События
Фестиваль Московской филармонии «Другое пространство» в прошлые годы был событием, объединявшим музыкальную общественность столицы. В самом деле, люди случайные, далекие от новейшего искусства, сюда практически не заходили. Зато те, кто так или иначе связан с этой сферой, считали своим долгом посетить хотя бы главный вечер цикла. Многим памятен концерт 2016 года, на котором прозвучали «Группы» Штокхаузена и «Симфония» Берио. Тогда было ощущение, что в зале все друг друга знали, все на одной волне. Сначала аплодисменты, а потом – в фойе – взаимные поздравления не смолкали, и казалось, что теперь-то уж светлое авангардное будущее точно настанет.
Будущее, как выяснилось, нас ждало не такое уж светлое, и в разгар глобальных мировых потрясений стало как-то не до беспокойств о судьбе авангарда. Но времена изменились, а «Другое пространство» – осталось, пусть и в формате абонемента, а не фестиваля. И новый концерт в Зале Чайковского, уже без Владимира Юровского, зато с Федором Леднёвым за пультом Государственного академического симфонического оркестра, показал, что и важных экспериментальных партитур хватает, и публики, готовой им внимать, невзирая на происходящее вокруг, – тоже. Да, костяк аудитории опять-таки составляли преподаватели консерватории, члены Союза композиторов и известные представители других сфер культуры, но тем удивительнее это выглядело: в условиях, когда одни эмигрировали, а другие так и не вернулись к активной концертной жизни после пандемии, видеть такую концентрацию творческой интеллигенции – почти чудо.
Как и шесть лет назад, концерт «Другого пространства» (получивший на этот раз подзаголовок «Continuo») собрал несколько премьер. Первое отделение открылось новым сочинением петербургского композитора Анатолия Королёва Verification – стройным и наполненным «сияниям чистого разума». Тематический аскетизм в нем компенсировался щедростью оркестрового письма: величественные унисоны, следующие друг за другом строгой поступью, расцветали различными оттенками инструментальных тембров и переливались обертонами. Вещь эта спектралистская по технике. Но в отличие от воздушных французских экзерсисов, в Verification чувствуется некий внутренний стержень, какая-то первозданная природная чистота и непоколебимость.
По меткому выражению ведущего Ярослава Тимофеева, каждое отделение этого концерта начиналось за здравие и кончалось за упокой. Следуя этой формуле, Verification, конечно, на светлой стороне. Как и сочинение, прозвучавшее сразу после антракта, – Концерт для скрипки с оркестром Гюса Янсена. В нем, однако, радость доставляло иное, нежели у Королева, а именно – бесконечная свобода. Четко прописанные эпизоды чередуются с алеаторическими, где оркестровые группы отправляются в вольное плавание, ведомые уже не дирижером, а своими концертмейстерами. Привкус раскрепощенности усиливают джазовые «приправы», особенно в партии скрипки, с блеском исполненной Еленой Ревич.
И, пожалуй, есть тонкая ирония в том, что этот полуимпровизационный опус соседствовал с произведением, математически просчитанным и регламентированным до единой ноты – Четвертой симфонией Николая Каретникова, созданной почти 60 лет назад. Формально это единственное непремьерное сочинение в программе: в 1985 году в Москве его играл Геннадий Рождественский с оркестром Министерства культуры СССР (недавно запись была издана «Мелодией»). Но фактически можно говорить о втором рождении партитуры – выдающейся и экспериментальной.
Каретников одним из первых в СССР перенес додекафонию Веберна на крупную симфоническую форму. Шаг смелый сам по себе, поскольку ортодоксальная серийная техника располагает к максимальному лаконизму высказывания. Однако, сохранив веберновскую насыщенность, «кристаллизованность» музыкальной мысли, Каретников создал художественный мир, лишенный умозрительной герметичности и полный теми же эмоциями, которые привычны и для традиционной мелодической музыки. Да и по структуре это весьма близко к классическому симфоническому циклу. Здесь есть сурово-патетическая первая часть, лирико-философское Adagio (явный поклон Веберну и конкретно его Симфонии ор. 21, однако куда более теплый, человечный, чем опус австрийского гения). Далее следует скерцо, из колючей эксцентрики перерастающее в отчаянную панику, после него звучит грозно-затаенное Doppio meno mosso – Pesante и, наконец, драматическая кульминация Piu vivo.
Сравнивая новое исполнение с архивным, Рождественского, можно заметить, что у Леднёва и ГАСО партитура прозвучала более тонко, прозрачно, стройно. Хотя, например, у Геннадия Николаевича прекрасно получилась вторая часть. Так или иначе, советская интерпретация – кстати, не одобренная самим Каретниковым, – это уже далекое прошлое. И, надо признать, тогда мало кто понял это монументальное творение.
Поняли ли его сейчас? Вопрос. Во время исполнения некоторые зрители выходили из зала, причем это обидное явление оказалось не единичным. Можно только догадываться, что смутило беглецов в изысканной, внутренне гармоничной вещи. Да, Ярослав Тимофеев сравнил ее с антиутопией и процитировал фразу самого Каретникова: «Это страшная музыка». Но разве она более страшная, чем, например, Четвертая симфония Шостаковича? Едва ли.
В свою очередь, сюита Inferno («Ад») Томаса Адеса по мотивам «Божественной комедии» Данте публику как раз таки не особенно напугала. Напротив, развлекла и была принята многими на ура. Вызвать именно такую реакцию, а не сковать души ледяным ужасом, композитор, видимо, и стремился. «Это комфортный, user friendly ад. С подобным адом и рай не нужен», – иронизировал Тимофеев. Но тут с конферансье как раз можно поспорить.
Голливудский по духу, начиненный оркестровыми спецэффектами и щегольскими цитатами, опус все же страшит, только не кластерами медных духовых, изображающими Люцифера, и не хроматическими нагромождениями à la саундтреки фильмов ужасов. А всепроникающей пошлостью как самого замысла (буквально проиллюстрировать в духе XIX века шедевр Данте), так и воплощения, в котором все нацелено на внешний эффект. И в этом плане музыка Адеса была, вероятно, действительно адом для тех, кто в симфонии Каретникова смог увидеть пусть и недостижимый, бесконечно далекий, но – рай.
