События
В модной локации на Болотной набережной в Москве была представлена программа «Скоро кончится век» одного из наиболее разносторонних и авторитетных пианистов современности Алексея Любимова. Это выступление вошло в цикл «ГЭС-2: Музыка. Что современно?» О подробностях концерта рассказал участник семинара «Журналистские читки».
Обращение Любимова к поздним опусам, что Брамса, что Шуберта, неслучайно. Циклы Брамса пролегают по контурам водораздела между романтизмом и модернизмом, что отмечал еще в 1933 году Арнольд Шёнберг, говоря, что «Брамс с его академизмом был великим новатором музыкального языка». Поздние же циклы Шуберта в некоторой степени идут еще дальше, предвосхищая своими «божественными длиннотами», постоянным ощущением осцилляции между эйфорией и меланхолией музыку эпохи метамодерна, в особенности Валентина Сильвестрова, высоко ценимого и часто исполняемого Любимовым автора. Обращаясь к этим конкретным опусам, пианист актуализирует и выявляет в них то, что будет сиять все ярче и ярче в веке грядущем и еще спустя как минимум век.
Концерт начался на закате. Сквозь стеклянную стену-витрину из панорамных окон за сценой прорастала березовая аллея. Алексей Любимов, одетый во все черное, медленно вышел на сцену. Сев за рояль, пианист объявил, что посвящает всю программу памяти жертв теракта в «Крокус Сити Холле», произошедшего 22 марта и потрясшего весь мир. В свете этих слов музыка Брамса, и без того достаточно ирреальная и потусторонняя, приобрела еще более мрачный и драматический оттенок.
Каприччио ре минор, открывающее опус 116 и, соответственно, концерт, пронеслось подобно порывам яростного вихря в тишине. Любимов исполнил эту вещь самозабвенно, широкими мазками, одновременно и глубоко проживая эмоциональный модус сочинения и тончайше управляя особенностями его структуры, словно формируя скульптуру или возводя здание. И это здание продолжило расти, неумолимо и катастрофически, на протяжении всего концерта.
В целом опус 116 прозвучал подлинной эпитафией, голосом иного мира, то погружающим в какую-то параллельную реальность, особенно в Интермеццо ля минор, где время порой почти останавливалось, где все происходило как бы в рапиде, то раскручивающимся подобно фатальным пружинам в Каприччио, более активных частях цикла.
Любимов, славящийся своей приверженностью к исполнению на исторических инструментах, играл на рояле Blüthner 1868 года из коллекции Алексея Ставицкого. Рояль звучал достаточно сухо и не совсем привычно для современного уха, но пианист оборачивал возможные недостатки инструмента в свою пользу. Так, Экспромты Шуберта, закрывавшие первое отделение концерта, прозвучали в его исполнении весьма нестандартно. Открывающий цикл экспромт до минор, вполне традиционно начавшийся с сокрушительно-трубного четырехоктавного соль, продолжился довольно жестким и совсем далеким от привычного проведением основной темы, прозвучавшей сухо, зловеще и затаенно. Любимов, использовавший педаль по минимуму, представил данный экспромт как бы с изнаночной стороны, подобно тени, отражению, проявившимся в нашем мире откуда-то из мира потустороннего и чуждого. Второй и Четвертый экспромты прозвучали скорее клавесинно, нежели фортепианно, отточенно и графически, позволив любоваться прихотливыми узорами нарисованных Шубертом линий, их неожиданными модуляциями и трансформациями. Третий же экспромт, соль-бемоль мажорный, написанный композитором в размере двойного alla breve (то есть содержащий четыре половинные длительности в такте), прозвучал тихой кульминацией первого отделения и, возможно, всего концерта. За счет нестандартного размера экспромт и без того весьма необычен. Мелодия в нем как бы все время оттягивается, откладывается, благодаря чему появляется ощущение иного течения времени. Любимов наполнил Экспромт парадоксальной внутренней динамикой за счет более пружинящего звучания басовой линии, как бы ведя за ней мелодию и арпеджированную фактуру правой руки, а также за счет крайне гибкой динамики и практически сведенной на нет педализации.
После небольшого перерыва (и наступления заката) началось второе отделение. Освещенный в темноте пианист отражался в стеклянной двери входа в зал и за сценой, на панорамном окне, и его отражение неким двойником присутствовало по ту сторону зала, располагаясь под сенью березовой аллеи. Этот эффект еще больше подчеркнул элегическую атмосферу концерта.
Шесть пьес опус 118 Брамса предстали как-то более сосредоточенно и строго, чем родственный им цикл опус 116. Однако то ли сказалась небольшая усталость пианиста, то ли особенности звучания и настройки исторического инструмента, но исполнение данного цикла произвело меньшее впечатление. В нем присутствовала благородная сдержанность, но порой она перерастала в некоторую схематичность. Также музыкант иногда терялся в ритме и допускал пусть и незначительные, но все же помарки, что не позволило в полной мере насладиться отточенной и поистине «предзакатной» холодной красотой позднего брамсовского шедевра. Но тем не менее высокий профессионализм исполнителя смог удержать внимание слушателя, как и в завершивших программу Рапсодиях опус 79, которые были исполнены с высочайшей страстью и самоотверженностью.
На бис Алексей Любимов сыграл Баркаролу Шопена и Рондо из Сонаты ре мажор Моцарта, которые несколько увели в сторону от основной концепции программы, но в целом не разрушили ее и прозвучали достаточно убедительно.
Необычный и драматургически тонко выстроенный концерт завершился, оставив после себя элегическое послевкусие. Век романтизма закончился, наступил закат. Следующий век будет совсем иным, но отголоски и Брамса, и Шуберта будут звучать в нем, как звучат они и в нынешнем веке, вечно молодые и неподвластные времени.
