Персона
Незадолго до семидесятилетия сэр Саймон Рэттл (СР) стал обладателем «музыкальной Нобелевки» – премии Эрнста фон Сименса, за выслугу лет и вклад в искусство. Бернхарду Нойхоффу (БН) дирижер рассказал о первых шагах в профессии, о том, как в детстве мечтал водить автобус и читать со сцены монологи из шекспировских трагедий, о сестре-аутистке, которая подарила своему маленькому брату партитуру Шёнберга и повлияла на музыкальные вкусы будущего руководителя Симфонического оркестра Баварского радио.
БН Мистер Рэттл, что для вас значит музыкальная премия Эрнста фон Сименса?
СР Я совершенно не склонен к проявлению гордыни, но когда увидел имена предыдущих лауреатов этой премии, у меня буквально закружилась голова – сплошь великие люди, и я теперь среди них! Голос внутри меня воскликнул: это не может быть правдой! И тем не менее так оно и есть – и это просто здорово. Премия Эрнста фон Сименса чрезвычайно солидная (составляет примерно двести пятьдесят тысяч евро. – Ю.Ч.), и я уже придумал, на какие цели ее направить. Как руководитель Симфонического оркестра Баварского радио, я бы хотел привнести в мюнхенский коллектив нечто новое и, на мой взгляд, важное: в оркестр будет встроен ансамбль с особенным, узнаваемым звучанием. В некоторых оперных театрах подобная практика существует уже на протяжении нескольких лет, но в современных симфонических оркестрах это до сих пор редкость. Я решил потратить полученную денежную сумму на запуск подобного проекта. Лучший подарок себе на семидесятилетие.
БН Премия присуждается за выслугу лет. Давайте обратимся к истокам: какое ваше самое раннее детское воспоминание, связанное с музыкой?
СР На ум приходят барабаны… Когда мне было лет пять, родители подарили мне на Рождество самое желанное – небольшую барабанную установку, правда, она оказалась недостаточно надежной, и уже через две недели по меньшей мере один из барабанов вышел из строя. До этого момента я пытался приспособить для игры кастрюли, сковородки и деревянные ложки. Перед глазами такая картина: мой отец сидит за пианино и снова и снова воспроизводит пять джазовых стандартов. А вокруг – сплошные пластинки! У нас был современный проигрыватель на 33 оборота и старый патефон на 78 оборотов с большим раструбом. Все эти звуки хаотично заполняют мою голову, когда я погружаюсь в воспоминания.
БН Знаю, что ваш отец был морским офицером. Как он повлиял на вас?
СР Ну, вообще он служил только во время войны, а в мирное время промышлял торговлей, занимаясь импортом и экспортом на Дальнем Востоке. Он надолго уезжал, и мы не видели его по несколько месяцев. Фактически он был первым человеком в Британии, который привез в страну китайские скрипки и начал их продавать. Помню, как он говорил: «Отлично, мы возьмем их за тридцать шиллингов, вместе со смычком и футляром, а загнать сможем за пять фунтов». Я часто навещал его на складе – китайские скрипки лежали среди каких-то подарочных наборов, игрушек, пластмассовых цветов – в ту пору на последние был необычайный спрос, все хотели их иметь.
БН Как в вашей семье зародилась любовь к музыке?
СР В молодости, лет в двадцать, мой отец играл джаз в одной довольно известной в Оксфорде группе. Думаю, он был очень хорош, хотя я и не видел его в лучшие годы. Моя мама держала магазин пластинок – там они и познакомились. Он нахаживал к ней целый год, день за днем, покупая очередную пластинку и пытаясь уговорить маму пойти с ним на танцы. Спустя 378 пластинок он сказал: «Знаете что, я заходил сюда каждый раз, когда магазин был открыт. Может, теперь вы примете мое приглашение?» Она ответила (и это очень похоже на мою маму!): «Что ж, мне кажется, у меня нет другого выхода». Вот почему у нас дома была такая невероятная коллекция пластинок. В том числе несколько действительно фантастических записей! Много Стоковского с Филадельфийским оркестром, отец джазового тромбона Джек Тигарден, Джинн Купер и все остальные джазовые музыканты того времени.
БН В вашем репертуаре дирижера авангардные композиторы соседствуют с киномузыкой, классика – с актуальными пьесами. Вы унаследовали эту открытость к разным стилям от своих родителей?
СР Да, я действительно никогда не был склонен проводить четкие границы в музыке. Прослушивание Филадельфийского оркестра доставляло мне не меньшее удовольствие, чем песни Фрэнка Синатры в аранжировках Берта Бакарака. Я придерживаюсь этого и по сей день. Существует только музыка. А в Ливерпуле, моем родном городе, все дышало ею. Мы жили на Мэнлав-авеню, где провел свои детские годы Джон Леннон, рядом – Пенни-Лейн, увековеченная в знаменитой песне The Beatles. В нашем районе было столько замечательных молодых музыкантов-любителей! Будучи подростком, я играл барочную музыку не реже чем раз в две недели в ансамбле с гобоистом, который по профессии был полиграфистом, и скрипачом, чья сфера деятельности относилась к вождению грузовика на дальних рейсах. Так я заразился этим вирусом: музыка, театр и поэзия – все это витало в воздухе и не принадлежало к привилегиям элит. Мы очень любили ходить в паб напротив Филармонии. Это было довольно оживленное место, с самыми живописными викторианскими туалетами, какие только можно себе представить. Помимо прочего, в пабе проводились поэтические чтения, что заставляло людей проводить там больше времени, и я сам частенько наведывался туда.
БН Ваше детство – детство вундеркинда?
СР Нет! Я просто наслаждался музыкой, был даже одержим ею, но все это точно не относится к феномену вундеркинда. Я встречал таких детей, и это тяжелое бремя – обладать невероятными для твоего возраста способностями. Мне же пришлось много работать, чтобы получить то, к чему стремился.
БН То есть вы были трудолюбивым, хорошо мотивированным ребенком?
СР Именно. И немного чокнутым, конечно (смеется). Мои школьные друзья определенно находили меня довольно-таки странным. К счастью, когда мне исполнилось десять лет, я попал в молодежный оркестр. В нем встречались по-своему достаточно эксцентричные экземпляры. По крайней мере, в этом отношении мы совпадали.
БН А как у вас складывались отношения со старшей сестрой?
СР Ее звали Сьюзен. То, что она особенная, выяснилось довольно поздно. Как оказалось, Сьюзен страдала аутизмом. Она родилась в тот самый год, когда этот термин вошел в обиход. Вот почему раньше никто не имел ни малейшего представления, что у нее было. Несколько лет назад, когда я наводил порядок в доме родителей, мне совершенно случайно попались на глаза записи лечащего врача Сьюзен: «После трех лет регулярных обследований я до сих пор не знаю, что на самом деле происходит с этой замкнутой, странной, но очень умной девочкой».
Когда аутизм впервые был научно описан как явление, его связали с теорией о реакции ребенка на прохладные отношения с родителями. Любой, кто знал моих родителей, может найти для них любые определения, но «прохладные»? Ни в коем случае! Когда мне было уже за тридцать, я прочитал труды популярного невролога Оливера Сакса об аутизме, и тогда-то меня и осенило: это очень сильно походит на случай Сьюзен! Для мамы и папы мое открытие стало настоящим потрясением, так как подобные вещи все еще обсуждались преимущественно внутри профессионального сообщества и еще не получили массового информационного распространения. Только после смерти Сьюзен все прояснилось.
БН Ваша сестра работала в библиотеке?
СР Она была высокоодаренным аутистом, и, возможно, ее особенность смотреть на мир иначе даже приносила ей пользу в профессии. Хочется процитировать слова Греты Тунберг: «Аутизм – это не недостаток, а сверхспособность». Осознание, что моя сестра не такая, как все, пришло ко мне, когда я увидел, что все книги в ее комнате стоят на полке наоборот – корешками к стене. Сьюзен точно знала расположение каждой книги, и ей не нужно было смотреть на названия и авторов. Мне кажется, это ключевой момент в понимании того, что на самом деле может означать аутизм.
Сьюзен была старше меня на девять лет и любила проводить со мной время. Ей казалось, что наши интересы будут идентичными. К сожалению, у меня не сохранилась иллюстрированная «История пыток» – одна из ее любимых книг, которую мы вместе читали. Но то, что осталось со мной на всю жизнь, – принесенная Сьюзен партитура оркестровых пьес Шёнберга. Сестра была твердо убеждена, что ее восьмилетний брат проявит к нотам должное любопытство. И действительно, я начал них изучать! Таким образом, необычные предпочтения Сьюзен что-то пробудили во мне. Фактически она стала крестной моих собственных музыкальных пристрастий.
БН Вы осознанно в какой-то момент решили стать музыкантом, или это было само собой разумеющееся?
СР Маленьким я мечтал водить автобус. Мои родители говорили, что я узнавал каждую машину по покрышкам, потому что они были как раз в мой рост. Это все довольно забавно, так как я до сих пор не научился водить машину (смеется).
БН Серьезно? У вас нет водительских прав?
СР Я абсолютно серьезен. И теперь уже, думаю, маловероятно, что они у меня вообще когда-либо появятся. Но вернемся к вашему вопросу о решении выбрать путь музыканта. В какой-то момент стало очевидно, что сферой моих занятий будет музыка. В одиннадцать или двенадцать лет на прослушивании Второй симфонии Малера ко мне пришло понимание, что больше всего меня привлекает дирижерская профессия. Тот слушательский опыт изменил мою жизнь. Я жаждал оказаться в центре всего этого – оркестра, хора, солистов, огромных звуковых масс. Помню каждый нюанс того концерта: где я сидел, кто пел из солистов и как они выглядели – настолько сильно было мое эмоциональное перевозбуждение, просто до нелепости, как будто из меня вытащили все внутренности и чем-то заменили. Тогда-то неизлечимый вирус и проник в мои вены – такова сила музыки.
БН Как думаете, чем бы вы занимались, если бы не стали водителем автобуса или дирижером?
СР Я мог бы зарабатывать на жизнь (и довольствовался бы этим), даже если бы играл на барабанах и не имел продвинутого образования. Не думаю, что какая-то другая профессия смогла бы увлечь меня. Впрочем, в моем детстве был период, когда я буквально сходил с ума по актерскому мастерству Лоуренса Оливье и мечтал походить на него в его умении виртуозно перевоплощаться в кого угодно. Наиболее яркая его роль, на мой взгляд, это Ричард III. Я примерял на себя подобное амплуа, представляя себя выходящим на подмостки. Как актер я был бы «ужасным позером», человеком, который всегда пережимает, переигрывает.
БН Много ли у актерской и дирижерской профессий точек пересечения?
СР Предостаточно. Это и артистичность, и мимика, и движение, и пластика. Герберт фон Караян, кстати, как-то поделился со мной своими соображениями в отношении жестового языка. Он был им совершенно очарован. Само существование «жестовой речи» вдохновляло его и дарило позитивные эмоции! Я не ожидал, что Караян будет рассказывать об этом с такой страстью и радостью.
БН Вы оттачивали дирижерскую мануальную технику перед зеркалом? Или дирижировали под пластинки в детстве?
СР Я часто вставал перед зеркалом и изображал из себя актера, читая по ночам монологи Ричарда III. Родители знали об этом, так как наблюдали за мной через дверной проем и так сильно ухохатывались, что я разоблачал их присутствие. Но вот странность: в юности дирижирование перед зеркалом не имело для меня никакого смысла. По мне – сам этот процесс реализуем исключительно при участии других людей, оркестрантов. Возможно, моя дирижерская техника выглядела бы со стороны более элегантно, если бы я действительно задумывался над этим и уделял внимание внешней, зрелищной стороне профессии, но так уж случилось, что палочку я с самого начала ассоциировал с предметом, используемым для извлечения различных звуков – подобно скрипичному смычку или барабанным палочкам. Без партнеров это было бы невозможно сделать. В фильме Вуди Аллена «Последняя ночь Бориса Грушенко» (в российском варианте – «Любовь и смерть», 1975. – Ю.Ч.) есть замечательная фраза, принадлежащая протагонисту: «Я один из величайших любовников в мире, но большую часть времени тренируюсь один». У дирижирования же своя специфика – концепция произведения вызревает, когда ты находишься наедине с собой, но ее реализация технически требует присутствия других людей.
БН Когда вы впервые поднялись за дирижерский пульт и встали перед оркестром?
СР Мне тогда только исполнилось пятнадцать лет. Я ходил в юношеский оркестр, и как-то мы нашли дирижерскую палочку, которой пользовались не по назначению – ею размешивали краску, поэтому она была сильно тонирована разными цветами. Так же, как и опыт со Второй симфонией Малера, это побудило меня собрать из школьных друзей и детей из других любительских оркестров собственный коллектив для исполнения «Неоконченной» симфонии Шуберта. Среди тех, кто откликнулся на мое приглашение, было даже пять профессионалов из филармонии. Что заставило их согласиться принять участие в чрезвычайно амбициозном замысле подростка? Я и по сей день не знаю ответа на этот вопрос. И все же факт остается фактом – они присоединились к нам.
БН Вы отмечаете семьдесят лет. Как относитесь к тому, что становитесь старше?
СР Я как подросток, у которого начались проблемы с коленями, – все еще молод, но время от времени ловлю себя на мысли: «Хм, физически я уже не тот, что был раньше». Но все же стараюсь не воспринимать все это слишком серьезно. Хочется сохранять этот ребяческий запал и отношение к окружающему миру, но при этом не впадать в инфантильность – вот тогда все будет не так уж и плохо. Мне колоссально повезло, что у меня есть любимая работа, которой я бесконечно предан. Не все дирижеры могут этим похвастаться. Помню, как однажды за кулисами мне встретился Бернард Хайтинк – он должен был дирижировать Восьмую симфонию Малера, симфонию «Тысячи участников». Я пожелал ему получить удовольствие от концерта, на что он буквально взорвался: «Саймон, как ты можешь говорить такие глупости!?» Позже мы вместе с улыбкой вспоминали тот случай. Бернард сказал: «Ты даже не представляешь, какое сильное напряжение я испытывал! Это же абсурдно – получить удовольствие, когда на тебе такой груз ответственности!» Для меня же мысль о том, что я не получаю удовольствия, когда дирижирую, была бы столь же абсурдной. Но, по крайней мере, мы с Хайтинком смогли вместе посмеяться над этим.
Интервью с Саймоном Рэттлом было опубликовано 16 января на ресурсе BR–Klassik.de
Перевод: Юлия Чечикова
