтожены автором) – это одно грандиозное сочинение, один «мегаопус». И где же у этого «мегаопуса»  кульминация? В 45-м опусе, в Трех пьесах, первая из которых – «Листок из альбома» – вся построена на строжайшем соблюдении этого закона! Скрябин не знал, когда умрет (а прожил он всего сорок три года с небольшим), но, обладая пророческой интуицией, он построил все грандиозное здание своих композиций как одно огромное сочинение. Подобные примеры в русском искусстве уже были. Вспомним художника Александра Иванова, который писал всю свою жизнь одну картину –«Явление Христа народу». Вспомним перешедших из писательства в учительство Гоголя, Достоевского, Толстого. Да, Скрябин был пророком. И если мы вчитаемся в пушкинские строки, где поэт говорит об открытии у него пророческого слуха, то невольно вспомним последние сонаты Скрябина.

Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горних ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.

Как похожа Седьмая Соната на «неба содроганье», Восьмая – на «горних ангелов полет», Девятая – на «гад морских подводный ход», Десятая – на «дольней лозы прозябанье»!

Эта мысль пришла мне в голову, когда я смотрел на картину Михаила Врубеля «Пророк» в Третьяковке. Вообще, Врубель, наверное, самый скрябинский художник, если брать позднего Скрябина. Чего стоит, например, сходство «Загадки» Скрябина (op. 52 № 2) и «Раковины» Врубеля. Даже годы создания (1904–1905) почти совпадают. Скрябин, сочиняя, увидел, как на пюпитр села птица с человеческим лицом. А Врубель, взявшись за краски (после сотни карандашных набросков!), увидел сидящих на краю раковины двух русалок, которых и изобразил. Но если поражает сходство Врубеля с музыкой Скрябина позднего периода, то в среднем периоде своего творчества Скрябин вызывает у меня ассоциации с К.Богаевским. Такой уж он композитор: вместивший в свою короткую жизнь несколько стилей-жизней! Друзья Богаевского говорили художнику: «Ты пишешь не Крым, а свою вымышленную страну Богаевию». И это как будто бы сказано и о музыке Скрябина. Еще на ранней, доопусной Балладе написал он эпиграф: «Прекрасная страна, и жизнь здесь другая!» Почти в каждом сочинении Скрябина мы, слушая его, как бы оказываемся в другой стране, а потом – в поздних вещах – высаживаемся на какой-то новой планете, потому что гармонии становятся все причудливее и фантастичнее. Скрябин, как Бальмонт, мог бы сказать: «В каждой мимолетности вижу я миры, полные изменчивой радужной игры». Но это уже эпиграф к «Мимолетностям» Прокофьева, написанным сразу после смерти Скрябина. Блок и Бальмонт – духовные братья Скрябина в поэзии. Может быть, еще отчасти Северянин. Когда Скрябин и Бальмонт впервые встретились уже в 1910-х  годах, они подошли друг к другу, улыбнулись и одновременно воскликнули: «Ну, наконец-то!» Настолько близкими были миры обоих гениев. Скрябин и Блок – это совершенно особая тема для размышления. Мысли Блока были неразрывно связаны с Россией. Скрябин же – художник скорее «мирового», «вселенского» охвата. Но и у него есть вещи, поражающие просто в сердце своей русскостью. Это, например, Этюд ор. 42 № 5, медленная часть из Третьей сонаты, Этюд ор. 8 № 11 и многие другие. Говоря об этом, мы опять возвращаемся к теме гармонии противоречий. Скрябин – композитор и наднациональный, и предельно русский…

Завершая эти разрозненные заметки, мне хочется рассказать о посещении моей бабушкой, Марией Николаевной Абловой (1887–1977), концерта А.Н.Скрябина в Петербурге. Придя в концертный зал, она увидела, что люди сидят двумя группами – одна слева, другая справа. А самые лучшие места в центре, напротив рояля, были свободны. Конечно, она села в центр зала, напротив пианиста. Каково же было ее удивление, когда на сцене появился Александр Николаевич! Одна половина зала стала громко хлопать и кричать: «Браво!» Другая – шикать и топать ногами, выражая свое неодобрение уже до начала концерта! Публика знала заранее, кто к какой партии принадлежит, и в соответствии с этим рассаживалась.

Такое напряжение в обществе создавала гениальная музыка Скрябина, будоражившая умы и сердца, ставящая множество вопросов и поражающая всего человека до глубины души.

А сейчас, спустя сто пятьдесят лет после его рождения, можем ли мы утверждать, что всё поняли в этом музыкально-философско-культурно-художественном феномене, имя которому –Скрябин? Думаю, что нет. Он остается для нас загадкой, как загадочна его одноименная фортепианная миниатюра, рисующая портрет птицы с человеческим лицом. Не автопортрет ли это? Не человек ли это в образе птицы? Может быть, это Скрябин, только с крыльями?! И так же таинственно и загадочно, как и сто лет назад, уносятся ввысь звуки этой пьесы, напутствуемые ремаркой композитора: «Улетая»…