Персона
ВЖ Как вышло, что, будучи коренной москвичкой, ты сознательно переехала в Псков?
ВЧ Пока это главный «прикол» моей жизни. Без великолепного юмора Божьего промысла здесь явно не обошлось! Я была воспитана в парадигме, что за МКАД жизнь заканчивается, а Москва, в свою очередь, заканчивается за Садовым кольцом (смеется.). В общем, любимая московская снобская классика. Я пресненская, и это, скорее всего, со мной навсегда.
Удивительно, но я помню, как пресненский конструктивизм – там его много – снился мне в детских снах после прогулок, ровно как и фреска Богоматери из Пресненской церкви Рождества Иоанна Предтечи, в которую меня иногда водила мама. Всего лишь сон, но я отчетливо чувствовала, как меня это формировало. Часами могла предаваться грезам после этих странных снов, впитывая их образы. Была таким маленьким анализатором чего-то таинственного.
Как и у многих москвичей, мой путь развивался планомерно, спокойно, даже с некоторой флегматичностью. Кто-то сказал, что москвичи всегда спокойны и особо ничего не хотят достигать, потому что подсознательно они считают, что их главное достижение уже свершилось – они родились в Москве. Пожалуй, такая закономерность есть. Знаю по-настоящему талантливых музыкантов, которые не хотели достигать каких-то вершин, а просто пошли преподавать в районную ДМШ – все они коренные москвичи.
Я боюсь стать правильным композитором с никому не нужными «мировыми премьерами», которые создаются «для галочки» или ради заработка.
В моем случае не все так флегматично – началось с влюбленности. Влюбленности в музыку! С детства она влекла меня, и я сама записалась в музыкальный кружок в школе. Буквально сразу меня перенаправили в музыкальную школу. Когда мне было девять, маме достались недорогие билеты в Большой зал консерватории, и вот я оказалась в этом храме искусства… Была сражена и (почему-то!) решила стать композитором. Наверное, для того, «чтобы мою музыку играли в Большом зале консерватории» (смеется.).
Где-то через год на слушании музыки в ДМШ нам включили знаменный распев, а именно – евангельскую стихеру «На гору учеником» известного древнерусского знаменного распевщика Федора Крестьянина. Так во второй раз в жизни я была потрясена великой силой музыки и вконец укрепилась в желании стать композитором. Теперь уже «таким же русским, как эти знаменные распевщики». Все мои грезы поглотила Древняя Русь… Знала бы я тогда, что сама стану знаменным распевщиком, а точнее, головщиком, да еще и старообрядкой!
После окончания ДМШ я поступила на теоретическое отделение Мерзляковки. Моя подготовка – после районной музыкальной школы – была плачевной, так что поступила я каким-то чудом, а точнее, благодаря чуткости Валерии Владимировны Базарновой. Я показала ей свои сочинения, и она, по ее словам, расслышала в них зачатки таланта. После окончания музыкального училища – поступление в консерваторию на композиторский факультет, а затем и ассистентура-стажировка. Все академично и скучновато, хоть и не без светских тусовок. Но, как оказалось, Бог приготовил для меня более интересную жизнь.
ВЖ Имеешь в виду встречу с мужем и переезд в Псков?
ВЧ В поезде Москва – Псков моя мама случайно знакомится с семинаристом, который после нескольких лет дружбы и еженощных разговоров о музыке и живописи по переписке во ВКонтакте становится моим мужем. У нас оказался комфортный (точнее, благословенный!) мэтч: не то, что он мой масштаб «потянул», а я – его, и даже с некоторым усилием.
Вместе мы влюбляемся в картины и образы Михаила Нестерова, знаменный распев, древнерусскую иконопись. Узнаем о старом обряде, в котором, оказывается, не прерывалась та самая манящая нас древнерусская культура. То есть это не какие-то стремные раскольники, а изящные и элитарные хранители православия в более древнем виде. Да и вообще, оказывается, что можно остаться в Церкви (РПЦ) и креститься двумя перстами, петь на богослужениях не оперным партесом, а по древним крюкам, – это называется Единоверием.
Мы срываемся за митрополитом Тихоном (Шевкуновым) в Псков, где он поддерживает идею мужа о единоверческом приходе, так подходящем этому древнерусскому городу. Мужа рукополагают в священники, и вот – я попадья.
Как я люблю повторять, «попадья» звучит прикольно и сурово, в отличие от «матушки». Сейчас с модой на все русское старый обряд вполне мог бы оказаться популярным: если ты русский – будь им до конца, а значит, старообрядцем. Но в таких глубоких вещах мода не срабатывает, и старообрядчество продолжает быть пристанищем кучки маргиналов, каким, кстати, было первое христианство.
ВЖ Маргиналов?
ВЧ У таких пассионарных чудиков, как мы, очень маленький приход и нет денег. Но мы как-то держимся, вдохновляясь тем, что служим в стенах великих псковских зодчих, знаем глубины православного устава и поем по настоящим крюкам с аутентичными текстами. Звучит круто, но на деле то, чем я занимаюсь, непопулярно и сложно, даже пугающе для некоторых людей. Проблема художника и толпы со мной каждый день, и это круто!
Парадоксально, но проблему эту я обнаружила в старом обряде, а не в композиторстве. А композиторство нашла не в консерватории, как думала, а по-настоящему – в Пскове. Для высоты мысли композитору необходима его личная сакральная среда, это самая мощная защита от графоманства. Поэтому назад, в Москву, ужасно не хочу! Это говорит человек, не мыслящий себя вне Москвы всю свою жизнь. По-видимому, это и есть чудо в моей судьбе.
Неожиданно для себя через мою новую страницу жизни я примкнула к абсолютно счастливой преемственности. Недавно узнала, что композитор Владимир Мартынов удалялся от мира в Троице-Сергиеву Лавру почти на семь лет, изучал крюки, расшифровывал рукописи, и был там своего рода знаменным распевщиком. Вот она, живительная среда традиции! Вот он, сакральный композиторский источник!
В моем случае знаменный распев, да еще и исконной традиции старого обряда, исключительно насытил мой композиторский язык на уровне подсознания. За первые три года в Пскове я забросила композиторское дело. Пела на клиросе и только изучала крюки, «лица», «фиты», вслушивалась в музыку дореформенного церковнославянского языка, поглощала зрением псковскую средневековую русскую готику. И теперь мою церковную деятельность органично получается совмещать с композиторством.
Когда меня однажды представили на одной церковной тусовке «матушка-композитор», мне захотелось срочно куда-то скрыться.
ВЖ Какие у тебя любимые места в Пскове? Есть «места силы»?
ВЧ Этот город уже сам по себе «место силы». По сути, это город-музей, здесь единственная в России местность с уникальным количеством уцелевшего домонгольского искусства. Рядом с моим домом находится Мирожский монастырь, где самые древние фрески в России. Написанные еще греками, они практически полностью сохранились.
В Пскове восхитительно малолюдно. В центре вообще нет многоэтажной застройки, только историческая. Я могу позволить себе жить в центре города в сталинке с видом на Кремль, в Москве это практически нереально. Здесь исключительно питающая среда пустого пространства и водного горизонта, умножающего на два всю эту окружающую красоту. Каждый день я чувствую себя примерно так же, как Бродский в Венеции. При переезде я любила в ответ на вопрос «зачем?» повторять его строки: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря». Это ведь про меня!
ВЖ Расскажи о своем любимом маршруте для прогулок или работы.
ВЧ По утрам люблю гулять по набережной реки Великой. С осени по весну – на пляже, ведь песок и холодная погода – лучшее сочетание для прогулки. По пути люблю заходить на Покровский угол – там за вратами ютится маленькая двойная церковка Покрова и Рождества от Пролома, а рядом с ней средневековая стена с самой большой башней в Европе. В стене живет настоящая юродивая, и иногда, в районе шести утра, ее можно застать в молении у древнего креста на траве с птицами. А с ней всегда рядом луч просыпающегося солнца.
Недавно в городе открыли новую библиотеку у Кремля – отличное место для работы. Там, кстати, я делаю свой лекторий об искусстве, однако в Пскове такой формат не находит популярности. Но все-таки у меня уже есть небольшая публика из удивительных и благодарных людей. Некоторые специально приезжают из деревни за триста километров на мои лекции! Такая настоящая интеллигенция, исполненная простоты.
Работаю я в основном дома. Он у меня очень уютный и из него не хочется выходить. Единственное, чего мне сильно не хватает, так это моего московского кабинетного рояля «Красный Октябрь» – моего верного друга, с которым пройдена вся моя учеба. Перевозить рояль слишком затратно, так что приходится ходить в местную музыкальную школу и «оформлять» звучащие в моей голове структуры.
Я могу сочинять по-настоящему качественно только на инструменте, по заветам Игоря Федоровича (Стравинского. – В.Ж.). И не иначе как на рояле и только на рояле. Моему слуху нужен хотя бы какой-то резонанс, звуковой полет. Но мне грех жаловаться! В нашей музыкальной школе – в здании эпохи модерна – недавно провели великолепнейшую реставрацию. Да простит меня моя альма-матер, но уровень реставрации здесь выше, а Большому театру он и вовсе не снился. Ежедневно можно заниматься на новеньких «Ямахах», так что велика милость моего Господа ко мне.
ВЖ По программе резиденций Союза композиторов России ты работаешь над хоровой оперой для Госхора имени А.В. Свешникова. Можешь рассказать о замысле нового сочинения?
ВЧ Все началось с «Композиторских читок» с ансамблем Intrada – их в октябре прошлого года проводил Союз композиторов. Еще с консерваторских времен для нас, студентов композиторского факультета, ансамбль Intrada и его руководитель Екатерина Антоненко были чем-то почти божественным, как Монтеверди-хор сэра Джона Элиота Гардинера. Наши, и такие утонченные, молодые, смелые, аутентичные мастера! Мы ими очень гордились и старались не пропускать их концертов.
Вспомнила об этом проекте в последний день и, конечно же, за час до дедлайна! Я как раз перечитывала Бориса Шергина в это время. За секунды у меня оформился замысел пространственной хоровой пьесы в эстетике Русского Севера, с его особенной народной фонетикой – заявку отправила.
На «Читках» у меня был первый настоящий опыт работы с хором. И он, конечно, кринжовый. Была ужасно смущена и недовольна собой! После премьеры в ДК «Рассвет» я почему-то поделилась с Екатериной Антоненко замыслом развернуть из пьесы целую оперу о Русском Севере. Мы над этим замыслом слегка хохотнули. Потом ругала себя, что поделилась такой глупостью. Да, я слишком самокритична! И каково же было мое удивление, когда мне написали из Союза композиторов с новостью о том, что Екатерина выбрала меня в резиденцию Госхора для создания хоровой оперы. Видимо, не стоит стыдиться собственных идей, какими бы дурацкими они ни казались.
В итоге морская пространственная зарисовка превратилась в первую картину будущей оперы под одноименным названием «У бела моря». Материал хоровой пьесы станет звуковым, движенческим, акустическим, фонетическим рефреном оперы.
В опере будет и любовная линия! Найденный у Шергина сюжет старообрядческого северного нуара о влюбленных юных клирошанах Василии и Снафиде, живших в богомольной пустыни у бела моря, а также о суровой матери Василия Чурилье – игуменье, узнавшей о грехе юных влюбленных и отравившей их ересным багульным зельем.
При работе над либретто я поняла, что в нашем северном фольклоре есть абсолютно все: драма, шекспировские страсти, нуар и архетипичная для опер тема любовного смертельного напитка, а еще нечто такое, чего еще не открыл мир. Это авангардная, ударная «цокающая» фонетика, нордическая пространственность, до которой добирался только Сибелиус. Соленая на языке морская образность, до которой не добрался Дебюсси, ибо она по-русски сакральна. Она где-то на глубине знаменного распева, которым звучит весь Север.
ВЖ Твоя хоровая пьеса недавно снова прозвучала в Москве, на этот раз со сцены Рахманиновского зала Московской консерватории на фестивале «Пять вечеров». В пьесе ты использовала необычные типы работы с голосом. Как они связаны с северной традицией?
ВЧ Все голосовые, точнее, амбушюрные приемы строго следуют фонетике северного наречия округло-мягких гласных и острых шипящих согласных. Это наиболее ярко выражается в известном северном цокании: «цяеця» – «чаечка», «вербоцька» и так далее. Это очаровательно звучащий язык, вместе с тем в нем есть какая-то странность, потаенность, остинатность. Я его будто дистиллировала, «отжала» фонемы «ц», «ш» и «ч», распылила по голосам, и они сами по себе стали неким звуковым пространством, в которой будет существовать музыка оперы.
ВЖ Ты называешь оперу хоровой. А что для тебя значит этот жанр?
ВЧ Я трактую звучание хора a cappella чрезвычайно симфонически – этакий подвижный и дышащий оркестр. Для композитора в хоре масса неизученных красок. Есть возможности «звуковесных» наслоений, бесконечные варианты разной плотности и прозрачности. И, что для меня самое любимое, возможности фона. Фоновая музыка еще не познана! Хотя она сейчас и популярна, это пока ее младенчество. Работа со звуковым фоном – прямая работа с восприятием атмосферы звукового пространства слушателем. Своего рода ментальная композиция. В общем, будущее за хором!
ВЖ Есть хоровые опусы, которыми ты восхищаешься и могла бы назвать вершинами мастерства?
ВЧ Серьезное познание хора как современного инструмента с привлекательными для моей композиторской палитры возможностями началось с недавнего осознанного переслушивания Lux aeterna Лигети. Я была поражена его работой со светотенью в партитуре, прозрачностью красок, хотя до этого, конечно же, много раз слушала и анализировала эту музыку. Это был какой-то момент откровения, и я действительно заинтересовалась хоровым письмом. Бросилась рыть всю хоровую музыку Лигети, и это было открытие за открытием. Парадоксально, но Лигети еще недооценен! Два сочинения, буквально перевернувшие меня, – Lux aeterna и Три фантазии на стихи Фридриха Гёльдерлина.
Также знаковые для меня партитуры – это Laborintus II и Cries of London Лучано Берио, Scardanelli-Zyklus Хайнца Холлигера, Passio и Summa Арво Пярта, и конечно, я никто без кантат Баха, полифонии старых мастеров и вокального Свиридова.
ВЖ Ты ведешь телеграм-каналы о старообрядчестве и о композиторской жизни. Как они переплетаются между собой?
ВЧ У меня три гармонично сосуществующих очень разных телеграм-канала. Тысячник «Эстетика русской веры», где я восхищаюсь вечно юной и изящной древнерусской и старообрядческой эстетикой иконы, пения, гимнографии. Такая моя тихая война с «клюквой» и пафосным елеем русского церковного искусства в голове обывателя. «Глаз композитора» – моя жизнь, фотографии, мысли об искусстве, о современной культуре без вообще каких-то ограничений моего суждения, а «Попадья» – мои маленькие шажки в духовной жизни.
Эти каналы для меня в какие-то поры дневники, в какие-то – мощное сообщество моих подписчиков, с которыми невероятно интересно общаться. С кем-то мы подружились в реальной жизни. Как-то само по себе создалось взаимоподдерживающее комьюнити: людей относительно немного, но они на вес золота – честные и без лести.
Может показаться, что тяжело жить с таким раздвоением личности «композитор слэш попадья», но мне прикольно! Эти области жизни стараюсь не смешивать, и в этом я нашла органичность. Мои консерваторские профессора привили мне острый вкус к чистоте профессионального служения, что разграничивает его с бытом, с личным, с полом. Вот вам и ответ на извечный вопрос о женщине-композиторе! Его попросту нет, есть просто композитор – хороший или плохой! Попадья – это личное. Женщина – это личное. И это никак не пересекается с профессией, с творчеством, а еще замечательно сохраняет свободу разума. Когда меня однажды представили на одной церковной тусовке «матушка-композитор», мне, во-первых, захотелось срочно куда-то скрыться, а во-вторых, я была благодарна за этот урок, что такие вещи надо точно разделять в своей жизни.
Парфюм, как музыку или молитву, только ощущаешь.
ВЖ На ресурсах «Золотого яблока» обнаружил твой лонгрид, где ты обстоятельно рассказываешь не только о музыке, но и о своей бьюти-рутине и парфюме, да и в телеграм-каналах ты часто пишешь о стиле. Как это соотносится с тобой и твоей композиторской идентичностью?
ВЧ Еще одна моя странная черта – на фоне снобского академизма и церковности, – это увлечение модой, бьюти, нишевой парфюмерией. Это идет с подросткового возраста, и теперь мне нравится, как в момент воцерковления я выбрала сохранить в себе это увлечение и повернула в «здоровую» сторону. Поняла, что уход за собой и забота о внешнем совсем не мешают моей вере и моему спасению, наоборот – поддерживают наличие самоиронии и развивают вкус.
Щегольство в разной степени всегда сопровождало художника, так что все ок. А парфюмерия вообще способна говорить на моих двух языках: музыкальном и сакральном. Парфюм, как музыку или молитву, только ощущаешь. Питаю слабость к ароматам с доведенной до абсолюта горькой ладанностью, к каким-нибудь посвященным русскому авангарду (как у Holynose) или лесной хтони (особенно у Lerosha). У меня даже есть в коллекции духи, напрямую инспирированные моей любимой Шестой симфонией Малера – Durga, Amber Teutonic. Однако я абсолютно непредсказуема и могу вообще облиться московским гламуром Zielinski & Rozen (смеется).
ВЖ Заглянем в будущее. Каким композитором ты хотела бы видеть себя через десять лет?
ВЧ Вообще, для меня «композитор» как-то слишком серьезно звучит в плане самоидентификации, а тем более с какими-то далекими планами. Это всегда вызывает ухмылку. Я просто изобретаю музыку, если хочется или если надо. Но есть, действительно, судьба – как только я смотрю в сторону неакадемического искусства (техно, эмбиент, электроника), то сразу появляется академический заказ, и я углубляюсь в серьезную «большую» музыку. Пока путь такой… Но путь постоянно в сомнении – каждый день ужасно сомневаться, а композитор ли я? Может, просто успокоиться и жить в свое удовольствие? Жить обычной жизнью, петь на клиросе, готовить еду, заботиться о людях… Но муж в такие моменты меня очень ругает и отправляет заниматься. Меня даже забавляет, насколько он на полном серьезе верит в мой талант (смеется).
А может, такая легкомысленность к композиторскому творчеству и к себе в нем – моя личная прививка от графоманства. Я боюсь стать правильным композитором с никому не нужными «мировыми премьерами», которые создаются «для галочки» или ради заработка.
Все чаще убеждаюсь, что композитор должен стать не композитором, а мифической сущностью, Завораживающим. Фигурой, расслышавшей глубины бытия и совершающей музыку каждый раз заново, будто бы ее до него вообще никогда не было. Арво Пярту, к примеру, удалось стать не композитором, но воплотиться лучом, прорезающим сумрак храмового пространства. Свиридову удалось зазвучать самой Русью, Малеру – осуществиться болью всех сердец мира. Так гораздо интереснее.
Динис Курбанов: Никто не проявит интерес к нашей музыке просто так
