Релизы
Четырнадцатая Шостаковича стоит особняком во всем творчестве композитора. В ней он высказался о феномене смерти, кажется, за всю историю русской (и не только) музыки, причем прошел опыт каких-то очень интимных, откровенческих встреч с ней. Бриттен, которому эта симфония посвящена, сочинил свою «Смерть в Венеции» лишь спустя четыре года после написания этого опуса Шостаковичем, да и красивое умирание в версии великого британца происходит куда более гуманно, эстетически и этически мягко, не столь беспощадно. Но что говорить, в своей симфонии Шостакович за шесть лет до своего ухода был вынужден зашифровать и иносказать столько всего сразу, посвятив ее западному другу из мира с другими демократическими ценностями, — она и как завещание и как крик, вопль SOS.
История записей Четырнадцатой не так мала, хотя далеко не столь велика. Причем иностранных певиц в этой истории больше, чем иностранных певцов. Даже Марис Янсонс, располагавший возможностями пригласить кого угодно, записал в этой симфонии русского баса Сергея Алексашкина. Немецкий бас-баритон Маттиас Гёрне — не первый иностранец, осмелившийся разучить русский текст стихотворений Лорки, Аполлинера, Кюхельбекера и Рильке, но почему-то кажется, что он первый сделал это с максимальной степенью погружения в чужой язык. Маттиас не раз признавался в почитании гения Шостаковича и несколько лет назад исполнял с Даниилом Трифоновым номера из «Сюиты на стихи Микеланджело» Шостаковича в Концертном зале Мариинского театра, которые впоследствии записал на Deutsche Grammophon. Певец показал тогда, насколько глубоко готов эмпатизировать, входя в контакт со сложным русским языком, сложным до головной боли миром музыки Шостаковича. Известный своим перфекционизмом в исполнительстве, он не изменил себе и в разучивании русского текста, не делая себе никаких поблажек, создавая впечатление, будто использует испытание языком Достоевского и Толстого как некую мучительно-очистительную духовную практику самосовершенствования. С этим же оркестром и дирижером Маттиас запишет и Тринадцатую симфонию Шостаковича.
Слушая Четырнадцатую с Гёрне, не остается сомнений, что он идеальный исполнитель, который соединяет мир Запада и Востока на уровне предельно тонкого сближения, даря надежду, что сломанные между цивилизациями мосты все же не безвозвратно утрачены и подлежат восстановлению. Он идеальный лицедействующий солист в «Лорелее», фантастически прекрасный друг поэта в номере «О, Дельвиг, Дельвиг!», ведущий свою линию таким оглушительно нежным бельканто. Ну и, конечно, он безупречный и несказанно прекрасный ансамблист для такой богини пения, как Асмик Григорян. Их оперная семейная жизнь сложилась еще на «Воццеке» Берга в Зальцбурге. Сливаются не только их тембры, но и темпераменты, и степень эмпатии, вчувствования, вгрызания в плоть музыки и слова. Асмик — подлинный дар для этой симфонии, голоса которой хватает здесь для всего, и для «технического обеспечения» сложных вокальных строчек, и для смыслового и эмоционального наполнения. В «Малагенье» она являет такую метафизику смерти, что снилась разве что творцам в моменты духовных прозрений. Здесь и красота, и сила, и слепящий ужас, и боль — все, что душе угодно. Но и тихий и скромный с виду маленький финский маэстро Микко Франк творит в этой симфонии гигантские чудеса интерпретации, пользуясь богатейшей палитрой Филармонического оркестра Радио Франс.
