Персона
«Фирма Мелодия» 13 декабря выпустит новый альбом композитора и пианиста Антона Батагова (АБ) «Океан Сансара». Завершение этого года музыкант отмечает серией концертов в разных странах мира; в Москве релиз будет представлен 14 декабря в ДК «Рассвет». Новая работа Батагова – первая в его дискографии, где рядом стоят и его сочинения, и музыка классиков: Баха, Шуберта, Чайковского, Рахманинова. В разговоре с журналистом Артемом Липатовым (АЛ) Антон Батагов рассказал о том, почему альбом скомпонован именно так, для чего он иногда не играет последнюю ноту в пьесах и отчего музыка – это не утешение, а нечто иное.
АЛ Антон, на «Мелодии» выходит твой новый альбом, «Океан Сансара». Значит, у тебя в этом году два альбома?
АБ Два с половиной. В июне на FANCYMUSIC вышел альбом Tat Tvam Asi. А в апреле на «Мелодии» – сингл: фортепианная версия «Музыки для декабря». Она входит в альбом «Океан Сансара», но мы решили сделать отдельный сингл, а альбом – в декабре.
АЛ Есть ли связь между Tat Tvam Asi и «Океаном Сансара»? Мне кажется, у тебя выстраивается бесконечная лестница, где каждая пластинка как ступенька.
АБ Tat Tvam Asi – это моя вещь для вокального ансамбля, струнного квинтета и рояля. Сорок пять минут без перерыва. А «Океан Сансара» – сольный альбом, одиннадцать треков, и там моя музыка нескромно соседствует с Бахом и другими великими коллегами. Так что связи нет. Ну а про лестницу – не знаю. Это со стороны виднее. То есть слышнее.
АЛ Ты раньше не включал в свои релизы собственную музыку вместе с музыкой других авторов. А здесь ты это сделал. Чем это обосновано?
АБ У меня есть концертные программы-путешествия сквозь века, где мы останавливаемся на каких-то станциях, и этими станциями может быть любая музыка. Но когда я играю классическую или старинную музыку, я играю не так, как «полагается». Я не переписываю Пёрселла или Баха, но слышу так, как слышит человек, живущий в XXI веке и что-то сочиняющий. Во многих программах я выстраивал непривычным образом вещи, написанные не мной, соединяя крест-накрест Баха с Рамо, Ребикова с Дебюсси, или располагая сочинения Шуберта в альбоме, состоящем только из Шуберта, в другом порядке, и возникает новый контекст. А теперь сложилось путешествие, где есть и мои вещи, и классика, которое показалось мне интересным для студийного альбома. …Вот мы с тобой сейчас говорим об альбоме, да? Нас уже можно поместить в музей, потому что мир живет треками и плейлистами, а не альбомами.
АЛ Это все-таки преждевременное заключение, потому что альбомы все равно выходят: эта форма не хочет отмирать.
АБ Ну конечно, не хочет. Музыкантам свойственно желание не просто написать песню, а все-таки сделать что-то, предполагающее какую-то траекторию. И тогда возникает возможность переживания другого уровня, другой глубины. И тех, кто так слушает, слава богу, до сих пор много. Я благодарен им за то, что они мыслят не так, что «подумаешь, альбом, сингл, трек, плейлист – не все ли равно». Это не «подумаешь»! Все эти процессы отражают очень быстро происходящую деградацию сознания. Неспособность удерживать внимание.
АЛ В эпоху нашей юности врачи называли это синдромом рассеянного внимания.
АБ Если бы они знали, что впереди… А тогда люди слушали пластинки. Человек шел, покупал пластинку и слушал много раз, потому что интересовался искусством этого артиста. Сейчас мир живет, автоматически потребляя все: рефлекторным движением прокручивая ролики в тиктоке или инстаграме – в основном «приколы» длиной несколько секунд. И не «юзер» выбирает контент. Он выстраивается автоматически в порядке, который определяется количеством просмотров и предпочтениями юзера. А откуда возьмутся другие предпочтения и вообще что-то осознанное? И потребление музыки – тоже автоматическое: что-то звучит, что выбрал не ты, а тот же алгоритм.
АЛ Да, это потребительское отношение к музыке. Она перестала быть приглашением к сопереживанию, соучастию.
АБ Я именно об этом. И это происходит не только с «обычными» людьми, но даже с известными музыкантами.
– Я тут что-то слушал из твоих записей – очень здорово!
– А что именно?
– Там темно и лампочки на рояле.
– Я всегда так играю. А что за вещь?
– Минут тринадцать или четырнадцать… красивая.
– А это моя музыка или не моя?
– Твоя. Хотя… может, и нет. Я плохо разбираюсь в YouTube. Я набрал тебя – и вот это открылось. А потом был какой-то джаз.
А однажды в прямом эфире в Америке ведущий включил трек из моего альбома «Вечерний гимн» и был уверен, что это моя музыка, – а это вещь начала XVI века, и она висела первым номером в списке моих треков в Apple music.
Треки и плейлисты подсовывает уже не человек, а робот. Представь: читателю попалась глава из романа. Он не знает, что это за роман, кто автор, что было до этого и что будет дальше, он просто прочитал главу, а потом выскочила глава из другого романа другого автора… и он вот так скользнет по поверхности каких-то текстов, и все. Более того, каждую из этих глав он и до конца-то дочитывать не будет. Вот в таком состоянии сейчас находится большинство слушателей музыки в мире. Когда человек музыку слушает вот так, он ее не слушает. Она идет фоном. Поэтому я еще раз хочу сказать спасибо всем, кто слушает не так, и всем, кто издает альбомы.
И… только не смейся. Этот новый альбом – в каком-то смысле это плейлист. Вещи, которые на первый взгляд могут показаться случайно собранными в некоей последовательности. Но, конечно, все не случайно, все на своих местах. Это похоже знаешь на что? Ты нашел на антресолях альбом фотографий – и погрузился в их рассматривание. В них – вся твоя жизнь в виде отдельных моментов, которые когда-то кто-то запечатлел. Как в текстах Рубинштейна:
«А это я».
«Это тоже я».
«Миша с волейбольным мячом».
«А это я в трусах и в майке под одеялом с головой, бегу по солнечной лужайке, и мой сурок со мной».
АЛ Расскажи о том, что вошло в альбом.
АБ Там есть три прелюдии Баха. Одна из них – просто прелюдия, а две других – прелюдии, у которых есть фуги: до минор и до мажор из «Хорошо темперированного клавира». Но я их отделил от фуг, и получилась формообразующая арка: Бах в начале, в середине и в конце. Почему именно эти прелюдии? Та, с которой начинается альбом, – одна из первых музык, ставших в моей жизни тем моментом, когда я не просто слушал, а уже стал «входить» в музыку. Моя мама была невероятным педагогом. Она сажала меня на колени и играла. Я сидел лицом к клавиатуре, мои руки она клала поверх своих – и я слушал и смотрел, как это делается. И одной из первых вещей, которые я так услышал, была эта до-минорная прелюдия. А потом – те две. И все они как бы одинаковые: аккорды, из которых сложена простая фактура. Можно играть на лютне или на любом клавишном инструменте. Именно такая фактура и стала в 60-е годы XX века «минимализмом», а он в моей жизни – сам понимаешь… Но у этих трех прелюдий сходство не только в этом. Они начинаются так: тоника – субдоминанта – доминанта – тоника. В этой модели – все: круг и крест. Тогда так начиналось огромное количество сочинений. И никто не говорил: «Это уже было!» …Есть такая частушка: Мимо нашего окна пронесли покойника. Тоника, субдоминанта, доминанта, тоника.
И еще три вещи классиков, вошедшие в альбом, тоже в разные моменты жизни были для меня чем-то важным, как и эти прелюдии. И это тоже до неприличия известные классические хиты: «Музыкальный момент» фа минор Шуберта, Прелюдия си минор Рахманинова. И последний романс Чайковского «Снова, как прежде, один». У него всегда взгляд на жизнь «оттуда». В этом романсе – оглянуться назад на всю жизнь с ее иллюзиями и разочарованиями ты можешь только один. Помолиться за тех, кто остается «здесь», – а кто-то, может быть, помолится за тебя, уходящего «туда». «Друг, помолись за меня. Я за тебя уж молюсь». Стихи Ратгауза – не очень хорошие. Да и вообще никакие стихи (кроме Пушкина) никогда не могли быть вровень с музыкой, которую писал Чайковский. И мне захотелось освободить этот романс от стихов – сыграть его на рояле.
АЛ А твои вещи в альбоме?
АБ Их пять. Две – относительно новые, а другие написаны в разные годы.
«Музыка для декабря». Декабрь 1993 года. На следующий день после того, как я ее закончил, я встретился с Иваном Дыховичным. Мы подружились. Сотрудничали и дружили шестнадцать лет. «Музыка для декабря» стала музыкой для фильма, который Ваня решил назвать по ее названию. И этот фильм стал событием в истории российского кино. Моя вещь была для клавишной электроники. Потом была версия для двух роялей. А в 2022-м я решил сделать так, чтобы я мог сесть и двумя руками сыграть.
И еще одна вещь, связанная с Дыховичным, – главная тема из фильма «Вдох Выдох», 2005 год. А новая редакция этой темы – тот же 2022-й.
И, собственно, «Океан Сансара». 2006 год, а сольная версия – 2022-й. Это был один из моих буддийских проектов. Есть такой уникальный человек, который известен как Лама Олег, он же Лама Сонам Дордже. Он – первый русский, кто не просто глубочайшим образом изучил буддийскую философию, но прошел затворничество – три года и три месяца – в соответствии с тибетской традицией, причем два раза, с перерывом, и стал совершенно особенным мастером. Написал много книг, сделал много чего еще… Мы с ним подружились, и возник совместный альбом. А эта инструментальная пьеса – без пения, но ее ритм – это ритм тибетских молитв. И колокола тибетских монастырей. «Океан Сансара» – принятый в буддизме образ. Океан страданий, слез, боли. Это не просто круг перерождений. Это механизм, который состоит из разных типов страданий. Мы бы и рады из него вырваться туда, где страданий нет, но не получается, потому что мы все глубже погружаемся в иллюзии о том, как все устроено, и из них вырастают наши эмоции, слова, действия. И все это направляет нас снова в этот океан. Нет, не все так мрачно и безвыходно (смеется)… Выход есть. Но не будем тут занудные лекции читать.
Теперь – про две вещи 2021 года.
Одна из них – «Чакона ля минор». Это был заказ нью-йоркского фестиваля Bang on a Can. Чакона – наверное, моя самая любимая форма в европейской музыке: бесконечные вариации на простую цепочку аккордов. Премьера – апрель 2021-го. Мир тогда жил в режиме пандемии. И фестиваль состоялся в виде онлайн-марафона. Все участники сидели по домам и играли прямо из дома, и все это шло в эфир через zoom. А когда я летом 2022 года сыграл Чакону офлайн, на концерт пришла Лори Андерсон. После этого она подарила мне книгу об итальянской живописи XIII–XVII веков. Сказала: «Я ее купила очень давно, я тогда этим так интересовалась, что всю книгу исписала своими пометками. Мне она уже не пригодится, а вам будет интересно».
А другая называется «Рок-н-рОльга». Я написал ее по просьбе моей прекрасной коллеги Ольги Ивановой. Она, как и я, и сочиняет, и играет на рояле. И то, и другое – очень здорово. Ольга сказала, что хочет сделать программу/альбом, состоящую из ноктюрнов, и обращается с просьбой к коллегам написать для нее по ноктюрну. Когда мы говорим слово «ноктюрн», в сознании возникает слово «Шопен». Тем не менее их писали и до него, и после. Например, в конце 1980-х – начале 1990-х я играл ноктюрны Мосолова. Зловещий «заводской ночной пейзаж». То есть ноктюрн – это нечто обязательно медленное, ну а мелодичность, красота и прочее – на усмотрение автора. Медленная музыка – «моя тема». Но на сей раз писать медленную музыку не хотелось. И я вспомнил «маленькую ночную музыку» Моцарта. Я подумал: «Вот это уже теплее». Ольга играет как классический исполнитель. Музыку пишет тоже «академическую», но умеет сочинять и совсем другую, и у нее это великолепно и естественно получается. То есть она живет в классическом мире, но как будто все время думает, как бы из него свалить. И я представил себе, что Ольга, закончив классический опус или сыграв концерт, идет в ночной клуб – а там старый добрый рок-н-ролл.
АЛ Да-а, хороший такой «плейлист»…
АБ Знаешь, как после шторма – на пляже много чего валяется. И эти разрозненные страницы тоже там оказались, и мы пытаемся понять, какая между ними связь, как все это случилось, что будет дальше… Но ведь мы не помним, кем мы были раньше в этом океане. Иногда во сне мы это видим, но не опознаем как картины нашего прошлого. Мы не помним даже то, что с нами было в начале этой жизни. И может быть, какую-то музыку кто-то написал сотни лет назад, а сейчас кто-то ее играет – и это и есть тот человек, который тогда ее написал. Не-не, я не в том смысле, что я был Бахом (смеется). Это я пытаюсь сформулировать, почему я так составил альбом. Мы не видим связь между явлениями. Она есть, но мы ее не видим. Мы не знаем, что было бы, если бы мы поступили как-то иначе. «Бессвязность» – это то, как мы живем всегда. Иногда вдруг удается понять: ага, то, что сейчас происходит, связано с тем, что было тогда-то. И этот альбом – именно такой процесс: попытка услышать связь.
У него есть еще одна особенность, причем не в первый раз в моих альбомах: его можно слушать по кругу. Иногда я не играю последнюю ноту в классических вещах. В данном случае – это финальная тоника в до-мажорной прелюдии Баха, которой альбом заканчивается. У нас есть рефлекс восприятия: музыка должна «закончиться». И вдруг… последнего аккорда нет. И если с этого момента начать слушать альбом с начала, то вместо до-мажорной тоники вы окажетесь в до-миноре, с которого начинается первый трек. И это было, например, в «Вечернем гимне». Доминанта в последнем треке не приводит к тонике (соль мажор), а повисает – и «зацикливает» альбом. А первый трек – соль минор. И альбом «16+» устроен так же. И даже концертная программа «Медленная музыка. Рояль и оркестр», которая в прошлой жизни была у меня с Курентзисом, тоже «повисала». Мы ее не записали. Жаль… Вообще, тоника в конце – это европейская идея определенного исторического периода: обязательно надо в конце поставить восклицательный знак. Раньше этого не было. И тоники не было, было другое строение музыки, без центра, без диктата, без приоритета чего-то над чем-то.
АЛ Получается, что точка, финал – это отсутствие побуждения к следующему шагу. Ты остановился – вроде бы все. А на самом деле не все.
АБ Есть еще такой смешной факт. Считается, что программа классического концерта должна заканчиваться громко, бравурно – тогда будут орать «браво!». Это глупо, но оно безотказно работает. То есть если хочешь, чтобы был «большой успех», нужно вот так. Ох, опять-таки, слава богу, что мои слушатели не такие!
АЛ То есть концерт не закончился, если не было tutti, литавр, вот этого всего. Тебе чего-то не досказали. То есть обманули!
АБ Необходимость закончить безоговорочным утверждением — это ведь не только ради «браво». Это гораздо глубже. Европейская философия более ранних веков осмысливала существование человека как части мироздания, как кристалла, в котором оно отражается. До нас не дошла музыка Пифагора, но мы знаем, что он учил, что все всему соответствует: движение небесных тел происходит по тем же законам и формулам, по которым функционирует наше тело и все его органы. А акустика – это те же соотношения. И он изготовил монохорд – резонатор с одной струной. Играл, слушая обертоны и таким образом демонстрируя, как в звуковой гармонии отражаются любые процессы. Словосочетание «гармония сфер» – это, как и почти любые древние тексты и формулировки – плохой перевод. Сферы – не что-то абстрактное, а планеты, звезды. Задача музыки, по Пифагору, – научиться так слышать их движение и так настраивать сознание, чтобы наше существование было в резонансе с мирозданием, а не пыталось бы ему противоречить. И уж тут – какие там браво! Это вечный поток, круг без начала и конца.
АЛ Но ведь ты говоришь о дохристианском мировоззрении. А европейская музыка, которую мы знаем, – она же с самого начала была христианской.
АБ Конечно. Но христианская философия многое унаследовала от всего, что было раньше. И именно в христианском контексте появляется слово «медитация», опошленное в наше время: сосредоточенность сознания на мысли или образе. И тут тоже никакого «я», никаких «достижений», «завоеваний». И музыка, которая сохранилась – начиная с XI века или чуть раньше, – тоже вечный поток, в котором сознание сосредоточено на переосмыслении жизни и смерти в контексте жизни, смерти и учения Христа.
АЛ А как там обстояло дело с тоникой и финалом?
АБ Никак. Музыка XI–XIII веков просто висит в пространстве и никуда не стремится. И более поздняя – тоже. И у Пёрселла, Пахельбеля, Баха – тот же поток. Там уже есть тоника и прочие тональные функции, и даже формальные завершения – но это не более чем технические компоненты, позволяющие вечному движению приходить к условному концу, он же начало, – и идти дальше. А вот потом человек уже стал пытаться возвыситься над мирозданием: «а я знаю, как правильно!». И музыкальный результат – сонатная форма – это не что иное как тезис – антитезис – синтез. Борьба, спор – и победа правильного понимания.
Ой, ну вот опять лекция … Простите. Я все-таки смею надеяться и даже знаю, что это кроме нас кому-то тоже интересно. Это удивительно и прекрасно, что такие люди есть в мире, где правит тотальный фаст-фуд и банан со скотчем за шесть миллионов долларов.
АЛ Я хотел спросить вот о чем. Я наблюдаю, как музыка сейчас становится для многих, прежде всего, средством утешения. Утешение – это важно. Но когда невероятная сила и возможности музыки сводятся к одному этому, мне обидно за музыку.
АБ Когда находишься среди событий, которые происходят сейчас… ну какая тут музыка? Но мы пытаемся ухватиться за все что угодно для хотя бы минутного утешения. И я не могу говорить: знаете, музыка не для этого. Рассуждать, для чего она – странно: она для всего. Утешение может быть разным. Можно налить водки. Можно сказать: «Не расстраивайся, все будет хорошо». Или: «Держись». Вот это слово – оно что, утешает? А масштаб мировой трагедии сейчас такой, что слово «утешение» вряд ли даже уместно. И мы надеемся на лучшее, но ведь человечество дошло до такой черты, когда ясно, что «все хорошо» не будет. Мертвых не воскресишь, искалеченных не вылечишь, всех, кто прошел и проходит через ад, не вытянешь оттуда. На уровне физических событий – утешения нет. Но у музыки потенциально есть такое свойство: вбирать боль – и личную, и глобальную, – но при этом существовать там, где ее нет. Не отстраняясь от нее, но как бы вырабатывая силы, чтобы выйти за ее пределы. Если это получается, то, наверное, этим можно поделиться. Нужно. И это не утешение, это что-то другое. Это взгляд на мир открытыми глазами. Не предлагать их закрыть и слушать музыку, а потом открыл – а там все хорошо. Нет. Это обман. Нельзя говорить: вот я щас сочиню или сыграю такое, что вас утешит и укажет путь к свету. Боже упаси. Надо просто честно делать свое дело и стараться почувствовать, как, где и когда уместно выйти с этим к людям. Когда я играю, я вижу лица людей, которые пришли, – и понимаю, что нет ничего более важного, чем делать для них максимум того, что я могу делать с помощью музыки.
АЛ Это очень тонкие вещи. Шаг влево, шаг вправо и срываешься черт знает во что.
АБ Да! Грустно, когда спекулируют на страшных событиях. Знаешь, как Пендерецкий стал знаменитым? Он написал вещь «8’37″». Но понял, что ее вряд ли заметят: стандартное название середины XX века. И решил назвать «Плач по жертвам Хиросимы». Это был не просто успех, а сенсация. Люди сразу «поняли» современную музыку. Сочинение стало классикой. Оно было использовано во многих фильмах. Сама вещь от этого не стала лучше или хуже, но в ее истории – что-то не то. А сейчас – тоже можно придумать «актуальное» название, и наверняка будет успех. Не знаю, у меня внутри все протестует. Музыка – прозрачная вещь. И неискренность чувствуется. И духовно-назидательный пафос тоже. Я каждый раз в течение почти уже трех лет спрашиваю себя: имею ли я право выйти на сцену? Обнародовать запись? Вот и этот альбом тоже.
АЛ Но последняя нота-то не прозвучала?
АБ Ну и хорошо. Вот, например, Бах в конце жизни написал «Искусство фуги»: двадцать вещей – два с лишним часа. И умер, не закончив последнюю. Хотя мы не знаем, должна ли была эта фуга быть последней. А потом Баха, умершего в бесславии, «открыли» спустя восемьдесят лет, и разные люди неоднократно пытались взять его рукопись – и закончить! Довести до восклицательного знака! Насколько же мироздание мудрее нас! Именно отсутствие «точки» – главный месседж. Он делал свое дело: слышал музыку и передавал нам. Потом умер и пошел дальше. Он ее там слышит уже без телесных ограничений, а мы тут пытаемся ее отформатировать под наши стандарты и плейлисты. И знаешь, всю жизнь хочется научиться не мешать музыке своим авторством, не затыкать ее концепциями. И это самое трудное.
