События
Зритель любит исторические реконструкции.
Да вот беда — все эти расплодившиеся по всему миру фестивали реконструкций посвящены почти исключительно сражениям, читай — массовым смертоубийствам. А «почти» – потому, что есть и сугубо мирные, чисто культурные реконструкции. Например, знаменитых концертов, в силу объективных обстоятельств следов в аудио- и тем паче видеозаписи не оставивших.
Одна из вечных легенд русской музыки — последний концерт Петра Ильича Чайковского, который состоялся 25 октября (6 ноября по новому стилю) 1893 года в рамках Первого симфонического собрания в Большом зале филармонии в Петербурге.
Ровно через девять дней Чайковского не стало, отчего вокруг самого концерта со временем наросла такая толща всевозможных конспирологических домыслов и версий, что его программа поневоле отошла куда-то на дальний-дальний план. И вновь мы услышали её — спасибо Большому симфоническому оркестру имени Чайковского и лично Владимиру Ивановичу Федосееву! – лишь ровно через 125 лет после смерти композитора.
А программа достойна внимания — половина из её номеров с тех пор не исполнялась вообще. Никогда. И если бы не радения Московской консерватории и Дома-музея Чайковского в Клину, в архивах которого отыскались партитуры и увертюры к опере Германа Лароша «Кармазина», и сделанной Чайковским редакции танцев и моцартовского «Идоменея».
Увертюру Лароша, признаться, так и тянет окрестить музыкальным графоманством. Но — воздержимся. Из уважения и к другу Чайковского, немало потрудившегося на ниве отечественной музыкальной критики, и к маэстро Федосееву, сотворившего из типично любительского сочинения эффектную симфоническую миниатюру.
Во первом отделении концерта (в 1893 году оно было вторым – в первом состоялась абсолютная премьера Шестой симфонии) прозвучал и Первый концерт в не самой известной авторской редакции — 1879 года. Она, без сомнения, не столь броска и эффектна, как общепринятая редакция Зилоти. Но сыграл её – как и Испанскую рапсодию Листа – Андрей Коробейников вдохновенно и виртуозно, но с явственно ощущавшейся печали. Ведь он, разумеется, знал о том, что случилось через девять дней после концерта.
А вот Владимир Федосеев — не как человек, а как музыкант! – позволить себе этого знания не мог. И в этом состояла главная, театрально говоря, его сверхзадача. Реконструкция по определению требует возможно большего приближения к обстановке воспроизводимого события. Чайковский же, поднимаясь за пульт, – оставим опять-таки за скобками конспирологов! -не ведал своей будущей судьбы.
Со временем Шестая симфония, с нелёгкой руки грядущих «аналитиков» превратилась чуть ли не в априорную отходную Чайковского по самому себе. Между тем, в исполнении Федосеева, постаравшегося, если так можно выразиться, максимально «осветлить» симфонию, в знаменитом финале не было душераздирающего и потрясающего до жути, до донышка предчувствия грядущего небытия.
Чайковский, как известно, за свои пятьдесят три года, как говорится, «горюшка хлебнул — не бывает больше». Ранняя седина тому порукоц Каково ему было тогда — при всей его чувствительности? И в симфонии в интерпретации Федосеева — был явлен не только неумолимый ток «реки времён» , но и тайная мечта – если не о «свете», говоря словами Булгакова, так о «покое» – точно. И предощущение. Не физической смерти, не о ней шла речь — а какого-то значительного перелома в судьбе, её рубежа.
Но кто же мог знать, что рулетка судьбы Чайковского попадёт на «зеро»?
