Релизы
В середине 1980-х годов корпорация Би-Би-Си сделала в Лондоне запись Джесси Норман, Лондонских филармоников и дирижера Клауса Теннштедта, тогда – главного дирижера оркестра. Теперь звуковой документ извлекли из архивов и издали, что понятно: участники концерта – в списке классиков прошлого века. В альбом вошла музыка Рихарда Штрауса: Пять песен, сюита «Мещанин во дворянстве» и фрагменты оперы «Саломея» (финал).
Оркестр под управлением Теннштедта играет «Мещанина» превосходно: дирижер, культивирующий подвижное изящество, тщательную филировку мелких шажков, грациозность и прозрачный звук, при немецкой точной, как укол шпаги, аккуратности, схватил главное, но не единственное в музыке. Сюита по мотивам мольеровской пьесы, где церемонные танцы XVII века и принципы Люлли обработаны композитором твердой стилизаторской рукой, утверждает не одно лишь знаточество старины, не только игровую театральность, но и насмешливо-рациональное отстранение. Для дирижера эстет Штраус наблюдает, конечно, не так бесстрастно, как позже наблюдал Стравинский, но в значительной степени.
Предполагаю, тем не менее, что главный интерес слушателей вызовет Норман. Ее легендарная харизма, феноменальная ровность голосоведения, «купольный» объем и невероятная мощь. А также умение перевоплощаться, сполна продемонстрированное в этом альбоме. Пять песен звучат как поток космической лирики, как откровения вселенской души. Мистериальные термины тут уместней больше, чем музыковедческие, хотя мистерия создается немыслимо долгим дыханием в пропевании фраз, бесконечным легато и деликатностью, с которой могучий голос вникает в тонкости. В Cäcilie царит почти вагнеровское ликование, не отменяющее внимания к каждому произнесенному слову о поцелуях и созидательном духе; в Meinem Kinde голос ласково гладит и спящего ребенка, и нас, под тихое нежное шелестение струнных; в Wiegenlied бесшовное пение про сны и мечты разливается медленно, словно воды широкой реки. Можно бесконечно слушать, как голос Норман плавно взбирается в гору и на ее вершине торжественно (иначе не скажешь) пребывает. И с восторженным изумлением думать, как такое может быть.
«Саломея» (еще семнадцать минут пения), конечно, у Норман совсем иная. Теннштедт тоже меняет манеру, звук оркестра тут жесткий и плотный, начиная с «Танца семи покрывал», где изощренная, даже витиеватая мелодическая подводка ведет к нетерпеливо ожидаемому эротическому апофеозу, а пряный Восток органично сливается с западным экспрессионизмом. Норман же создает жар чувственного безумия, тягучее неистовство посыла, вопль дисгармоничной сущности. Вокал как ожог – таково впечатление от «рваного», «захлебывающегося», страшного в своем магнетизме пения, которое как бы накручивает само себя до предела, особенно поражая на высоких нотах.
«Именно “Песни” и особенно “Саломея” делают эту запись незаменимой для прослушивания и неотразимым напоминанием о великой певице в ее лучших драматических проявлениях», – писал об этой записи журнал Gramophone. И это не предел похвал.
