События
Санкт-Петербургу совершенно незаслуженно ставят в упрек некоторую консервативность по части предпочтений в академической музыке. Вероятно, относительная осторожность в выборе сочинений у дирекций площадок действительно присутствует, но невозможно не отметить тот факт, что исполнители Северной столицы в условиях все еще неослабевающего давления санкционной политики (в музыкальной сфере она выражается в первую очередь в отсутствии привычных гастролей западных звезд) стараются удержать репертуар, который, как им кажется, рискует в ближайшее время исчезнуть, подобно амурским тиграм. Это касается в большей степени творчества композиторов, представляющих такие направления, как европейские авангард, неоклассицизм, американский традиционализм. Опасения эти не беспочвенны хотя бы потому, что у русских симфонических и филармонических коллективов нет традиции исполнения музыки Булеза или Штокхаузена. Вся надежда на носителей западной культуры, чьи таланты пригодились и были по достоинству оценены в России. Уроженец Чикаго Кристиан Кнапп как раз один из них. Дирижер, известный своим пристрастием к актуальной музыке и сочинениям XX века, уже много лет работает с оркестром Мариинского театра и знает, что ему можно предложить. Для июньского концерта на фестивале «Звезды белых ночей» Кнапп составил необычную, интересную программу, направленную на популяризацию произведений, созданных во Франции и в Соединенных Штатах полвека назад и более.
Комбинация, придуманная Кнаппом, идеально бы вписалась в какой-нибудь уютный вечер Proms в лондонском Альберт-холле – настолько она хороша и неизбита. Это двойной парадный портрет, представляющий мастера импрессионистической звукописи Мориса Равеля и главного деятеля в музыкальной культуре Америки Леонарда Бернстайна. Ставя их рядом, Кнапп рассматривает несколько аспектов. Первый – «галльский» след. Аарон Копленд, Вирджил Томсон, Уолтер Пистон и другие представители «потерянного поколения» 1920-х годов провели студенческие годы в Париже, оттачивая технику под руководством Нади Буланже и попутно впитывая музыкальные идеи Равеля, Дебюсси и объединения Les Six. Франкофилия передалась и следующему поколению композиторов, включая Леонарда Бернстайна. В увертюре к его комической оперетте «Кандид» на хулиганский сюжет Вольтера безошибочно угадываются аллюзии на Шабрие, Мийо и Пуленка. С другой стороны, Париж в первые десятилетия XX века черпал вдохновение в американской музыке: многие джазовые исполнители, стараясь избежать расовой дискриминации, переезжали в Париж, который мог предложить им раскрепощающую атмосферу свободы и приверженность принципам космополитизма (плюс отсутствие сухого закона). Восхищение джазовыми ритмами и блюзовыми гармониями побудило Равеля включить некоторые характерные элементы в свои поздние композиции. Стоит, впрочем, отметить, что в программу Кристиана Кнаппа попали пьесы, написанные Равелем еще до его турне по Америке.
Второй аспект – невероятная танцевальность музыки и Равеля, и Бернстайна. В обоих случаях речь идет о произведениях, предназначенных для сцены, но переработанных в оркестровые сюиты для концертных залов. Обращает на себя внимание также и то, что отделения вечера не были авторскими – Кнапп перемешал Бернстайна и Равеля между собой, поэтому сочинения обоих композиторов звучали и до, и после перерыва.
Смысловые якоря были брошены по краям программы. Кнапп начал со Второй сюиты из «хореографической симфонии» «Дафнис и Хлоя». Дирижер не прогадал, отдав предпочтение оптимальному темпу в знаменитой музыкальной картине восхода солнца – это позволило оркестру быстро преодолеть некоторую скованность, продемонстрировать естественную гибкость арпеджио у деревянных духовых и арфы. Эффект достигнут: перед слушателем – мистический, окутанный туманом ландшафт, благоухающий в ожидании пробуждения всего живого. С томным соло флейты и соблазнительными portamenti струнных в разделе «Пантомима» в музыку проникает зрелый эротизм, который достигает своего языческого звучания в финальном вакхическом танце-апофеозе. Все было сыграно со свойственной музыке Равеля чувственностью и подлинно галльским колоритом.
Словно в шахматной партии, ход переходит к Бернстайну – и на сцене появляются героини бродвейской оперетты «Кандид». Старая Леди (меццо-сопрано Анна Кикнадзе) дает урок ассимиляции (танго I Am Easily Assimilated) и делится своим богатым иммигрантским опытом – мастер-класс, полезный не только в пределах исторических районов Манхэттена. Раздираемая внутренними противоречиями Кунигунда (сопрано Ольга Пудова) страдает от того, что ей приходится пренебречь моральными качествами ради достатка и статуса в обществе. Ее ария Glitter and Be Gay, технически невероятно заковыристая из-за колоратурной вокализации, множества нот до и ре-бемоль третьей октавы, отлично подошла для голоса Ольги Пудовой. Певице оказалось достаточно нескольких точных актерских штрихов, чтобы создать выразительный персонаж. Между сольными номерами вклинился комический дуэт Кунигунды и Старой Леди We Are Women – уморительно слащавый феминистический гимн.
Вновь черед Равеля: его интерес к музыкальным формам эпохи Возрождения, в частности, к придворному танцу в умеренном темпе, нашел выражение в меланхоличной «Паване усопшей инфанте» – произведении, получившем популярность как в оригинальном фортепианном изложении, так и в многочисленных аранжировках для различного состава инструментов, включая оркестрованный вариант, созданный в 1910 году. В исполнении музыкантов Мариинского театра пьеса Равеля, с ее тонко выстроенной динамикой, эффектными сменами гармонии, теплой, изысканной мелодией в партии валторны (Алексей Цес) и деликатным аккомпанементом pizzicato струнных, glissando арфы, предстала миниатюрной медитацией, вызывающей в памяти величественное полотно Веласкеса «Менины», иллюзорное правдоподобие мира испанского двора.
Финальный аккорд вечера – «Симфонические танцы» из бродвейского блокбастера «Вестсайдская история» Леонарда Бернстайна. Современная адаптация шекспировской «самой печальной на свете повести» обеспечила американскому музыканту известность как композитору. Позднее Бернстайн пересмотрел свою партитуру и извлек из нее девять фрагментов, которые объединил в самостоятельную сюиту. Порядок частей в «Симфонических танцах» отличается от их появления в сценической версии. Это не собьет с толку слушателя, знакомого с описанием каждого фрагмента, – композитор сам позаботился об этом, дав четкие разъяснения. Впрочем, музыка, созданная Бернстайном для «Вестсайдской истории», задумана симфонически, что предполагает все-таки некоторую дистанцию с программной составляющей. В спектакле танцу была отведена ключевая роль – это передалось и адаптации музыки для концертной эстрады: при оркестровке избранных номеров «Вестсайдской истории» композитор сохранил особые латинские и кубинские тембры основной партитуры. Он использовал самые разнообразные ударные инструменты, включая парные кубинские барабаны, пальчиковые тарелочки, вибрафон, деревянные блоки, колокольчики, маракасы, полицейский свисток и так далее. Стилистическое разнообразие «Симфонических танцев» частично достигается за счет сочетания техник классической композиции с танцевальными ритмами и джазовыми синкопами. Однако суть всей партитуры – в самой заметной мелодической фигуре с характерным тритоновым интервалом: он присутствует в последнем аккорде сюиты (и самого мюзикла).
В «Симфонических танцах» есть очень энергичные, по-настоящему «варварские» моменты, когда оркестр, кажется, ходит ходуном; им противопоставлена разреженная, чувственная лирика почти что камерной музыки. Кристиан Кнапп, явно томимый ностальгическим чувством по безумной атмосфере американских мегаполисов, со всей увлеченностью окунулся в полную драматизма и соблазнительной раскованности партитуру Бернстайна – все-таки «Вестсайдская история» повествует о сильных эмоциях, и от этого невозможно совсем абстрагироваться. Одна из самых красивых тем, написанных Бернстайном, – призрачно-мечтательная, эфемерно-зыбкая Somewhere – прозвучала как гимн недостижимой гармонии. Оживленные Mambo и Cha-Cha – контрастные ей земные страсти – захватили своим латиноамериканским колоритом, а Cool Fugue получилась настолько джазово правдоподобно, насколько можно пожелать.
