Красивые даты народный артист СССР встречает в творческих заботах и административных хлопотах. Полон планов «Русский балет», возглавляемый юбиляром, в ГИТИСе, где он руководит кафедрой хореографии, ждут студенты. Он спешит на заседания Общественного совета по культуре Московской области. Жители Сергиева Посада всегда рады его спектаклям и с благодарностью вспоминают счастливые годы перемен, когда Вячеслав Михайлович занимался культурой их района как депутат Московской областной Думы. Он строит Школу искусств в Подмосковье и воспитывает своих детей – дочь и трех сыновей. Мыслями о быстротечном времени и своем повзрослевшем театре, воспоминаниями о детстве, Большом театре, дорогих встречах Вячеслав Гордеев поделился с «Музыкальной жизнью».
Балет я увидел по телевизору – фильм «Ромео и Джульетта» с Галиной Улановой. Мне только исполнилось десять лет, и я не мог оторваться от маленького черно-белого экрана. Стал просить маму отвести меня в танцевальный кружок. До этого я осваивал аккордеон, с ним взаимной любви не сложилось. Мама, человек музыкальный и поющий, немного расстраивалась. Играл на немецком трофейном инструменте: в годы войны мама дошла до Берлина, откуда его и привезла. Все свободное время пропадал на стадионе рядом с Лодочной улицей, где мы жили, – постигал понемножку разные виды спорта.
Балетная студия нашлась в нашем Тушино – в клубе «Красный Октябрь», сейчас это – Дворец культуры, база хореографического училища «Гжель». С дачи на Истре я, пятиклассник, ездил на занятия на велосипеде. Мне нравилось танцевать, но я знал, что поступать мне в Суворовское училище. Военным дирижером мечтала меня видеть мама, и я с ней не спорил. Сложнейшие экзамены выдержал успешно. Получив документы о зачислении, решили мы с мамой прогуляться по центру. Идем по Пушечной улице и видим объявление о дополнительном наборе особо одаренных детей на интенсивное шестилетнее обучение в хореографическое училище. Уговорил маму попробовать: «Мы же ничего не теряем, мне так нравится танцевать, документы – с нами». Вошли во внутренний дворик, а там – толпа детей. Записались на просмотр, долго ждали, когда вызовут. Приемной комиссии я понравился и стал одним из трех счастливчиков, которых зачислили. Экзамен держали шестьсот ребят.
Мне казалось, что в классе я первый, и все школьные годы пытался удерживать это лидерство. Улучшаться хотел все время, неудержимо тянуло к рекордам, да и интересно было. Процесс экспериментов над собой был запущен в школьные годы и продолжался в театре. Он оказался необратимым. Класс повторял два-три раза в день – так советовал мой замечательный педагог Петр Пестов. Выполнял в день не менее тысячи прыжков – «воспитывал» ноги. Наверное, позвоночник садился, но об этом я не думал. Допрыгался – разорвал «ахилл» на самом пике карьеры. Вопреки прогнозам вернулся на сцену – коллеги удивились.
У нас в хореографическом училище появились девочки-итальянки, приехали учиться по обмену. Нам они казались необычными, к ним тянуло – мы-то за границей не бывали, иностранцев видели только по телевизору. Наши простые ребята быстренько научили их нецензурной лексике и страшно хохотали, когда девочки старательно выговаривали трудные слова, не понимая их смысла. Меня подобное не устраивало, я хотел настоящего общения. Начал осваивать итальянский язык и за несколько месяцев выучил: помогло, наверное, знание французского. С Анной-Марией Гросси у нас сложились серьезные отношения, во всяком случае, мне тогда так казалось. Случилась первая любовь. Меня взяли в Большой театр, а она уезжала домой. Я отправился ее провожать в Шереметьево, и кто-то довел до сведения руководства театра, как нежно мы прощались. Тогда меня решили притормозить с гастрольными поездками – вдруг сбегу?
Судьба Рудольфа Нуреева интересовала всех. Я же в Москве однажды видел его восхитительный танец. Благодаря Анне-Марии жизнь Нуреева была у меня «под контролем»: из Италии она привозила вырезки газетных рецензий, любительские съемки, фотографии. Из этого «запрещенного богатства» я получал бесценную информацию о том, как надо работать и что значит – служить сцене. Я многое знал о танцовщике, который представлялся мне идеалом. Например, что на урок он надевал на себя десять шерстянок, а потом, по ходу класса, поочередно снимал их. Мышцы хорошо разогревались, становились и мягче, и длиннее – так он боролся со своими вечными проблемами с перетруженными ногами. Он танцевал бешено, неистово – и с травмами, и с воспалением легких. Тогда я и подумать не мог, что судьба подарит мне встречи с кумиром.
Познакомились мы в Вене, куда нас с Надеждой Павловой приглашали много раз, но мы об этом даже не подозревали. Когда приехали танцевать рождественский блок «Щелкунчиков», балетный интендант Венской оперы поинтересовался, сколько у нас детей. Услышав, что наследников нет, удивился: «Мы много раз ждали вас – нам отвечали, что Павлова рожает». С Нуреевым мы жили в одной гостинице напротив Оперы и встретились на завтраке. Он подошел, позвал на свой спектакль и банкет. Я же имел неосторожность пригласить его к нам в номер на деликатесы – как все артисты, мы привозили с собой колбасу, икру, водку. Рудольф рассмеялся: «Помню-помню, я тоже когда-то брал с собой еду…» На следующий после приема день появились газетные репортажи, где подчеркивалось особо, что на вечеринке у Нуреева присутствовали знаменитые советские артисты и вели себя дружелюбно. Никаких взысканий не последовало, но в посольство вызвали и объяснили, что не стоит общаться с «изменником Родины». Но встречи наши продолжались до последних дней жизни Рудольфа. Если мы «пересекались» в какой-нибудь стране, то непременно виделись.
Рудольфу нравилось создавать комфортную обстановку близким людям, тем, кого он ценил. В Сан-Франциско он попросил «опекать» меня свою знакомую – девушка много интересного рассказала, катала на самолетах, подавала лимузины. В Нью-Йорке нас собрала хозяйка светского салона Женя Долл. В молодости она участвовала в дягилевских сезонах, танцевала в труппе Анны Павловой, потом вышла замуж за миллионера. Она пригласила нескольких солистов Большого театра и Рудольфа. Он принес огромную банку черной икры, килограмма на два, и я вспомнил, как хотел его угостить в Вене. Отлично провели время, говорили обо всем на свете и, конечно, о балете.
В античном греческом амфитеатре Нуреев танцевал в своей «Раймонде». Мы же приехали в Афины из Салоников. Жарища стояла невероятная, люди падали в обмороки, жизнь начиналась после захода солнца, когда зной отступал. Нуреев сообщил, что оставил нам с Павловой два билета и ждет на балете. Я никому не говорил о приглашении, но информация просочилась, кто-то стукнул. Ко мне подошел секретарь парторганизации и попросил не ходить на спектакль. Я ответил, что могу в свободное время делать то, что хочу, и добавил: «Я же родину не предаю и не в стрипклуб собираюсь…» Что вы думаете? Вечером назначили незапланированную репетицию. Нас привезли в какой-то карьер, где невозможно было заниматься, мы попытались, но не смогли. Ближе к ночи позвонил Нуреев, я объяснил, почему на «Раймонду» мы не попали. Он пригласил на ужин: «Приезжайте, хоть повидаемся, завтра утром я улетаю». Мы заказали такси и поехали к нему в гостиницу. По номеру носилась его симпатичная помощница, упаковывала вещи. Мы поболтали, обменялись новостями и пошли ужинать. Сажая нас в такси, Рудольф предложил заплатить, но мы отказались. Ему нравилось покровительствовать, помогать, проявлять щедрость. Жаль, что сейчас о нем говорят как о человеке скандала. Таким я его не знал, он был разным.
В Большом меня определили в класс к уникальному наставнику – Алексею Варламову, с ним я готовил свои роли. Дебютной сольной партией стал Арлекин в «Щелкунчике». Самым сложным оказался первый кувырок – на позвоночнике вскочила шишка. Делал вместо трех пируэтов – десяток, между ними «блинчики». На турах с «разножками» меня сносило немножко в сторону. Григорович после спектакля пришел на сцену поздравить с премьерой: «Думаю, если бы вы еще раз эту комбинацию повторили, то залетели бы в директорскую ложу». Я почувствовал его расположение ко мне и в отличном настроении улетел в составе группы артистов Большого театра во Францию. Импресарио знал меня еще по училищу и настаивал на моем участии, но это другая история. Пока мы колесили по дивным городам, в Москве репетировали «Пламя Парижа», и Юрий Николаевич, видимо, на меня рассчитывал – он видел на выпускном моего Филиппа. Возвращаюсь, а Григорович меня не замечает – обиделся. Оказался с ним в лифте. Говорю: «Юрий Николаевич, вы же меня отпустили… Сказали бы “нет” – я бы не поехал». Признался, что забыл, хотя сам подписал бумагу от Госконцерта. Через некоторое время я станцевал «Пламя», он остался доволен моим танцем. Отношения наладились.
Без Большого театра и родной Москвы я своей жизни не представлял, хотя заманчивыми предложениями искушали нередко. Анна-Мария звала в Италию, предлагали работу в Испании и Франции. В Америке принесли готовый контракт на фантастическую сумму, в два раза больше, чем у Годунова. Подключилась к уговорам и Лена Чернышова, которая работала с Барышниковым: «Поверь, Слава, уже через полгода все, что осталось “там”, будет от тебя так далеко и совсем неинтересно». Не знаю, но я и сейчас думаю, что не стал бы «своим» в чужой стране. Для этого надо иметь особое желание. Оно было у Миши Барышникова. Накануне поездки в Канаду, откуда он не вернулся, я заходил к нему домой – в квартире ничего не было, кроме газет, валявшихся на полу. Я спросил: «Миша, а где мебель?» Он ответил, что хочет все поменять. Саша Годунов мечтал сниматься в Голливуде и своего добился. Балет с годами стал для него нагрузкой, он сам мне об этом говорил. Ему – красивому, выразительному, способному – трудно было танцевать с высоким ростом и жестковатыми мышцами. А Нуреев-то убегать не собирался, «прыжок к свободе» придумали позже. Грезил станцевать в «Легенде о любви». Для него тогда ничего, кроме танца, не имело никакого значения. Он приезжал из Ленинграда в Большой театр и не говорил ни о зарплате, ни о квартире. Он просто хотел работать. К счастью, он оказался человеком мира, влился в новую жизнь, все театры хотели его видеть. О России он мало думал, но, казалось, скучал по «своим» городам – Ленинграду, Казани, Уфе. У каждого – своя ситуация, своя судьба. У меня она связана с Россией.
С Павловой мы прожили в браке почти десять лет, все эти годы вместе танцевали. Это было наше время – так говорила Марина Тимофеевна Семенова. Поездки, гастроли, автографы, внимание зрителей и журналистов. Поначалу не замечали, что нас окружала зависть. Плелись интриги, запускались слухи, провоцировались скандалы. Расставались мучительно. Мне осталась квартира – наше с мамой произведение искусства. Во время ремонта я всерьез увлекся архитектурой и строительством. Павловой я сделал квартиру в Замоскворечье, она и сейчас там живет. Мой дом остался пустым: приехали люди, я отдал все, от дорогой мебели до любимых предметов и старинных картин. Я тогда увлекался антиквариатом, нравились редкие вещицы. Сейчас как обрубило, совсем не интересуюсь раритетами. Мне казалось, что я спокойно и достойно отнесся к происходящему, понимал, что вещи счастья не приносят, но сердце тогда впервые дало о себе знать.
Не общались мы много лет, но на моем юбилее в концертном зале «Россия» станцевали в дуэте – это была не моя идея, а прозорливого редактора Марии Мульяш. Сначала я ее не поддержал, потом – смирился. Встретились с Павловой нормально, отрепетировали два адажио – из «Спартака» и «Легенды о любви». Она жаловалась, что мало танцует в театре, чувствовалось, что у нее финансовые проблемы. Я взял ее в поездку в Баку. Принимали нас отлично. После выступления пригласили в роскошный ресторан, за столом сидели известные люди: Мстислав Ростропович с дочерьми и их мужьями, Ильхам Алиев, будущий президент Азербайджана. Потом Павлова станцевала премьеру «Спящей красавицы» в «Русском балете». И… появились статьи, авторы которых писали, что я налаживаю отношения. Я-то помогал, о совместной жизни речь идти не могла – у меня уже была другая семья и дети. Еще раз убедился в том, что наш развод был кому-то нужен.
Когда возглавил балет Большого театра, передо мной поставили конкретную задачу – освободить труппу от артистов пенсионного возраста. Имя Надежды Павловой открывало этот список. Я же всех народных артистов СССР оставил, а Павловой дал станцевать премьеру «Сильфиды» – спектакля, о котором мечтал сам.
В начале 80-х я принял участие во Всесоюзном конкурсе балетмейстеров, где мне вручили диплом. Показал два номера: «В антракте» – юмористическую зарисовку на музыку Альфреда Шнитке и «Гусляра» на музыку Валерия Кикты, после которого Павлову с Заклинским долго вызывали на сцену. Одна из знакомых считала выходы на поклоны – 13 раз. Странно, что после такого приема мне не дали премии. Член жюри Валентин Елизарьев объяснил решение судей так: «Конкурс профессиональный, а у тебя нет высшего хореографического образования». Слова расстроили и подтолкнули – в тот же год поступил на балетмейстерский факультет ГИТИСа. Закончил его за 12 месяцев, к тому времени я уже имел диплом факультета журналистики МГУ. Сейчас, уже третий год, руковожу кафедрой хореографии в ГИТИСе. В моей творческой мастерской немало способных ребят, в каждом – индивидуальность, которую надо развить. Стараюсь раскрыть все тайны и тонкости профессии. Помогаю им в постановочной практике, даю возможность в своих учебных работах занимать артистов «Русского балета», предоставляю репетиционные залы, а, по возможности, и сцену для показов.
Театр «Русский балет» – мой ребенок. Ирина Тихомирнова, серьезно заболев, предложила мне возглавить ее ансамбль, который числился по ведомству областной филармонии. Артистов, их было 16, я знал – они участвовали в наших с Павловой творческих вечерах. Конечно, я не решился, мне было немного за 30, мысли о пенсии еще не посещали. Все решил совет друга-художника Владика Костина. Кстати, благодаря ему я стал блондином. «Как ты можешь выходить в “Жизели” с темными волосами? Альберт – почти ариец, из нордической расы», – сказал и покрасил меня в первый раз. Владик придумывал мне костюмы для концертных выступлений, вместе со Славой Зайцевым занимался нашими вечерами. Но я отвлекся. На одной из домашних посиделок, которые Костин устраивал едва ли не ежевечерне, собирая людей искусства со всего мира, я попросил его совета. Он думал недолго: «Бери, справишься. Ни у кого нет своего коллектива, а у тебя – будет». Тогда Москва имела только три балетных труппы: в двух театрах – Большом и Музыкальном имени Станиславского и Немировича-Данченко и «Классический балет», который возглавляли Наталья Касаткина и Владимир Василёв. Если рассказывать, каких трудов стоило превратить крошечный танцевальный ансамбль в «Русский балет», то и места в журнале не хватит. С тех пор театр – часть меня самого.
Есть люди, которые умеют красиво говорить, а есть те, кто всегда рядом, с которыми вместе идешь по жизни. Мои попутчики-единомышленники – Ольга Васильевна Коханчук, главный педагог-репетитор театра, и заместитель директора Виктор Петрович Давыдов. Они – постоянно рядом, их помощь – надежна и реальна. Труппа молодеет с каждым годом – так мне кажется с высоты моих лет, на самом-то деле, мы как брали 18-летних выпускников, так и берем. Приходят сильные, энергичные танцовщики – наверное, это помогает мне и в работе, и в жизни. Все равно труппа должна взрослеть, сколько бы молодежи ни приходило, но у нас так складывается, что «возрастных» артистов немного, кто-то из них начинает преподавать, другие, оставив сцену, находят себя в иных сферах деятельности. Немало тех, кто, набрав в «Русском балете» форму и получив награды на конкурсах, уезжает работать на Запад. Мы это приветствуем и радуемся – пусть распространяют русский балет в мире.
Я считаю, что наш театр должен пропагандировать русско-советское искусство, именно поэтому основа репертуара – классика. В этом году выпустили премьеру «Дон Кихота», в ближайших планах – «Бахчисарайский фонтан». В редакции классических спектаклей я включаю все лучшее, что поставлено предыдущими поколениями балетмейстеров. Как можно изъять из «Лебединого озера» четверку маленьких лебедей или адажио второго акта, и па-де-де в «Щелкунчике» тоже не хочу менять. Никогда не упрощаю текст, не иду по пути наименьшего сопротивления, выбираю тех исполнителей, которые могут это выполнить. Классика – серьезная проверка на качество и прочность, на мастерство и школу. И это не в угоду зрительскому успеху. Публику надо увлечь самим спектаклем, ей же, скажем честно, неважно, кто поставил ту или иную вариацию. Сохранение традиций ценно для нас и для того, чтобы передать их следующему поколению.
Мы знаем, что старость неизбежна, и все ее боимся. Умнейший человек академик Николай Амосов старался отодвинуть процесс старения. На себе проверял систему, включавшую физические нагрузки, активизацию мозговой деятельности и рацион питания. Он по тысяче раз ежедневно приседал, я когда-то столько же раз отжимался – тоже проводил над собой эксперимент. А модный сегодня бразильский гуру утверждает, что надо жить без ограничений, позволяя себе все радости и излишества, чтобы к старости прийти утомленным от удовольствий и с уставшим телом. Такие крайние позиции. Я – сторонник менее радикальных взглядов. Поддерживаю вес и со своими артистами каждый день встаю к балетному станку, хотя с серьезными танцами попрощался, когда возглавил балет Большого театра. Мог еще танцевать, но решил не переходить дорогу молодым, да и использовать служебное положение казалось недостойным. Моя исполнительская деятельность, правда, продолжалась – в спектаклях «Русского балета». На 90-м году жизни Амосов признался, что победить природу не удалось – критическая точка все равно наступила. Возраст мне пока вроде бы не мешает и не сбивает темпа жизни. Но иногда я его чувствую – странноватое ощущение. Сейчас рядом с моим домом кипят строительные работы – я возвожу Школу искусств. Оступлюсь на стройплощадке, или нога соскользнет с какого-нибудь кирпича – и от резкого изменения положения прихватит спину. Не могу уже, как горный козел, одним рывком взбегать по лестницам. Так что годы, бывает, дают о себе знать.
Проблем, конечно, немало. Госзадание включает более ста спектаклей в год, из них половина – в Подмосковье, а совсем недавно было чуть более десяти, что реально выполнить. Московская область – большая, размером с Францию, хороших сцен, где может выступать балет, немного. Тяжело не только танцевать на неприспособленных подмостках, трудна и сама поездка – часа два-три в одну сторону, возвращаемся после полуночи, а еще до домов добираться. Следующий день, естественно, неполноценный – позже назначаем класс, меньше репетируем. Темпы сбиваются. Непросто совместить госзадание с гастрольными планами, а мы стараемся не подводить наших импресарио. Работаем с ними давно, и они уверены в высоком качестве и в выполнении контракта. «Русский балет» известен и востребован в мире, но, к сожалению, наш бренд нередко используется. Приезжаем в Китай, Европу или Латинскую Америку – и нам показывают афиши, где крупными буквами напечатано «Русский балет», а где-то внизу, совсем мелко, уточняется: коллектив из Петербурга или Йошкар-Олы.
Наш театр много и с удовольствием гастролирует по России. После турне по Сибири губернатор Иркутской области обратился ко мне с предложением создать балетную труппу при Музыкальном театре и хореографическую школу на базе театрального техникума. Приезжал, отсматривал залы, решали важные вопросы: где ребята из области смогут жить, учиться, питаться. Когда-то в городе был балет, но сейчас в труппе Музтеатра всего 14 танцовщиков, которые участвуют в опереттах. Дело задумано важное, и если все запланированное осуществится, то стартовыми спектаклями сделаем балет «Ангара» или «Бахчисарайский фонтан». Сейчас – летнее затишье. Посмотрим, что будет осенью. Вперед колесницы не побежишь. Мы же вновь собираемся в Иркутск, где на берегу Ангары на открытом воздухе покажем «Лебединое озеро». Дел много – «ревизию» собственной жизни проводить рано.
