Томас Хэмпсон:
То, что сегодня называют пропагандой, я бы назвал ложью

О своем отношении к бесплатным трансляциям и о выживании в пору пандемии, о темных сторонах человеческой натуры и об особенностях Зальцбургского фестиваля Томас Хэмпсон (ТХ) рассказал Илье Овчинникову (ИО). 

Мы не должны заниматься музыкой для избранных

ИО У вашего партнерства с Владимиром Юровским давняя история: вы работали вместе еще в 2001-м над «Евгением Онегиным» в Метрополитен-опере…

ТХ…когда мне впервые пришлось выучить и спеть партию на русском! Владимир изменил мою жизнь, я отношусь к нему с огромной любовью и уважением. Ему тогда не было и тридцати, но его образование, культура, бэкграунд, музыкальность поражали, я им восхищаюсь. Мы с тех пор много всего делали вместе – Штраус, Цемлинский, Малер; для меня большая радость и честь выступить здесь с ним. Один из самых блестящих молодых музыкантов, которых я когда-либо встречал.

ИО Вы оба неравнодушны к австро-немецкой музыке рубежа XIX–XX веков. Чем она так вам дорога?

ТХ Для меня эпоха fin de siècle – своего рода сокровищница, где многое накапливалось десятилетиями и за короткое время вдруг расцвело. За тридцать лет между 1885 и 1915 годами мир изменился так стремительно, как не менялся в истории человечества прежде никогда. Ревизии подверглось все: вопросы материализма, метафизики, религии, сексуальности, не говоря уже о новом понимании снов, бессознательного. Все сотрясалось, вибрировало, ставились вопросы, часто не находившие ответа, но прежде не задававшиеся. А в мире музыки пали границы формы, выразительных средств, чего угодно, и музыка обрела совершенно новую роль. Момент, когда были впервые сформулированы принципы так называемой атональности, – точка такой силы, что впечатляет нас и сегодня. Даже, может быть, сильнее, чем тогда, когда это могло казаться просто желанием провоцировать. А это было самое настоящее новое мышление. Сегодня трудно представить себе, что из-за «Просветленной ночи» Шёнберга люди были готовы драться!

ИО Написанной, кстати, в 1899 году, что более чем символично.

ТХ Это же с ума сойти! Мне всегда интересно, до какой степени надо быть возмущенным музыкой, чтобы начать потасовку во время спектакля или концерта? Когда мы в последний раз видели драку в концертном зале?! (Смеется.) Не говорю, что стоило бы ее увидеть, но мысль об этом меня завораживает.

ИО Интересно, что, прежде чем спеть «Онегина» на русском с Юровским, вы участвовали в записи оперы на английском.

ТХ (Смеется.) Питер Мурс был инициатором целой серии Opera in English на фирме Chandos, в начале 1990-х меня пригласили участвовать, и я не думал, что когда-то буду петь это на русском. Правда, в мире «Онегина» знали на немецком и английском до того, как стали слушать его по-русски (вспомним, немецкой премьерой дирижировал Малер). Не то чтобы я оправдываю эту практику, но я пришел в этот проект в том числе из-за Чарльза Маккерраса, мне было любопытно, хотя на сцене по-английски я «Онегина» никогда не пел.

ИО Было ли трудно потом учить эту же партию на русском?

ТХ Да, в том числе и по личным причинам: я плохо рассчитываю время, мне всегда его не хватает. Первую запланированную постановку «Онегина» пришлось вообще отменить: я не был готов. Времени ушла туча, впервые я спел «Онегина» в Вене и сделал столько ошибок в тексте – не в музыке, нет! – что стыдно вспоминать. И долго работал над их исправлением. Стало лучше.

ИО На концертах Юровский нередко говорит о болезнях нашего времени и об ответственности музыканта, чье искусство особенно нужно больному обществу.

ТХ Полностью согласен! Думаю, это касается каждого артиста, особенно в его родной стране. В Америке, в Германии и особенно в Австрии я, как и Юровский у вас, хорошо известен тем, что постоянно напоминаю: мы не должны заниматься музыкой для избранных, она должна принадлежать в первую очередь детям, у них есть преимущественное право знать, что такое язык музыки. Человеку думающему, да еще и знаменитому в своей стране, как Владимир, важно высказываться на подобные темы – необязательно на политические, но некоторые политические события таковы, что их последствия могут коснуться каждого.

Что касается меня, я хорошо понимаю: слушатели, купив билет на оперу с моим участием и особенно на мой концерт, хотят услышать Шумана, или Малера, или Доэрти, или Бернстайна. А не мои размышления, тем более политические, которые навязывали бы определенную точку зрения. Одним из принципов образования должно быть воспитание самостоятельной личности, с убеждениями и готовностью их отстаивать, с понятиями о правах личности. У меня абсолютно твердые убеждения насчет недопустимости дискриминации людей в зависимости от сексуальной ориентации, пола, цвета кожи, всего, что составляет гражданские права: понятие, в которое я глубоко верю.

Гость в вашей стране, я не могу судить о вашей политической системе, которой не знаю, не понимаю и по умолчанию отношусь к ней с уважением, иначе буду выглядеть анекдотичным «американцем в Москве». Независимо от политической системы, ограничение прав человека мне отвратительно. Это одна из причин, по которой я люблю петь Позу в опере «Дон Карлос»: вся эта роль – о силе духа, о твердости убеждений, о том, что выше любой политической системы. В том числе нашей, в Америке, насчет которой я не обольщаюсь: от наших вариантов демократии и капитализма выигрывает лишь меньшинство, тогда как все остальные за бортом. И на это мы обязаны реагировать.

Брюс Уиллис едва ли приедет в Зальцбург

ИО Мне доводилось неоднократно слышать вас в Зальцбурге; что для вас значит Зальцбургский фестиваль?

ТХ О, с ним столько связано! Не меньше двадцати фестивалей я отпел. Начинал в постановках Жан-Пьера Поннеля, спел множество концертов… Не знаю, какой из них у меня любимый – любимый у меня сам фестиваль, память о проведенном там времени очень мне дорога. Я устраивал серии концертов, посвященные Вольфу, Дворжаку, американской песне, пел в операх и концертах с Арнонкуром, Заваллишем, Тилеманом, пел «Доктора Фауста» Бузони… Все могу перечислить, и все будет любимое! (Смеется.)

ИО Нередко говорят, будто время больших фестивалей прошло, вы не согласны?

ТХ Зальцбургский фестиваль жив, это несомненно. В мире западной классической музыки определенно есть несколько великих фестивалей: Зальцбург, Тэнглвуд, Равиния… есть и поменьше, не менее чудесные, например, в Германии летом, скажем, в Баден-Бадене. Сегодня людей не так уже легко привлечь гламуром. Они все-таки приезжают на фестиваль за музыкой, не то что во времена, скажем, Софи Лорен. Или Караяна. Конечно, есть суперзвезды, которых все мы любим, но Брюс Уиллис едва ли приедет в Зальцбург – Том Круз может, но зачем? Что действительно важно – чтобы фестиваль сохранял свою уникальность в музыкальном смысле, и тогда он останется местом, где летом звучит лучшее из лучшего. Так я его воспринимаю: великий фестиваль, где должны происходить великие события.

ИО Среди ваших зальцбургских проектов выделяется цикл «Запрещены и изгнаны», посвященный композиторам – жертвам нацизма. Тем летом вы пели Жоржа Жермона в той самой знаменитой «Травиате» и вполне могли бы удовольствоваться семью ее исполнениями. Почему такой большой работы вам было мало, чтобы во время фестиваля устраивать что-то еще?

ТХ (Смеется.) 2005 год, конечно, был особенным из-за «Травиаты» с Нетребко и Вильясоном… Почему ее мне не было достаточно? В тот момент я так не ставил вопрос, но отчасти вы правы: мне необходимы концерты, программы, где я мог бы смешивать композиторов и поэтов на свой вкус, пытаясь постичь и показать, кто мы такие и как уживаемся друг с другом. Проект «Запрещены и изгнаны» был для меня невероятно важен, я неоднократно представлял его в разных версиях, в том числе с Дэниелом Хоупом. Недавно была годовщина «Хрустальной ночи», о чем никогда нельзя забывать, и тогда же я читал статью в The Guardian, согласно которой сегодня 50 процентов студентов не знают, что такое Холокост. Думаю, это очень опасно, мне страшно читать подобное. Это забвение помогает популизму, фашизму вновь завоевывать умы.

Я не еврей, но предан еврейской культуре и всей душой воспринимаю трагедию евреев в ХХ веке. Сейчас нечто схожее можно ощутить в Америке по поводу черных, и я очень горд своей программой A Celebration of  Black Music. Я – артист, и все, что я могу, – выразить нашу жизнь, представить человеческую натуру  в звуках и видимых образах, на концерте или в опере. Вы можете сказать, что быть просто певцом сегодня недостаточно, и будете правы. Но больше всего я люблю то, как рождается музыка, и этим одержим.

ИО Проект «Запрещены и изгнаны» поражал еще и своей щедростью. Он состоял из двух вечеров, первый – ваш обычный лидерабенд, второй же – грандиозная четырехчасовая программа с двумя антрактами, где участвовали и другие певцы и где прозвучало шестьдесят песен! Как вам удалось все это собрать на фоне «Травиаты»?

ТХ (Смеется.) Во-первых, все, кого я пригласил, согласились. Во-вторых, составляя программу, я хотел представить максимум композиторов и поэтов, какой только возможен. «Запрещены и изгнаны» – это не просто о нацизме, это о человеческой натуре. Расизм, будь он направлен против евреев, черных, китайцев, кого угодно, порожден нашей психикой – на ее примитивном, племенном уровне: этот – «наш», тот – нет. Вот чего мы должны остерегаться. Хорошо продуманной программе необходима важная мысль, та или иная: ты даешь людям два-три часа на то, чтобы они могли задуматься о самих себе, решить что-то важное. Вас просто не могут не тронуть песни композиторов, которые писали их, зная, что обречены.

Почему цикл начинался с песен Мендельсона? Не потому что он был евреем. А потому что он был одним из самых чудесных и противоречивых композиторов XIX века. А почему? Потому что он был евреем. Хотя своего рода родимым пятном его был Лейпциг – родимое пятно всей европейской музыки… И, кстати, для подобных проектов необходимы фестивали с такой инфраструктурой, как Зальцбургский! Это было бы невозможно больше почти нигде, и именно это делает фестиваль таким великим, таким мощным – то, что за сто лет наработаны и продолжают развиваться такие возможности.

ИО Продолжая тему незнания о Холокосте и не только: волне ностальгии по СССР подвержены в России и те, кто родился уже после 1991 года, а иные российские политики говорят о распаде СССР как о крупнейшей трагедии ХХ века.

ТХ Как Томаса Хэмпсона, гражданина, меня очень волнует то, что происходит с пониманием истины и ее ценности. То, что сегодня называют пропагандой, я бы назвал ложью. В нынешнем мире мгновенного распространения информации намеренная дезинформация быстро приобретает черты факта. И это меня глубоко задевает. Большинство консервативных движений становятся популярными, захватывая воображение образом идеального мира, которого больше нет. Мы привыкли называть это ностальгией, а между тем в XIX веке это был медицинский термин, вроде мании или бреда: когда кто-то будто бы вспоминал о чем-то, чего на самом деле никогда не происходило – только в его воображении. Это был диагноз, как и меланхолия, которую теперь называют депрессией. И если ностальгия – жизнь в вымышленной реальности – политически окрашена, она превращается в пропаганду, поскольку необходимо убедить людей в том, что эта реальность существовала. И люди поддаются этому, не слишком задумываясь.

Я не верю в «культурную политику», но верю в политику, важное место в которой занимает культура. Трехминутная песня подобна острову, куда любой может мысленно отправиться. Подобен острову и концерт – место, где люди могут как бы ненадолго остановить течение времени: вот в чем я вижу высшее назначение искусства и художника. Конечно же, это не интересует политиков, как не интересуют вопросы образования, веры; и чем меньше уделяетсявнимания этим материям, тем короче путь до других, таких как война, агрессия, расизм, фашизм, мизогиния… Как артист я могу показать другим лучшее и худшее в человеке, чтобы было ясно: такими мы не хотим быть, а вот такими хотели бы.

В сегодняшнем мире жить по-настоящему трудно, и к классической музыке часто относятся как к высокого класса развлечению, возможности отвлечься от трудностей повседневности: надо добывать еду, зарабатывать деньги, давать детям образование – а вечером, дескать, я схожу на концерт, где смогу об этом не думать. Но это очень неглубокий взгляд. Я как раз думаю, что концерт – очень личное событие, где мы можем разделить друг с другом произведение искусства, читая его как книгу жизни.

Это настоящая катастрофа для классической музыки

ИО Как и где вы провели первые месяцы локдауна?

ТХ Это был шок: увидеть, как в один миг твоя профессия вычеркнута из реальности. Для каждого артиста, будь то хоть Пласидо Доминго. Я принял это как неизбежность; мне предстояла мировая премьера («Девушка с жемчужной сережкой» Стефана Вирта в Цюрихской опере. – И.О.), теперь она перенесена на 2022 год. А тогда ей был отведен в моем календаре большой период, он вдруг освободился, неожиданно подарив мне отпуск, – так я к этому и отнесся. Правда, без возможности ходить в магазины, рестораны, но мы живем в Швейцарии и много гуляли в горах, ходили в пешие походы.

Помимо этого, я активно сотрудничаю с замечательной стриминговой платформой Idagio. Мы обсуждали, что можно было бы сделать вместе в видеоформате, особенно в период, когда людям так нужна поддержка, и решили запустить несколько серий интервью онлайн. Сам я вел две – по вторникам о жанре песни, по четвергам – о классической музыке в целом. Это было здорово – мне довелось поговорить со многими, кого иначе бы я не встретил. А о некоторых прежде и не слышал. Таким образом, я был все это время очень занят, собственно, продолжая работать по профессии – хотя и не пел – и за год сделав около 130 бесед. Но как только появился минимальный шанс выступить, меня в июле 2020 года пригласили спеть в Цюрихе, что было потрясающе: даже при ограниченном количестве публики ты чувствовал, как все соскучились по живой музыке.

Затем – несколько концертов осенью, и снова локдаун: финансово это настоящая катастрофа для классической музыки. Особенно для артистов, которые ничего не получили за отменившиеся спектакли и концерты. Да, пандемия входит в ряд форсмажорных обстоятельств, оговоренных контрактами, но мне кажется, что все правительства, все, кто принимает решения о помощи жертвам пандемии, должны понимать, что одна из наиболее пострадавших групп – исполнители классической музыки. У меня, допустим, есть сбережения, я жил на то, что должно было стать моей пенсией, и, по крайней мере, выжил. А многим коллегам нечем платить за обучение детей, за жилье, и стоило бы помочь им. Но компенсацию в 5 миллионов долларов получают не они, а их агентства, и это неправильно: «Почему мы должны платить тем, кто не пел, а только собирался петь» – мышление убогое, чтобы не сказать безумное.

Я очень зол по этому поводу и делал, что мог, помогая другим, но время для нас тяжелое. Публика до сих пор боится ходить в общественные места, вынуждена искать другие возможности досуга, и мы рискуем ее потерять. Но я не вижу, чтобы интенданты, директора агентств и оркестров писали статьи, где напоминали бы о том, как все это важно, размышляли бы о том, как будет жить наша отрасль после пандемии. Скажем, на все генеральные репетиции можно было бы приглашать студентов – это так просто, но никто этого не делает. И много других подобных вещей можно придумать, понимая, что мы все уже не те, что жизнь изменилась навсегда и что надо искать в этом свои плюсы.

ИО В начале пандемии на публику обрушилась волна трансляций, в том числе из Метрополитен-оперы…

ТХ …где Питер Гелб решил сделать их бесплатными, хотя у меня есть контракт на отчисления с них, и я на это живу! А нам навязали новые контракты с минимальными выплатами; свободный доступ к каталогу, который позволял нам зарабатывать, был просто безумием. Эти трансляции не зарабатывали ничего, а Питер говорил: «Все открывают каталоги, чем мы хуже?» Но теперь публика думает: зачем столько платить за классическую музыку? Наша индустрия – свой собственный враг, она не может жить в башне из слоновой кости в отрыве от реальности. И если вы в один день решаете бесплатно показывать видео из каталога, который годами строился совсем на другой бизнес-модели, значит, сначала надо задуматься о том, как ее поменять, сделать эффективнее. Иначе получается, что все великие моменты, которые хранит этот каталог, финансово контролируются узкой группой лиц.

Но эти возможности открывают нам совершенно новый мир в настоящем и будущем, в том числе если говорить об онлайн-уроках. На Idagio я начинаю серию интерактивных мастер-классов, посвященных Малеру, где буду говорить о своем опыте его исполнения для всех желающих самым неформальным образом, как сейчас беседую с вами. Появление таких платформ я приветствую, нахожу очень многообещающим и с самого начала был активным участником проекта The Met: Live in HD. Я хочу, чтобы у людей была музыка, чтобы она помогала менять нашу жизнь к лучшему каждый день, как и все мы хотим.

Я могу быть разным, в том числе и очень ленивым

ИО Несколько лет назад вы дебютировали в Москве в том числе и как дирижер. Почему у вас возникла такая потребность?

ТХ В том числе потому, опять же, что я музыкант и люблю музыку. Когда мы обсуждали программу и я предложил несколько пьес Бернстайна, мне сказали, что оркестр и дирижер вряд ли их знают. «Не беда, – говорю, – дирижировать могу и я». На профессиональной сцене, наверное, я тогда делал это впервые. С тех пор дирижировал не раз, в первую очередь малеровскими программами, где выступал как солист и сам проводил репетиции. Дирижером становиться не собираюсь, я вижу эту часть своей работы примерно так же, как когда Мюррей Перайя играет концерты Моцарта, управляя оркестром из-за рояля. Тот опыт многому меня научил, оркестр был любезен со мной и сыграл эти пьесы очень хорошо. Я хотел бы их повторить, надеюсь, лучше получится. Недавно я дирижировал одной из них в Софии, и было здорово. Мне уже поступало несколько предложений дирижировать, но я все еще пою, и на вторую работу просто нет времени. А заниматься любительщиной не хочется.

ИО За последнее время вы также выступили в двух бывших республиках СССР – Грузии и Литве, какие у вас впечатления?

ТХ В Грузии я был на фестивале в Цинандали. Грузия – мистическое место, очень особенная страна. Мне понравилось в Цинандали, хотя организационно все было не слишком просто. Но сама Грузия и люди там просто незабываемы, и эти путешествия по Грузии, Болгарии, Сербии, где я также недавно впервые был, очень захватывающи. Хорошо, что там везде говорят на своем языке – пока ты не придешь на репетицию. Где все говорят уже в первую очередь языком музыки, и даже вещи, которых не знают они или я, – часть этого языка; возможность его разделить – чудесный опыт, я по-настоящему дорожу им.

Я также выступал в Эстонии с Пааво Ярви, опять же, исполняли Малера, а с Вильнюсом оказалось сложнее: у меня на сайте указан этот концерт, но на самом деле его не было. Он два раза переносился из-за пандемии, а летом моя мама, которой 91 год, попала в больницу, ситуация выглядела опасной, казалось, она умирает, и я попросил еще об одном переносе, теперь на июнь. И там я как раз дирижирую Blumine – часть, исключенную из Первой симфонии Малера, Adagietto из Пятой плюс песни плюс репетиции в течение трех дней. Очень жду, когда это наконец состоится!

ИО В интервью «Музыкальной жизни» вы рассказывали о «Негритянской народной симфонии» Уильяма Доусона – отличная музыка, хотя сегодня ее название могут счесть неполиткорректным.

ТХ Что не мешает ей исполняться в этом сезоне больше раз, чем за предыдущие лет 30. Разве не безумие, что, говоря об американской музыке ХХ века, мы пропускаем имя одного из крупнейших симфонистов, Уильяма Гранта Стилла? Почему не называем его имя наравне с именами Роя Харриса, Сэмюэла Барбера или Аарона Копланда? Творчество черных, если хотите, афроамериканцев, особенно в ХХ веке, существовало как будто в параллельном мире по отношению ко всему, что принято называть американским. Это касается и американских азиатов, особенно в позднем ХХ веке. Не говоря уже о творчестве женщин. Недооценка всего этого возмутительна, и если в моих силах дать этой музыке звучать, я делаю это, как, например, в Гамбурге, где недавно провел мини-фестиваль A Celebration of  Black Music из пяти концертов. И оркестранты благодарили меня за то, что я познакомил их с замечательной симфонией Доусона. Это шаг в верном направлении. А любые слова о демократии, которые не подразумевают культурного многообразия, для меня звук пустой.

ИО В то же время возможны ситуации, как у композитора Брайта Шенга, который был отстранен от преподавания за то, что без предупреждения показал студентам «Отелло» с Лоуренсом Оливье, загримированным под темнокожего.

ТХ Шенг по-прежнему преподает, хотя время сейчас действительно очень «заразное». Он, несомненно, сделал ошибку, не предупредив студентов о том, что они будут смотреть. Сегодня подобные события случаются во всем мире, в Америке так в огромном количестве, в результате, как говорится, с водой выплескивают и ребенка. Понадобится еще много времени, и еще много случится таких перекосов, пока ситуация не придет к разумной середине. Сама идея отстранить Брайта Шенга, одного из самых талантливых композиторов планеты в XXI веке, от обучения студентов или представить это отстранение как некую победу в многовековой борьбе за равенство – в корне неверна. Но это может помочь осознанию того, что именно теперь считается оскорбительным, а раньше было в порядке вещей. В ситуации с Шенгом нашелся разумный выход, он сам признал, что ошибся; эту экранизацию «Отелло», неоднозначную и для своего времени, в сегодняшней Америке без предупреждения показывать не стоит, уже как педагог говорю. А вот устроить перед просмотром обсуждение того, что такое культурная апроприация и как в одной культуре допустимо изображать примеры другой, было бы в самый раз.

ИО Вы нередко говорите о себе как о человеке ленивом. Этого никак не скажешь по тому, сколько всего вы успеваете.

ТХ (Смеется.) Я могу быть разным, в том числе и очень ленивым. Думаю, иногда это нужно. И очень люблю лениться. Но я не лентяй. Быть лентяем глупо.