Внеклассное чтение
В декабре 2024 года Николаусу Арнонкуру, одному из пионеров исторически информированного исполнительства, исполнилось бы 95 лет. Никита Дубов размышляет о своем заочном знакомстве с человеком-легендой, дух которого до сих пор жив в австрийской музыкальной жизни.
Итак, 1999 год. Мне девять лет. Я учусь в петербургском лицее искусств, где по бокам от входа торгуют всякой всячиной для мучеников музыкальной науки: нотными тетрадками, карандашами, ластиками, вечнозелеными Черни и Артоболевской. А еще там есть самопальные кассеты, к которым я особенно неровно дышу. Первой моей записью был «Детский альбом» с Михаилом Плетнёвым (если детский, значит можно!), теперь мне очень хочется послушать «Ту Самую Песню Из Рекламы», где хор с оркестром шепчут какие-то страшные заклятия. Я пока еще не знаю, что это «Кармина бурана» Карла Орфа, поэтому мяукаю продавщице мелодию так, как ее запомнил. Мне торжественно вручают Реквием Моцарта с Гербертом фон Караяном. Сами понимаете, дослушав Реквием до конца, я слегка разочаровался: это было красиво, но совсем не так громко и волнующе страшно, как «Та Самая Песня». И если бы после завершающего аккорда я выключил магнитофон, то, вполне возможно, моя жизнь сложилась бы совершенно иначе. Но я его не выключаю и через несколько секунд паузы слышу что-то невероятное. Эта музыка что-то от меня хочет. И не просто хочет, она заставляет себя слушать, она буквально приказывает сосредоточиться именно на ней. И при этом кричит о том, что мир прекрасен и полон неожиданностей. И это тоже Моцарт, только не скучноватый, как до этого, а ужасно живой. Я впервые переживаю музыку как приключение. На кассетной вкладке написано: «Symphony No. 32» – это уже и в девять лет понятно, а вот дальше что-то непонятное – «Royal Concertgebouw Orchestra. Nikolaus Harnoncourt». Симфония, которая по идее должна быть длинной, почему-то идет всего восемь с половиной минут. Я перематываю и слушаю еще раз. И еще раз. И еще раз. До тех пор, пока не выучиваю это чудо наизусть. Про загадочного волшебника Харнонкурта мне никто ничего объяснить не может. Даже моя самая любимая учительница Галина Васильевна, которая знает про музыку вообще все, говорит, что это, наверное, какой-то не очень известный дирижер. Мне кажется, что я мог бы с этим человеком подружиться. К сожалению, больше ничего узнать о нем не удается, и на долгое время странная фамилия исчезает с моего личного радара.
2016 год. Каким-то чудом я поступил на дирижерское отделение в одном из венских университетов и чувствую себя деревенщиной на оперном балу: интересно все, стараюсь ходить везде, но стесняюсь спрашивать о вещах, которые всем вокруг кажутся очевидными, а мне совершенно неизведанными. В марте весь город облетает новость: умер Николаус Арнонкур. Слава богу, что я хотя бы слышал это имя (по крайней мере, я за семнадцать лет узнал как читается фамилия), но масштаб горя всех знакомых был совершенно непонятен. Буквально вся Вена в трауре, и это производит неизгладимое впечатление. Через несколько лет я пойму, что венцы просто обожают траур и связанные с ним церемониалы – им только дай красиво погоревать. Но сейчас я вместе со своими сокурсниками Терезой и Карло бегу на генеральную репетицию мемориального концерта Concentus Musicus Wien в честь усопшего. Дирижировать будет Штефан Готтфрид, но это вообще не новость: он уже несколько лет заменял престарелого Арнонкура за дирижерским пультом им же основанного оркестра. Тереза, урожденная венка, по славной традиции этого города в экспресс-режиме заваливает меня сплетнями о герое вечера: потомственный дворянин, был концертмейстером виолончелей в Венском симфоническом при Герберте фон Караяне и под носом у руководителя основал свой исторически информированный ансамбль, за что подвергался постоянным публичным насмешкам со стороны худрука, не сдался, расширил непонятно на какие деньги ансамбль (тут Тереза делает специальное лицо, чтобы сразу стало понятно, откуда у дворянского отпрыска деньги) и начал показывать миру, как правильно играть старинную музыку. Карло, молчавший всю дорогу, лениво добавляет: «А еще маэстро Арнонкур знал о музыке столько, что мог бы преподавать на любой кафедре нашего университета».
Первый же аккорд Сороковой симфонии Моцарта кажется совершенно неуместным в Золотом зале Музикферайна, где даже кариатиды выглядят полностью довольными жизнью. Concentus играет музыку, от которой хочется сбежать – она звучит как чистый экзистенциальный ужас. Ни о какой радости узнавания мелодий из мобильника речи не идет. Это страх узнавания и понимание, что до сих пор ты эту музыку слушал, а теперь действительно слышишь и она оказывается порталом в бездну отчаяния. Но я совершенно не осознаю, какими именно средствами, кроме контрастных динамических оттенков и взвинченного темпа, этот эффект достигается. Карло и Тереза в отличие от меня ничуть не удивлены, даже слегка разочарованы: с Арнонкуром Сороковая звучала еще выразительнее. После концерта я нахожу соответствующую запись на YouTube и поражаюсь еще больше, даже не трактовкой, а самой манерой дирижирования. Перед оркестром стоит человек с совершенно безумным взглядом и управляет людьми в прямом смысле – жесты резкие, совершенно не элегантные, но пугающее убеждающие. Кажется, что если кто-то совершит ошибку, то этот опьяненный музыкой дионисиец проломит неугодному голову.
Еще через месяц в процессе работы над «Коронацией Поппеи» в качестве референса я выбираю, естественно, аудио Арнонкура, уже дважды переформатировавшего мой слух. И снова удивляюсь. Если Моцарт был поджарым и графичным, то Монтеверди предстает декадентски чувственным, почти постромантически избыточным. Этот роскошный оркестровый наряд можно было расслышать в скупых строчках раннебарочного дирекциона? Но сильнее увлечься мастерством основателя Concentus Musicus мне, к сожалению, не удается – учебный процесс уносит меня в совершенно иные дали.
2018 год. Я работаю в Arnold Schönberg Chor и уже сам не рад, что сюда прослушался. К сожалению, деньги на дороге не валяются, и мне приходится несколько раз переживать сеансы, как мне кажется, изощренного садизма в исполнении Эрвина Ортнера – нашего художественного руководителя. Во-первых, первым моим проектом оказалась «Торжественная месса» Бетховена, чертовски сложная партитура для начинающего хориста. Во-вторых, я совершенно не могу разобрать, о чем с таким жаром рассуждает на венском диалекте маэстро Ортнер каждый раз после того, как с размахом шарахает по клавишам фортепиано, услышав малейшую ошибку. Его речи длятся не менее десяти минут, и каждая из них – адресная, то есть кричит он на одну избранную жертву, имея в виду весь хор. Хочется слиться со стеной и максимально не отсвечивать. Мой коллега, проработавший в коллективе с момента его основания, в паузе замечает: «Тебе повезло – когда мы работали с Николаусом, он был гораздо несдержанней в формулировках». Шёнберг-хор с момента основания в 1972 году постоянно сотрудничал с Арнонкуром, и, как и Concentus Musicus, остался хранителем тайн аутентичного музицирования. Как, впрочем, и неиссякаемым источником анекдотов про взрывной темперамент маэстро. Старожилы могут с большим удовольствием рассказать о массе случаев, когда Арнонкур выходил из себя настолько, что двухчасовая репетиция после пяти минут пения превращалась в экзальтированную и довольно сердитую музыковедческую лекцию с выводом «вы все глухие». К сожалению, мои ноты «Торжественной мессы» не размечены заранее (ее хор даже несколько раз с Арнонкуром записывал), а хормейстер не располагает временем, чтобы вдаваться в детали: как говорится, если нужно объяснять, то не нужно объяснять. Ничего не понятно и ужасно обидно.
Значит, снова нужно обратиться к сетевому омуту памяти – на этот раз в YouTube eсть даже запись разучивания нужного мне произведения. Возможно, это эффект присутствия камеры в зале, но хоровые байки как-то не сходятся с тем образом, который я вижу на экране. Арнонкур доброжелателен, даже снисходителен, шутит с музыкантами: «Смотрите-ка, я еще слышу! Если перестану, то пора и на покой». Но все же через аристократизм то и дело проглядывает безжалостность в достижении цели. Не хотелось бы попасться ему под руку. «Попробуйте действительно спеть пианиссимо – идеальный результат всегда находится где-то на грани провала. Рискните!» Да, это по своему вдохновляет, но пока ничего не объясняет.
2020. Во время локдауна от скуки я начинаю читать арнонкуровский труд Musik als Klangrede, что на русский часто переводят «Музыка языком звуков» – неуклюже, но близко по смыслу. И вот тут картинка начинает складываться. Наконец-то я слышу прямую речь того, о ком говорила вся Вена, кого боялись и боготворили. В книге Арнонкур предстает одновременно в нескольких, порой почти несовместимых ипостасях. Он высокомерный аристократ, презирающий «фабричное», унифицированное обучение молодых музыкантов и ратующий за возрождение института подмастерьев у настоящих мастеров. Он остроумнейший музыковед, рассказывающий об особенностях ритма и артикуляции в барочных произведениях. Он опытный практик, предлагающий конкретные звуковые решения и для работы в студии, и для музицирования в акустике храма. Но самое главное: Арнонкур не просто влюблен в музыку. Музыка его религия, а он ее самый бескомпромиссный жрец. Причем требующий от любого музыканта на земле того же, чего требует от себя самого: любопытства, пытливости и бескомпромиссности. Это неугасимое пламя страсти ослепляет настолько, что в какой-то момент даже забываешь об основном тезисе книги: бессмысленное или неотрефлексированное извлечение звуков в фабричных масштабах не музыка. Настоящее воздействие этого искусства раскрывается только в том случае, если воспринимать нотный текст именно как текст, как зашифрованную речь, бессловесную, но ни в коем случае не немую риторику. А вот как этого добиться и какие инструменты применить – задача со множеством ответов, которые необходимо искать не только внутри себя, но и во всем многообразии исторического контекста. Несколько ключей маэстро дарит, мириады остальных читатель волен обнаружить сам.
Я проглатываю книжку за три вечера. Потом перечитываю ее еще несколько раз. И, наконец, вспоминаю про ту самую запись Тридцать второй симфонии Моцарта, которая удивила меня двадцать один год назад. Она все еще так же свежа, все так же приковывает внимание с первого аккорда, но теперь я догадываюсь, в чем секрет. Эта музыка действительно обращается ко мне. А потом в моей жизни появляются арнонкуровские «Страсти по Иоанну» 1993 года. Они исполнены так, как будто все участники играют и поют только для самих себя, вполголоса, негромко, взвешивая каждое слово и каждый звук. Торопиться некуда, а поговорить о вечном все еще стоит. Возможно, именно это прочтение пассионов – неожиданно приглушенное, лишенное оперной аффектации, но при этом внятное – и спасло меня во время самоизоляции. До сих пор не понимаю, чего в нем больше: веры в Господа или веры в силу музыки? Главное, что вера эта совершенно неугасима.
2023 год. Мы репетируем «Мессию» Генделя. За шесть лет я начал понимать, чего именно хочет хормейстер Шёнберг-хора. Это не садизм, просто нетерпение чрезвычайно талантливого музыканта. Основная максима: «Прекратите петь ноты, пойте текст!» Цель одновременно проста и труднодостижима: мы должны сочетать культуру звука камерного хора с очень театральным посылом, которого добиться можно только через точную музыкальную артикуляцию. «Так завещал Николаус!» – гремит Ортнер. В его словах я чувствую ту самую жреческую аффектацию, что и в книге о языке звуков. Но теория хороша, а добиться осознанного исполнения оратории Генделя за шесть репетиций – это почти утопия. Вот только теперь мне достался клавир, в котором кто-то пометил все детали исполнения, предложенные Арнонкуром. В бесконечных руладах расставлены акценты и фразировочные лиги – гирлянды шестнадцатых обрели рельефность и чуть ли не свинг. Более того, эти лиги не всегда совпадают с музыкальным метром, фразировка не всегда зависит от структурирования музыки по тактам. Именно это производит головокружительный эффект освобождения. Темы фуг снабжены образными пояснениями вроде «бичевание» или «настойчивая просьба». Если следовать всем этим деталям, то «Мессия» из ежегодной рождественской повинности превращается в гиперэмоциональный, аффектированный рассказ о торжестве добра – куда там госпелу, Гендель придумал все гораздо раньше. Кому-то надо было это заново услышать и понять. Теперь я точно знаю, кто смог это сделать. Странный проповедник, всегда провоцирующий на новые поиски и размышления. Человек, всегда бывший где-то рядом и научивший меня добираться до сути музыки своей собственной дорогой – Николаус Арнонкур. Вот теперь мы, кажется, подружились, хотя бы как артисты.
Маэстро, спасибо за все!
