События
В последнюю декаду октября Союз композиторов России снова дал прозвучать музыке сегодня на «Пяти вечерах». Москвичи скупали билеты в филармонии, зале «Зарядье», Рахманиновском зале консерватории и ДК «Рассвет» – тем, кому места не досталось, подключались к трансляциям. Людей вокруг «Вечеров» становится все больше, даже если это будни и непогода.
Традиционно самое важное о фестивале фиксируется в буклетах. Из замечаний этого года – омоложение состава композиторов-участников и самих сочинений. Работы вчерашних выпускников и студентов музыкальных вузов могут зарождаться в недрах «Композиторских читок», музыка старших коллег – в «Нотах и квотах». Так Союз формирует экосистему, большую песочницу для своих подопечных.
С тех пор как отдельные вечера стали приобретать заголовки, суть их все дальше отходит от составов и направлений. В этот раз фестиваль и вовсе позволил себе шагнуть в область метафизического: в центре внимания было время, движение, стихии. Тем интереснее пытаться смотреть и слушать сквозь программы и выискивать закономерности «Пяти вечеров».
Стихии
Эти образы складывались не только на одноименном концерте. Самым многоликим природным элементом оказалась вода. Она журчала в реках у Олеси Евстратовой, застывала морской гладью у Варвары Чураковой, проживала цикл времен года в парках Григория Зайцева. Тамара Егорова пропускала сквозь нее солнечные лучи, Алина Подзорова погружала на дно пучины купола града Китежа, а Риад Маммадов переизобретал «Сады под дождем» Дебюсси.
Воздух, конечно, был ветром. Аккуратно звенел микрохроматикой разнонастроенных домр и превращал их в колокольчики у Дарьи Мараевой, трепетал голосами кантеле и флейты у Анастасии Сало, свистел в ушах в Streetrace Эдуарда Кипрского.
Земля осыпалась песком далеких пустынь. У Никиты Широкова он прокладывал себе путь сквозь тянущиеся струнные сомневающимся кларнетом, а Эльмир Низамов в своих «Стихиях» дал разлиться сухим плачем мандолине. В том же цикле в единственную беспокойную пляску пустился огонь.
Корни
Фольклору тоже тесно в рамках одного вечера. Народное вновь становится отправной точкой для самостоятельного композиторского путешествия.
Путешествие это может заводить на территорию древних обрядов. Анастасия Дружинина раскачивает первобытные ритмы шаманизма в своем балете «Земля веры – Баргуджин Тукум». Евгения Долгова озвучивает обряды малых народов России: воспевает отблески северного сияния, заплетает косы «Красной девице» и заклинает духов заснеженного леса.
Осколки старины отправляют в путешествие по человеческой памяти. Наталья Прокопенко окружает стихотворение Арсения Тарковского звучанием водяных окарин, поющей чаши и намеками на народное пение. Иван Наборщиков ищет первозданное звучание в Hommage à Béla Bartók. А Сергей Попов подгоняет балалайку и фортепиано в «Русском Presto» с как будто знакомыми припевами и приплясами.
И еще композиторы позволяют отправиться вместе с ними в область личного переживания. Динис Курбанов запечатлевает звенящую всерадость в своем «Красном концерте», Варвара Чуракова – мольбу о возвращении любимого и смирение с божьей волей в сочинении «У бела моря». А Лукас Сухарев делает народное сокровенным: создает музыкальный памятник вымирающему языку малой родины – «Бöрданкывъяс» («Плачи»).
Кстати, о птичках
Неожиданный живой контраст монументальному. Щебет – еще одно эхо фестиваля. Возможно, потому что перья торчали далеко не из одного сочинения. Или потому, что один из ведущих – Богдан Королёк – обратил очередной птичий заголовок в свою пользу.
Чирикали между собой скрипка и фортепиано у Ивана Наборщикова, оттеняя мощные пласты звучности остального оммажа на Бартока. Вслед за текстом «И че?» Екатерина Хмелевская оставляет птичий базар из «отчаянных чаек», «растраченных ласточек», скрипучего карканья и никчемного кудахтанья. В Tristemente Натальи Прокопенко поется о голубях – днях недели, сменяющих друг друга по кругу, – а окарины вторят голосам мягким свистом.
Сергей Зятьков заставляет неизвестную печальную птицу блуждать в темноте: с какой-то горькой иронией он называет эти лишенные борьбы мытарства «Пафосными танцами».
И будто только Вере Ивановой неинтересны пернатые аллегории или звуковые образы. У нее птица – самостоятельный персонаж. «Перо Жар-птицы» для флейты соло – самое начало старой сказки. Сквозь виртуозные пассажи и шумовые эффекты начинает не только прорисовываться образ пугливого создания, но и его голос – птичий язык, который постепенно становится понятным.
Повороты не туда
Любопытно получается. Названия вечеров не первый год звучат не просто как ориентиры по жанровому или инструментальному признаку, но как программы. Не «Хоровой концерт» – а «Голоса настоящего», не «Новый фольклор» – а «Стихии»… Такой подход позволяет найти общее в совсем непохожих сочинениях, но и невольно обращает внимание на те, что выбиваются из заданных рамок.
«Трамвай» Ольги Бочихиной – звуковая картина, рисуемая хором, кухонной и не только утварью и обрывками текстов Гумилева и Хлебникова. Его ожидаешь скорее в «Осколках угасшего времени», а не в «Голосах настоящего». «Созвучие» Елены Шиповой фиксирует на экране звуковысотность, повторяя очертания горных пейзажей Рериха, – чем не «Музыка в движении» вместо «Осколков»? А в теме последнего вечера – «Медленная музыка» – чужеродными кажутся гонки в Streetrace Эдуарда Кипрского и тем более совсем не медленные «Сады» Риада Маммадова.
Лучшее новое
«Спасибо вам за музыку» – как-то донеслось из глубины зала. Так какой была эта музыка? Во многом понятной и попросту красивой. Не увлекающейся лабораторными экспериментами над звуком. Приятной, гармоничной, самодостаточной. Ищущей контакта со своим слушателем.
Если заглянуть в буклет и почитать авторские комментарии к произведениям, обнаруживаешь кое-что интересное. Например, композиторы запечатлевают ушедшее и нереальное:
«Пьеса – звуковой пейзаж… привычный мир отражается иначе, меняя свои очертания и формы»;
«Хотелось поймать “нестройную” звуковую массу … но не передать ее натуралистично, а направить в художественное русло. Сделать образ небинарным, непредсказуемым, эфемерным…»;
«…строки символизируют … обрывки прошлого, воспоминания о прошлом, скорбь и оплакивание умершего».
В воздухе витает дух преодоления. Авторы реагируют на него по-разному:
«…пройти все испытания до конца, достигнув финала»;
«Эта музыка … о прозрачно завуалированной просьбе: чтобы с последней интонацией с души было снято то, о чем не просят словами»;
«В моем случае пляска смерти – это радость всесокрушающей машины, гимн разрушению, хвала катастрофе и любование ее последствиями»;
«”Девять способов страдать” … представляют собой музыкальную инструкцию для тех, кто планирует начать страдать…».
И в итоге видно, что композиторские путешествия куда бы то ни было с самого начала затеваются, чтобы вернуться к себе:
«…перед нами предстает образ человека в современном мире с его бешеными скоростями»;
«…метафора жизненного пути человека, обращенная к вечному …вопросу о смысле жизни, о том, что есть сама жизнь»;
«…самая приятная и дорогая дорога – дорога к дому»;
«Может быть, мы неправы, когда чересчур дорожим своими ценностями?..»
Как-то все это подозрительно похоже на хрестоматийные черты романтизма. Подозрения усиливает все тот же Богдан Королёк, говоря о последнем сочинении фестиваля: «Важно подумать о романтизме как способе мироощущения, соотнесения внутреннего слуха с внешним звучанием мира». Следом звучат и вопросы: «Ощущаем ли мы романтизм в себе сегодня, можем ли мы соотноситься с этой моделью без иронии?»
Наверное, лучшим ответом будут следующие «Пять вечеров».
