Пожалуй, ни об одном музыканте, живущем в России, не ходит столько слухов, не сталкивается столько противоположных мнений, оценок, как о Теодоре Курентзисе. Его жизнь действительно протекает, если так можно выразиться, con bravura: он постоянно перемещается, вовлекает людей в новые проекты, снимает клипы, ставит оперы и при этом охотно дает интервью, устраивает беседы и, как кажется, сильно озабочен собственным пиаром, что и вызывает у многих отторжение и неприязнь. Его ночные концерты в Москве, оканчивающиеся часа в три ночи, сделались модным трендом, и присутствие публики, хлопающей к месту и не к месту, доказывает, что в зале собралось немало случайных людей, просто плывущих на зов моды.
Но тот же Курентзис дает концерты в хосписе, играет чуть ли не на кладбище в Венеции, занимается практически всем – и барочным репертуаром, и романтикой, и модерном, все успевает, хотя репетирует очень тщательно и упорно. Одним словом, он окружен своего рода мифологией, которую сам же и создает вокруг себя, и это зачастую мешает оценить его творчество трезво и по достоинству.
В этом отношении его недавний концерт в Москве достаточно характерен. Начался он с большим опозданием, причем дирижер, наконец появившийся на сцене, зачем-то стал объяснять причины своего опоздания, а заодно комментировать программу концерта, достаточно странную для рождественских праздников. И в самом деле – «Траурная музыка на темы Ференца Листа», сочинение 2009 года еще довольно молодого, но уже довольно известного на Западе сербского композитора Марко Никодиевича, навеянное «Траурной гондолой» Листа – пьесой 1882 года, как бы предсказавшей смерть в Венеции Вагнера в 1883 году, – как-то с трудом ассоциировалось с предстоящим Новым годом.
На одном из прошлых концертов Курентзис представил «на бис» другое, весьма экстравагантное сочинение того же автора под названием Tanzaggregat, весьма шокировавшее слушателей после Четвертой симфонии Малера. Я уверен, что и здесь был элемент намеренного shocking, стремление эпатировать публику. Что касается самой «Траурной музыки», то мне трудно судить о достоинствах и недостатках этого произведения, тем более что воспринял я ее, сыгранную в полной темноте, как это любит делать Курентзис, снабжая каждый пульт маленькой лампочкой, как некий завораживающий саундтрек к какому-нибудь голливудскому фильму. Я бы сказал, что это была музыка скорее иллюстративная, но только было непонятно, что она иллюстрирует. Явных следов листовской пьесы, за исключением обилия зловещих оркестровых тремоло, я лично там не обнаружил. Но при этом само исполнение, звучание оркестра, а точнее оркестровых групп, которые у Курентзиса всегда каким-то образом расслоены и рельефно отделены друг от друга, было чрезвычайно интересным. Мне показалось, что в данном случае мы имеем дело с исполнением, которое заведомо лучше самого произведения.
Мрачность и угрюмость программы были затем подтверждены рахманиновской Рапсодией на темы Паганини, где солировал популярный на Западе, но пока малоизвестный у нас Игорь Левит. То, как прозвучало это более чем знакомое сочинение, не могло не удивить. Во-первых, роль пианиста в плане его баланса с игрой оркестра несколько напоминала роль continuo в барочных ансамблях. И мне показалось, что тут была не столько вина пианиста, сколько желание самого дирижера, явно любящего «транспонировать» некоторые аспекты аутентики на современный репертуар. Поэтому мое ощущение недозвученности фортепиано, недостатка драматизма и трагизма, которые характерны для этого рахманиновского опуса, возможно было связано с непониманием скрытых идей дирижера.
После Рапсодии пианист еще дважды выходил на бис, исполнив рахманиновскую Прелюдию h-moll из ор. 32, а также две последних пьесы из «Детских сцен» Шумана («Ребенок засыпает» и «Поэт говорит»). И тут уже стало вполне ясно, что и в сольном репертуаре этот пианист придерживается, с моей точки зрения, преувеличенно изысканной манеры, так что, при несомненной музыкальности и тонкости, его игра лично на меня большого впечатления не произвела. В ней было много красоты и мало напряжения.
Программа второго отделения также плохо соотносилась с радостными настроениями, поскольку дирижер предложил слушателям Вторую симфонию Рахманинова ор.27, сочинение также достаточно мрачное, хотя и завершающееся мажорным апофеозом. Однако здесь все лучшие, новаторские качества Курентзиса-дирижера проявились в полной мере. В его оркестре не только удивительно ясно слышна вся ткань, так что кажется, будто каждый инструмент или группа постоянно солируют (отмечу замечательные соло кларнета). Курентзис к тому же удивительно фразирует. Фразировка у него дробная и, я бы даже сказал, «подробная», crescendi зачастую приводят не к кульминации, а, напротив, к неожиданному пианиссимо.
Как мне кажется, богатый опыт работы над барочной музыкой отразился и здесь, в репертуаре от барокко достаточно удаленном. Особенно яркое впечатление оставило знаменитое адажио, третья часть симфонии. Тут можно усмотреть некий парадокс: вроде бы короткое дыхание во фразировке отнюдь не разрушает мелодическую линию, но, напротив, организует ее, как это бывает, скажем, у Моцарта. В этом смысле он, конечно, явный оппонент традиционным прочтениям симфонии, например, такого выдающегося ее исполнителя, как Юджин Орманди. Нельзя не упомянуть и ту характерную для выступлений Курентзиса особенность, когда почти все оркестранты играют стоя, что не только усиливает акустические качества инструментов, но и создает общую обстановку приподнятости, даже экстатичности в самой атмосфере музицирования. Дирижер словно вовлекает всех участников в некое «шаманское» действо, причем его экстаз удивительным образом не препятствует тщательно продуманной интерпретации.
Редкое сочетание изысканной утонченности и теплоты проявилось и в исполненном на бис «Вокализе» Рахманинова, где солировала Надежда Павлова, которой чрезвычайно деликатно аккомпанировал оркестр. Но, разумеется, это был совсем не обычный Вокализ, трепетно-нежный, совсем не «оперный», распетый почти без вибрато, словно одна из баховских арий. Весьма характерно, что некто, выложивший эту запись на YouTube, назвал это исполнение «позором». Видимо, этот слушатель чувствует себя комфортно лишь внутри определенных канонов. Но искусство, как известно, живо лишь в движении, и эту динамику ему сообщают такие люди, как Курентзис, действительно причудливо смешивающий старое и новое, серьезное и ироническое, возвышенное и комическое. И хочется верить, что, как в старой сказке Андерсена, где «позолота вся сотрется, свиная кожа остается…», так произойдет и с нашим героем: причуды отойдут в прошлое, а останутся лишь те прозрения будущего, на которые он, несомненно, способен.
