Лебединая песнь Лоэнгрина

За Олденом укрепилось звание «политического» постановщика, хотя сам он, по собственным словам, к этому не стремится, а только хотел бы в любом спектакле кристаллизовать основную идею. На самом деле, как в век нанотехнологий можно прочесть «Лоэнгрина»? Неужели взаправду решиться тянуть по сцене картонную ладью со златовласым тенором и лебедем из папье-маше? Как всерьез убедить публику, что незнакомец из прекрасного далека не может остаться с земными людьми лишь по той причине, что его вынуждают назвать свое благородное имя? Как передать на сцене наивно-романтический и в то же время монументальный дух вагнеровского шедевра из разряда оперных мастодонтов, не насмешив? По Олдену, «Лоэнгрин», один из самых мрачных немецких опусов, – это рассказ не об идеальном рыцаре и прекрасной даме, но о беде общества, отказывающегося от достойного лидера и предпочитающего бесперспективную, но привычную и уютную косность.

Примечательно, что за дирижерский пульт в оркестре встает как раз новый лидер – Алехо Перес, новый главный дирижер и музыкальный руководитель театра. «Свежая кровь» чувствуется сразу: оркестранты включаются моментально, без раскачки, реагируя на движения рук маэстро упругим, наполненным звуком.

Стоит сразу сказать добрые слова и о хоре, последние несколько сезонов явно улучшившем качество звучания под руководством хормейстера Яна Швайгера.

К сожалению, в день премьеры не смог петь из-за проблем со связками исполнитель роли короля Генриха, бас Торстен Грюм­бель. Пришлось использовать старый форс-мажорный прием: прилетевший в Бельгию прямо в день спектакля немецкий бас Вильгельм Швингхаммер блистательно влился в ансамбль, мощно и эмоционально спел всю партию, стоя сбоку сцены за пюпитром, а мизансцены провел Грюмбель, в костюме и гриме.

Действие, по предписанию либретто происходящее в X веке в Антверпене, на берегу Шельды (Схелде – в правильном произношении), в декоре Пола Штайнберга сценически разворачивается на небольшой площади мрачного города, явно послевоенного, с руинами строений и рупорами громкоговорителей на столбе. Можно понимать покосившиеся дома как последствия войны, а можно и как животрепещущие проблемы с вертикалью власти. Король Генрих в данном случае – король номинальный, почти карточный, недаром трон его – заурядный дешевый стул, который он сам для себя вытягивает из горы подобных, и корона у него просто из золотой бумаги. Никто не выказывает ему особого почтения, только Герольд, явно былой служака, скрипя протезом, приносит ему потасканную пурпурную мантию. Толпой горожан, классическими «низами, которые не хотели», манипулирует Фридрих фон Тельрамунд, прирожденный оратор-пропагандист, и его жена Ортруда – до карикатурности типичная партдама со строгой пергидрольной укладкой. Эльзу эта пара держит в подземелье, и суд над нею, по голословному обвинению в убийстве младшего брата Готфрида, происходит тут же, когда, весь в белом, но босиком – в знак близости к народу? – является Лоэнгрин (а легко можно было бы написать – Ланцелот). В поединке Лоэнгрина с Тельрамундом первый побеждает, разумеется, силой духа, не прикасаясь к оружию, и лицо посрамленного Тельрамунда человек из толпы мажет чем-то белым. Это был один из завуалированных посылов режиссера публике. Возможно, он хотел сказать, что, потерпев поражение от длани посланника светлых сил, темные силы сохраняют на себе след этого удара, и у них, таким образом, есть шанс «высветлиться» под все пятно. Но попытка пропадает втуне: Тельрамунд носит на себе белую отметину до конца спектакля, но светлее от этого не становится.

Во втором действии атмосфера сгущается. Дома выглядят совсем уж чернобыльской зоной, но реквизита на сцене прибыло: позади кафедры, с которой продолжает выступать неистовый Тельрамунд, высится монумент с лебедем, стилистически смыкающийся с изображением орла в атрибутике нацистской Германии. Так, реакционная сторона, не примыкая к светлой по убеждениям, уверенно использует ее символику для нужд собственной пропаганды, словно говорит нам режиссер.

Третий акт, предваряемый знаменитой интродукцией, наконец, привносит толику света в мрачный колорит. На сцене белое брачное ложе Эльзы и Лоэнгрина, а на стене над ним – огромная картина «Прибытие Лоэнгрина в Антверпен» кисти Аугуста фон Хекеля, в действительности являющаяся частью росписи замка Нойшванштайн. Это – новая ирония режиссера и художника-­декоратора: низвести пышное панно из замка Людвига Баварского до уровня китчевого прикроватного коврика «с лебедями». Эльза задает Лоэнгрину роковой вопрос о его имени и происхождении, врывается Тельрамунд, которого Лоэнгрин на сей раз убивает. Сцена признания Лоэнгрина выносится на площадь, шокирующим образом украшенную множеством красно-черных флагов все с тем же лебедем и заполненную готовым к походу войском, в латах и с копьями, но в характерно-узнаваемых пехотных касках. Слова Лоэнгрина разрушают власть тьмы, чуть было не наступившую: флаги падают ряд за рядом, и в конце концов именно из-под одного из них, с помятым свастикоподобным лебедем, выбирается на свет мальчик – брат Эльзы Готфрид, бывший заколдованный лебедь Лоэнгрина, остающийся с людьми взамен него, ушедшего в Грааль.

Вся постановка отмечена ясной логикой, и нельзя не признать за ней своеобразной красоты. В чем же ирония, спросите вы. Тонкая усмешка постановщика являлась в разных эпизодах, то показываясь на поверхности, то скрываясь. Чем, как не гротеском, можно объяснить мизансцену поединка Тельрамунда и Лоэнгрина, когда толпа горожан вооружена вполне современным огнестрельным оружием, но противники сражаются с помощью анахроничного оперного меча? Или сцена, когда служанки готовят Эльзу к венчанию и омывают ей лицо, ноги и руки перед тем, как облачить в белое платье, – и используют при этом те же тряпки и ведра, с которыми только что мыли полы? Что это, как не показ грязных сплетен и низких интриг, губящих доверие и чистоту?

Певцы, исполнившие оперу, почти все были на высоте. Жаль, что на сцену не вышел автор светового оформления спектакля Адам Сильверман, а ведь именно в его остроумном решении был дан лебедь Лоэнгрина. Переливами света, пропущенного через особые фильтры, был дан плавный полет и взмахи крыльев прекрасной птицы – «перистые» промельки и чередования света и тени на сцене украсили оперу дважды. Шквал оваций встретил Вильгельма Швингхаммера, а не спевший, но сыгравший Генриха Торстен Грюмбель совершил очень театральный, но красивый жест: выйдя на поклоны вместе с выручившим его коллегой, снял с головы королевскую корону и протянул ему. Овации и восторженные крики публики достались буквально всем солистам: и Винченцо Нери (Герольд), и неистовому, страстному американскому баритону Крэйгу Колклоу (Тельрамунд), и восхитительной шведской певице Ирэн Теорин, обладательнице воистину вагнеровского мощного сопрано, и исполнительнице зловещей Ортруды, и лиричнейшей, тонкой Лиене Кинча, латвийской певице, спевшей Эльзу. Заметно сдержанными аплодисментами без единого всплеска эмоций был встречен Лоэнгрин – герма но-сербский тенор Зоран Тодорович, ведший спектакль без особого накала, а половину третьего акта и вовсе спевший фальцетом. Жаль, что приходится отмечать такие серьезные огрехи именно у исполнителя титульной роли, но это не испортило главного чувства: спектакль состоялся, и его огромный успех ни в малейшей степени не был натянутым.