События
В фестивальной афише «Зарядья» среди приезжих симфонических коллективов – только оркестр Мариинского театра под управлением Валерия Гергиева и Госоркестр Татарстана. Казанский оркестр и Александр Сладковский сегодня частые гости в столице, их московские концерты неизменно сопровождаются аншлагами, теплым приемом публики, ведь оркестр привозит эффектные программы, демонстрирующие прекрасную творческую форму коллектива. Все это делает вполне закономерным и появление оркестра под управлением Александра Сладковского в афише фестиваля в «Зарядье» наряду с самыми топовыми исполнительскими силами страны. Музыканты представили изысканную и стильную программу, посвященную 150-летию со дня рождения Мориса Равеля, которое отмечалось практически весь уходящий год. Когда юбилейные торжества еще только набирали обороты, оркестр под управлением Сладковского представил в рамках своего абонемента в Московской филармонии запомнившиеся интерпретации равелевских опусов – вокального цикла «Шехеразада» и симфонической поэмы «Вальс». Этот опус и открыл зимний вечер в «Зарядье».
Знаковые для французской симфонической музыки «Фантастическая симфония» Берлиоза и «Море» Дебюсси давно в репертуаре Госоркестра Татарстана, Сладковский играл в Москве эти партитуры, основополагающие не только для французской музыки, но и для своей эпохи в целом, еще в 2019 году. Встроив монографическую программу из произведений Равеля в один ряд с прошлыми обращениями к французской симфонической традиции, казанские музыканты убедительно продемонстрировали понимание французской музыки в целом.
Сейчас модно обращаться к искусственному интеллекту, и на запрос о «главных качествах характера французов» он отвечает: гедонизм, изысканность, внимание к стилю, восхищение искусством и красотой. По мнению ИИ, эстетика и наслаждение жизнью главенствуют в картине мира французов, и лишь после них следуют страсти к дебатам, новшествам и переменам, включая революционные. Вот и крупнейшие постромантические симфонии французских композиторов – это не монументальные эпопеи мастеров оркестровой музыки кайзеровской Германии и не роковые драмы классиков Российской империи. Это «эпизод из жизни артиста», или история любви, или картины моря, бесконечного в своей переменчивости, или «Вальс», воспевающий уходящую прекрасную эпоху.
У Сладковского в этой симфонической поэме отступало роковое начало, которое многим видится в ярких контрастах «Вальса», что не отменяло впечатляющих динамических нарастаний и кульминаций, которые были в высшей степени эффектно воплощены оркестром. Мастерство музыкантов бесспорно в умении накапливать звуковую энергию и с невиданной силой обрушивать переливающуюся всеми тембрами оркестровую мощь на слушателей. Но даже среди драматических коллизий и на развалинах прекрасной эпохи, в самые острые моменты этого (как и задумывалось Равелем) трагического «Вальса» в интерпретации Сладковского царила гармония. В удивительной ритмической и динамической свободе, гибкости темпов, создававших ощущение полета, множество изысканных нюансов складывались во французскую элегантность и шик.
Как и в «Вальсе», отзвуки катаклизмов эпохи звучат и во Втором концерте для фортепиано с оркестром. Он был создан Равелем по заказу пианиста Пауля Витгенштейна, потерявшего на Первой мировой войне правую руку. Произведения для этого музыканта создавали многие композиторы, но самым известным и сохранившимся в мировой концертной практике остался только концерт Равеля. Композитор создал шедевр, который в итоге увековечил имя пианиста-заказчика и его мастерство: для воплощения драматичных образов он использовал монументальные фактурные приемы и самые виртуозные эффекты. Исполнявший сольную партию Константин Лифшиц принадлежит к музыкантам, развивающим лучшие традиции отечественной и мировой фортепианной школы. Его интерпретация опиралась на культуру звука и умение доносить смыслы, раскрыла все богатство и разнообразие образной палитры концерта, а виртуозность солиста заставляла зал слушать буквально затаив дыхание.
На бис прозвучала Чакона из скрипичной сонаты ре минор И.С. Баха в переложении Брамса, сделанная также для левой руки. Обращение к этой леворучной транскрипции многим открыло редкий репертуар и снова продемонстрировало уникальные технические возможности артиста. И мелкая моторика, и мягкий звук кантиленных эпизодов, и свободное звучание виртуозных пассажей, и романтическая фразировка – каждая вариация открывала новые грани мастерства пианиста.
Потрясающей звуковой картиной стала Вторая сюита из балета «Дафнис и Хлоя», открывшая второе отделение. Три части дивертисмента, воссоздающего античный сюжет и воспевающего древнегреческие идеалы эстетики, философии и красоты, композитор объединил в симфоническую картину; части следуют друг за другом без пауз, словно рисуя античные фрески: «Рассвет», «Пантомима», «Общий танец». Начальная картина восхода солнца была сыграна так, как, возможно, и представлялось композитору. Оркестр очень «кинематографично» воссоздавал пробивающиеся сквозь пелену рассвета первые лучи солнца, томные глиссандо арф и челесты воплощали журчание ручьев, а краткие соло струнных и духовых – щебетание птиц. Выразительные фразы флейты-пикколо (Антон Дыкин) и кларнета-пикколо (Денис Кропачев) дополняли идиллическую пастораль пастушескими наигрышами. В средней части, «Пантомиме», по сюжету балета разыгрывалась история Пана и нимфы Сиринкс, и лейттембром в этом повествовании было роскошное соло флейты (Венера Порфирьева) с ярко характерными, выразительными подголосками кларнета (Артур Мухаметшин), которые сливались в коде с проникновенными контрапунктами альтовой флейты (Андрей Большаков), символизирующей звучание флейты Пана. Финальный танец сполна воплотил идею празднества – вакхического, а не идиллически-пасторального, как на многих художественных полотнах (наиболее известным из них стала благостная картина Виктора Борисова-Мусатова). Госоркестр Татарстана под управлением Сладковского передал буйство чувств и красок, на которое Равеля вдохновили «Половецкие пляски» из оперы «Князь Игорь» Бородина, покорившие композитора своей неудержимой энергией и во многом предвосхитившие создание «Болеро».
Обратившись к наиболее часто исполняемой и широко известной симфонической партитуре ХХ века, Сладковский задал исконный для испанского танца болеро степенный темп с четким проговариванием ритмического остинато и растягиванием, будто в распевах фламенко, томных и чувственных поворотов прихотливо варьирующейся мелодии. В этом прочтении не было излишней театральности, подчеркивающей, как иногда считается, гипнотический характер «Болеро». Госоркестр Татарстана чеканно, словно наслаждаясь смелостью равелевского замысла, представил постепенно раскрывающуюся палитру оркестровых красок. Ведь при внешней простоте и эффектности эта пьеса становится испытанием для всех солистов оркестра, исполняющих по очереди на фоне остинато малого барабана вариации, и каждая последующая добавляет не только новые повороты мелодии, но и новые тембры. Так, свое сольное мастерство демонстрируют все духовые, от флейт-пикколо до тромбонов с использованием редко применяемого у этих медных глиссандо, которое вызвало шквал аплодисментов в адрес тромбонистов на финальных поклонах в Зарядье. Но главным героем величественной картины стал, конечно, игравший соло на малом барабане Михаил Красничкин. На его чеканное остинато нанизывался многослойный «звуковой пирог», в котором соединялись, но не теряли самобытности все голоса оркестра. Усиление барабанного соло и добавление к нему поступи литавр и других ударных могло бы складываться в устрашающие, фатальные образы. Однако Госоркестр Татарстана изысканно и деликатно избежал заезженных картин крушения мира. Это «Болеро» стало гимном красоте, воспеванием полноты жизни, торжеством яркости красок, ритмов.
Интерпретация Александра Сладковского и Госоркестра Татарстана не только впечатляла тембровым богатством оркестра и мастерством его музыкантов, но и формировала интереснейший бэкграунд времен и стилей. Казанские музыканты показали москвичам Францию, когда она была образцом изысканной роскоши и стиля ар-нуво, а блистательный Париж – светским центром Европы, законодателем мод и нравов. Францию, уже предчувствующую, как потеряет свой неуловимый шарм в «пене дней» и растворится в «невыносимой легкости бытия». Только по-настоящему глубокие и незаурядные прочтения музыкальных партитур способны создать такие неразрывные связи с культурными кодами целой эпохи.
