Персона
АД Можно ли вслед за героем «Покровских ворот» заявить, что современность вызывает ваш живой интерес?
ИС Конечно. Только она и вызывает. Правда, вопрос в том, что такое современность. Это ведь очень растяжимое понятие. Современное отношение к истории, старине – тоже современность, правильно? Мое нынешнее свободное отношение к Рахманинову или к Петру Первому, например. Кстати, историю как науку я не то чтобы не люблю, а как-то плохо ее знаю.
АД В каком-то смысле тоже история – важная для меня: история вашего личного пространства. Я неоднократно говорил о вас, человеке ренессансном, с композиторами разных поколений. Все очень тепло и с пиететом отзывались об Иване Соколове – исследователе музыки, просветителе. Пианист Иван Соколов упоминался реже. И, можно сказать, ни с кем я не мог толком, как бы мне самому этого ни хотелось, обсудить вашу композиторскую деятельность. На ваш взгляд, почему так происходит? Вы будто композитор вне композиторского контекста.
ИС Было бы интересно услышать ответ моих коллег на этот вопрос. Им самим, думаю, понятнее, отчего у них не находятся весомые слова о моей музыке. Что же касается контекста, не только композиторского, любого, то я действительно не имею к нему отношения. И вот какая у меня по этому поводу мысль, я ее не сейчас «родил»: есть творческие люди разных типов. Первые, начиная заниматься музыкой, поэзией, живописью, смотрят на происходящее вокруг. Оценивают «контекст», «актуальность» и максимально подстраиваются под то, как «надо». А второй тип личности – мы берем крайние точки – связан с внутренними копаниями человека, которому абсолютно все равно, что происходит вне его вселенной, ему совершенно не важно, как воспримут его искусство. Говоря проще: экстравертный и интровертный типы. Говоря чуть сложнее: люди, открытые миру и открытые себе. И те, и другие ищут Бога, я имею в виду сейчас только гениальных композиторов.
Например, Моцарт, Бетховен, Верди – легко открывались. А вот Бах, скажем, был направлен внутрь себя. Так я с некоторого времени раскладываю творцов, да и вообще более-менее всех, «по полочкам». О себе понимаю, что я человек и композитор второго типа. Мне близок Кейдж, который учился у Шёнберга и вполне мог стать додекафонным композитором, но, слава богу, избрал свой внутренний путь. А Штокхаузен как раз, наоборот, смотрел на то, что происходит в музыкальном мире, что актуально. Оба в итоге музыку продвинули, но в разных направлениях.
Возвращаясь к вашему вопросу об отношении дорогих коллег к моей музыке. Честно говоря, меня это не особенно заботит. Я делаю то, что хочу, что мне нравится. Неприлично много времени, знаете ли, тратил на обдумывание вопроса, какую музыку мне лучше, правильнее, вернее писать в тот или иной момент жизни. Вместо того чтобы просто ее создавать. Сейчас я стар, а так ничего и не написал! Шучу. А если серьезно, то к той музыке, о которой вы не можете получить информацию от моих коллег, я долго шел.
АД Отстраненность по отношению к окружающему миру музыки, сосредоточенность на мире собственном – ваша давняя позиция или выработавшаяся со временем?
ИС Позиция, существующая с детства. Музыку я начал писать рано, лет в шесть-семь, а примерно восьмилетним попал к частному преподавателю. Во мне тогда уже накопилось много музыки. Но что это была за музыка? Разумеется, не современная: Чайковский, Прокофьев, Шопен… Ни за чем вокруг я естественным образом не следил, мне как ребенку было все равно. Позднее, с появлением в моей жизни концертов, которые я охотно посещал, возникло и разрослось внимание к окружающему миру. И начались метания…
Часто вспоминаю моего консерваторского профессора Николая Сидельникова, к которому я пришел в 1978 году. В своем творческом беспокойстве он писал очень разную музыку, в том числе додекафонную, но говорил, что в симфонии «Дуэли» (1973) к двенадцатитоновой серии добавил тринадцатый звук, своего рода «джокер». Эту, скажем так, расширенную додекафонию Сидельников очень интересно использовал в вокальном цикле «В стране осок и незабудок» (1978) на стихи Хлебникова. На мировой премьере я исполнял фортепианную партию.
Сидельников говорил, что все ученики Шостаковича пишут похожую на него музыку, называл их «лже-Дмитриями лже-Дмитриевичами».
Начав с крайне авангардной музыки, которую он писал для себя, почти никому не показывая, Николай Николаевич постепенно, через ораторию «Поднявший меч» (1961), «Русские сказки» (1968), балет «Степан Разин» (1977) и другие опусы пришел к «Лабиринтам» (роману-симфонии для фортепиано соло; 1992), законченным за день до операции в онкологическом центре на Каширском шоссе. Это прямо указано авторской рукой в конце партитуры, вскоре Сидельников умер. Мне посчастливилось впервые исполнить эти восемьдесят минут фортепианной музыки в 1996 году на фестивале «Альтернатива» в Доме композиторов. В основе сочинения – древнегреческие мифы о Тесее. Это духовное завещание моего профессора оказало огромное влияние на мою судьбу пианиста и композитора.
АД Именно «Лабиринты» изменили ваш композиторский стиль? Примерно с середины девяностых вы пишете музыку запредельно красивую, ультралирическую и вместе с тем пафосную (не станем избегать этого слова), гиперромантическую и в то же время напоминающую (теми или иными красками-деталями) о вашем авангардном прошлом.
ИС Да, нахожусь под влиянием Сидельникова и не стесняюсь этого. Мне даже нравится, что его музыка, которая так редко звучит, что его стиль, который особенно так никто себе и не представляет, продолжается в моей музыке. Знаете ведь проблему, когда великие профессора влияют на своих учеников? Сидельников говорил, что все ученики Шостаковича пишут похожую на него музыку, называл их «лже-Дмитриями лже-Дмитриевичами». А среди них были такие гении, как Борис Чайковский, Вайнберг… Сейчас уже понятно: каждый имел свой абсолютно индивидуальный стиль, но тогда казалось, что все немножко Шостаковичу подражают. Или, вот, Эшпай – мне кажется, крупный композитор, можно его любить, можно не любить, но у него был свой стиль. Он преподавал в Московской консерватории, а потом ушел, объяснив это тем, что ему неприятно: обучаемые им студенты пишут музыку в его стиле.
Сидельников нам говорил: ищите себя. А я помню, что когда я написал в аспирантуре вещь в его стиле, кантату «Русь певучая» на слова Хлебникова (1985; она до сих пор не исполнена), то ему очень понравилось и, главное, мне очень понравилось.
АД Ваш кризис авангардного письма, о котором вы сами говорили, случился резко или накапливался с годами?
ИС Когда в конце девяностых композитор Николай Корндорф, у которого я ранее учился инструментоведению, послушал мою музыку, он сказал: вы сейчас пишете так, как писали в детстве. В юности, когда я поступил в консерваторию, у меня уже был некоторый сформировавшийся музыкальный стиль, что-то в духе Прокофьева, Дебюсси, Рахманинова, Шостаковича, Свиридова, Онеггера… И вот Сидельников мне говорит: ищи себя.
Я честно пытался искать себя. Но в правильном ли направлении? У меня до сих пор к себе вопрос: а может быть, не нужно было ничего искать? Я менял стили. Начал писать, например, додекафонную музыку. Был у меня фортепианный концерт тех лет, Денисов его похвалил, сказал, правда, что хороша лишь первая часть, типа, пишите дальше. Потом меня куда-то совсем занесло, я решил создать свой собственный умный (в смысле – от ума) стиль. На третьем-четвертом курсе консерватории я написал фортепианные прелюдии, где попытался решить какую-то поставленную мной умственную задачу. Затем по тому же принципу сочинил первую часть скрипичного концерта, которая не понравилась уже ни Сидельникову, ни Денисову. Взяв партитуру, Денисов сделал очень много поправок в инструментовке. А инструментовка получилась умозрительная, вместо красивого звучания в ней был сериализм, сходный с булезовским. Структура сочинения так же строго мною рассчитывалась.
АД Получается, умственный подход к сочинительству в принципе ошибочен, с вашей точки зрения? Или он лично вам не подходит?
ИС Я понял для себя, что подобный подход не имеет смысла. До публики такая музыка не доходит. Тут ведь вот в чем вопрос: хотим ли мы, чтобы нашу музыку понимали? Хотим ли диалога с публикой? Для кого мы пишем? Помнится, Шёнберг называл публику заклятым врагом композитора.
АД Ваша композиторская направленность внутрь себя и думание о публике разве могут сочетаться?
ИС Конечно. Я выстрадал этическую сущность искусства. Мои метания были рано, а в какой-то момент я осознал, опять-таки для себя самого: сначала этическое, потом эстетическое.
АД Для вас это по-прежнему так? Этическая задача главнее, чем эстетическая?
ИС Да, во много раз. Основная задача – нести добро, делать людей лучше.
АД А это возможно?
ИС Ну, хотя бы в какой-то степени. Я пытаюсь приближать свое искусство к тому, чем занимается религия. Не о духовной музыке и ее жанрах сейчас речь, а о выстраданном мной отношении к искусству: обогащать людей, делать их чище.
АД Волнуют ли вас в таком случае этические установки других композиторов? Можете ли вы в отрыве от этих установок, возможно, в ряде случаев вовсе вам не известных, поразиться услышанной эстетически совершенной вещи?
ИС Могу. Но тут интересная штука. Возьмем Скрябина, к примеру. Он вроде как этику отрицал, но именно потому, что его эстетика невероятно прекрасна, она как бы сразу делается этикой. В моем понимании. У раннего Шёнберга оркестровые пьесы эстетически настолько прекрасны, что становятся этикой. Или вся, в сущности, музыка Денисова. Или Веберн, казалось бы, предельно рационалистичный, но – возвышающий нас. Может быть, далеко не все согласятся с этими моими мыслями, но для меня это тонкие моменты, не могу о них не сказать.
АД А как так вышло, что ориентиром для вас в вашей музыке, начиная с середины девяностых, стал именно романтизм? Почему не барокко, не классицизм?
Князь Андрей Волконский отчеканивал: «Добрый день! Вы приехали сюда работать, а не спать».
ИС Наверное, потому, что романтический стиль я понимаю лучше, чем другие направления. Например, я с трудом воспринимаю музыку до Баха. В 2008 году мы с музыковедом Еленой Дубинец жили в Экс-ан-Провансе у композитора Андрея Волконского (Лена потом выпустит книгу «Князь Андрей Волконский. Партитура жизни»). Андрей Михайлович вставал в пять утра и тихонечко в наушниках слушал музыку XIV–XV веков, говорил: «Это как молитва». Примерно в половине десятого мы с Леной просыпались (разумеется, в разных комнатах) и шли завтракать. Князь отчеканивал: «Добрый день! Вы приехали сюда работать, а не спать». И вот он подчеркивал: эту раннюю музыку необходимо слушать. А я вот как-то до сих пор (Андрея Михайловича уже нет в живых семнадцать лет) не проникся. Это для меня музыка за облаками, моим глазам она не видна. Бах, в свою очередь, – «мячик», кинутый Богом с небес, но видимый еще совсем чуть-чуть. Моцарт – «мячик» четкий, ясный для зрения, но по-прежнему недостижимый. Потом этот «мячик» спускается ниже, и мы уже видим его зазубринки, чувствуем запах резины. Увеличивая скорость, он плюхается на землю – это «4’33″» Кейджа, «Черный квадрат» Малевича. Затем отскакивает – и это уже неоклассицизм…
АД Отвергаете ли вы сейчас то, что создавали до середины девяностых?
ИС Нет, поскольку себе не доверяю. Вдруг я написал одно гениальное сочинение в восьмидесятых, а все остальное ему уступает (смеется)? Это выяснится позже, когда меня не станет. И потом, я ведь пишу не для того, чтобы создать великий опус и прославиться, а потому, что мне это интересно и приятно.
Многие мои коллеги считают, что мой авангардный стиль был правилен, и я его напрасно бросил. Необъяснимо для них. Могу объяснить. В романтизме есть чувства, эмоции. От музыки романтизма я плакал в детстве, в юности, у меня душа волновалась. Это был даже не романтизм, а начало Сороковой симфонии Моцарта – когда мне моя тетя сыграла его на рояле, у меня все внутри перевернулось. Моцарт ведь предугадал романтизм в своей соль-минорной симфонии, это же «Шуберт», «Шопен», «Мендельсон»! Сравните эту симфонию с началом Скрипичного концерта Мендельсона! Или вот, помню, от Чайковского рыдал, а также от вступления к «Парсифалю» в исполнении Фуртвенглера: стоял перед радиоточкой, и у меня слезы лились.
АД А что-то из сегодняшнего дня вызывает подобные эмоции? Следите ли вы за тем, что происходит сейчас в академической музыке?
ИС Годам к сорока или сорока пяти я, наконец, полностью обрел себя как композитор – вернулся к своей детской, отроческой незамутненной независимости. Поэтому не слежу – вот вам ответ на ваш вопрос. Но время от времени слушаю, и мне практически все нравится. Я всегда ищу в музыке радость, счастье, любовь, что-то положительное. И учусь у молодых композиторов.
АД А чему вы учитесь у Алины Подзоровой, фортепианное трио которой – «Невидимые купола» – уже несколько раз исполнялось в одном концерте с вашим Вторым трио?
ИС Чистоте, красоте, индивидуальному языку.
АД Высокая созерцательность, а параллельно – ваша практическая вовлеченность во множество активностей, включая видеолекторство…
ИС …которое началось в 2019 году благодаря автору моего сайта Григорию Горовому. А косвенно, но колоссально повлияла на этот проект студентка ФИСИИ пианистка София Решетникова. Она записывала мои лекции на телефон, держа его под партой, и выкладывала затем фрагменты в интернет, где ей в комментариях писали: вот бы то же самое иметь в лучшем качестве.
Я считаю, что человек, занимающийся музыкой, должен вести активную музыкальную жизнь, и благодарю «Музыкальную жизнь» за то, что и здесь могу чувствовать себя в своей тарелке, в данном случае – писать тексты.
АД Как рано вы себя ощутили просветителем?
ИС Лет в шесть. Мама сшила мне маленькую книжечку, размером примерно как смартфон. В ней было тридцать две странички, и я заполнял эту книжицу всякими умственными творениями, своими и чужими. Книжка называлась «Анекдоты, сказки и афоризмы».
АД А кто был ваш адресат?
Лягушка думала, думала, думала… Тут я сам думал: о чем же она думала? Страница поворачивается и – «но так ничего и не придумала».
ИС Вселенная. Правда, на последней странице я написал: «цена миллион рублей». Первый анекдот, который я услышал приблизительно в пять лет, в эту книгу попал: «украл мужик три ящика водки, продал, а деньги пропил». Потом там есть любимая мамина сказка «Задумчивая лягушка», ее я сам сочинил. Зачин вполне конвенциональный: жила-была. Затем лягушка думала, думала, думала… Тут я сам думал: о чем же она думала? Страница поворачивается и – «но так ничего и не придумала». Такой немножечко Хармс. Помню, сказка имела успех у всех, кто мою книжку читал.
А однажды я ощутил себя чуть ли не «рок-звездой». В 1971 году (мне – одиннадцать) мы переехали из Карачарово в Новогиреево. В переполненной 892-й школе был спортзал, туда на какой-то концерт набилось ребят, наверное, человек триста-четыреста. Стояло пианино, на котором я сыграл свою коротенькую пьесу «На ипподроме». Поднялся – буквально – рев!
АД А почему вы сейчас все реже исполняете чужую музыку?
ИС Сегодня мне требуется больше времени на выучивание. Репертуар сузился. Баха я любил всегда, обращаюсь к его «Хорошо темперированному клавиру». Шопена люблю, Шуберта, Брамса, прелюдии Дебюсси, прокофьевские «Мимолетности»…
АД Охотно ли вы отдаете свою музыку другим? Теперь это происходит заметно чаще, чем прежде.
ИС Охотно. Сформировался круг «моих» музыкантов, который я сам не организовывал. Эти люди слушали мои лекции: скрипачка Дарья Дверник, виолончелистка Ирина Шевцова, флейтистка Ульяна Живицкая, кларнетистка Олеся Колотыгина, пианист – мой полный тезка – Иван Соколов… Безусловно, подарок судьбы – пианист Михаил Турпанов.
С 2005 года я веду в Московской консерватории курс «Теория музыкального содержания» для пианистов, струнников, теоретиков, иностранных аспирантов – это не музыковедение и не история музыки, это нахождение музыкального смысла, нечто похожее на то, что было придумано Теодором Адорно. Я заменил трагически ушедшего в сорок один год Андрея Кудряшова, который этот предмет вел.
АД Известно, что Валентин Сильвестров крайне придирчив к интерпретациям его музыки. С вами в этом плане проще или еще сложнее?
ИС Значительно проще. Я не вторгаюсь. Мне нравится, когда мою музыку играют по-другому, отлично от того, как я сам ее слышу. Даже если в первый момент что-то отпугивает, я стараюсь перестроиться. Расширяю себя, вместо того чтобы суживать исполнителя.
АД Если вашу музыкальную вселенную представить как мощный луч прожектора, а затем снизить интенсивность этого луча и свести его к одной точке, то что бы вы определили как основную идею вашего творчества?
ИС Точка – это Бог, конечно. Этическая идея. К ее максимально возможному выражению я и стремлюсь, в общем-то, всю жизнь, даже занимаясь ранее авангардными экспериментами.
АД При всей серьезности того, что вы делаете, ирония, мне кажется, спасает вас и ваш новый романтизм от излишнего пафоса. Хотя вы не избегаете эмоциональности, а где-то даже и сентиментальности.
ИС Хорошая мысль. Я люблю иронию, юмор. На этой почве мы сошлись с Сидельниковым. Да и папа мой не был чужд.
АД Вы счастливы в том, что делаете как композитор?
ИС Это вопрос, на который в любом случае надо отвечать «да», иначе я бы не писал сейчас музыку.
АД Успокоились ли вы в своих композиторских поисках?
ИС Успокаиваться нельзя. Надо все время пробовать новое. Ставить себе задачи сложные, но те, которые можешь решить, как сказал мне на одном из уроков по инструментовке Эдисон Денисов. Этим рецептом я и пользуюсь всю жизнь.
