Алексей Ретинский:
Чтобы в комнате зажечь свечу, в ней должно быть темно

ЕЧ На фестивале «Другое пространство» звучало много новых для Москвы сочинений, какое из них впечатлило тебя сильнее всего?

АР Пожалуй, больше всего меня впечатлили «Третий раунд» (2001) для саксофона и ансамбля Брюно Мантовани и «Акустические пространства» Гризе, которые мне уже доводилось слышать вживую. Ну и, разумеется, все это в замечательном исполнении Владимира Юровского. У обоих композиторов цельность и совершенное понимание драматургического и акустического вектора. Я понимаю, что, по мере углубления в эту музыку, тебя там ожидают еще большие обнаружения. И это ценно. О труднопроходимости кто только не высказывается в связи с новой музыкой. Не вижу ценности в самой по себе этой труднопроходимости, важны обнаружения связей – всего и вся. Кстати, и в жизни. Поэтому, кроме прочего, я всегда пытаюсь достигнуть внятности высказывания. Для меня важно, чтобы не только коллегам, но и, например, моей пожилой соседке по дому музыка открывалась хотя бы одной своей гранью. У Пушкина в письме к Вяземскому то же, если помнишь, формулируется совсем просто: «Поэзия должна быть глуповата». Мы понимаем, что это – не о принижении авторского замысла, а о том, чтобы о сложном говорить просто. Ведь хуже всего, когда наоборот.

ЕЧ О твоем конкурсном сочинении De Profundis в фестивальном буклете написано: «Это – музыка, навеянная сном».

АР Да, правда. Такие подарки редки, но бывает, что пробуждаешься с некоторым звучанием внутри. И хотя, как правило, всплывает лишь сор окружающего музыкального фона, бывает, что внезапно для себя обнаруживаешь не сопряженное с какой-либо конкретной музыкой звучание. И тогда просто не остается иных путей, кроме как прилежно следовать этому тоненькому свету маяка.

ЕЧ Фестиваль «Другое пространство» – сплошь про авангард, для которого непрямое высказывание – норма. Твой De Profundis – акт абсолютно ей противоположный. За «прямое высказывание» да еще на тему «покаянного псалма» ты удостоился жаркой полемики в Фейсбуке (организация, деятельность которой запрещена в РФ). Твои аргументы?

АР Все возможные ответные аргументы – внутри этой музыки. Я часто обращаюсь к жанровым архетипам. Может, это даже сознательный ход в пользу условного договора между мною и слушателем. Просто жанрово зафиксированные формы сразу прокладывают некий «мост» к пониманию. Хотя для меня в последнее время латинские названия и пространные философемы стали уже некоторым моветоном, но решил не менять первоначальное название, тем более, что оно наиболее близко подходит к сути музыки. Дело в том, что первая редакция этого произведения задумывалась и написана уже восемь лет назад, – написана, по сути, другим человеком, чем я-нынешний. Так вот, делая вторую редакцию и в большей степени подкорректировав оркестровку, я принципиально стремился ни в чем не изменить глубинной линии сочинения. И мне очень важно, чтобы получившееся оказалось самым честным и самым точным слепком того-меня, который это задумал и который точно знал, зачем и к чему стремится.

ЕЧ Понравилось тебе-сегодняшнему слушать себя-тогдашнего?

АР Я всегда обречен слушать то или иное сочинение (если речь не о стопроцентной премьере) в состоянии человека, в худшем случае, переросшего собственную вещь, в лучшем – просто другого. Я к этому привык. Разумеется, отношения со своей музыкой не могут быть простыми, но это сочинение живет во мне как неотъемлемая часть опыта. В нем что-то дышит, и это очень важно обнаружить через года. Мне, вероятно, свойственен прямой жест в музыке, а в раннем юношестве – тем более. Поэтому полемика и нападки – ожидаемы.

ЕЧ Нападки за что, за консерватизм?

АР Когда сталкиваюсь с мнением людей, знающих, по каким рельсам новое искусство должно ехать дальше, спрашиваю себя: «Откуда такое непоколебимое знание?» Ведь так называемая новая музыка сегодня – это такой же набор клише, просто под маркировкой нового. Сам процесс сочинения, по-моему, убеждает в зыбкости любой почвы под ногами. Если ты спросишь, что для меня сочинение музыки одним словом, ответ будет – капитуляция. Неважно, идет речь о моем сочинении или о чьем-то еще. Чтобы перерасти самого себя, необходимо сдаться, не блокировать прорастание своим сиюминутным мнением (с подчеркнутым «мне»), сводом вроде бы профессиональных знаний, поддержанием приличного светского тона. Чтобы в комнате зажечь свечу, в ней должно быть темно.

ЕЧ О воспитании. Ты – династический музыкант?

АР Да, мой отец – дирижер двух оркестров, гобоист, педагог, очень крупная фигура в Крыму. Мать – преподаватель музыкальных дисциплин и истории балета в местной балетной школе. Первым музыкантом в роду был дед. Хотя его нет в живых, не так давно произошел удивительный, связанный с ним, случай. После переезда из Цюриха в Вену первое время я со своей семьей жил в квартире, окна которой смотрели на дом, где, как оказалось, жил мой дед в свой венский период. Такого рода реприза в истории семьи тем более удивительна, если учесть крутость маршрута его судьбы: выходец из удаленной деревни львовской области, он закончил Варшавскую и Венскую консерватории. Большие планы на дирижерскую карьеру были внезапно прерваны арестом советской разведкой в послевоенной Вене: он был другом и доверенным лицом небезызвестного Вильгельма фон Габсбурга по прозвищу Василь Вышиваный. В ходе Второй мировой войны этот человек пытался вернуть себе территориальное наследство, частью которого была Западная Украина. В ходе этапирования он умер в Киеве от туберкулеза, а деда после допросов направили в лагерь в Норильске. С 1948 года он там руководил клубной лагерной самодеятельностью, был участником знаменитого норильского восстания. После реабилитации жил в Иркутске, был работником местной филармонии. Позже по линии реабилитации его направили в место, максимально удаленное от родных краев, – в Симферополь. Могу только предположить, что в моем раннем детстве из-за обилия пластинок классической музыки, музыковедческих книг на немецком, партитур австрийских и польских изданий бессознательно во мне образовался тот вектор, приведший впоследствии к этому чудесному занятию (я имею в виду сочинение музыки).

Итак, с детства я был окружен музыкой, но первые фортепианные уроки не пробуждали никакого интереса. Желание быть сопричастным появилось достаточно поздно – в шестнадцать лет. Но зато с полной отдачей, приведшей позже к тому, что внутренний музыкальный мир понизил в значимости мир внешний – социальный.

ЕЧ Что было до того, как ты это понял?

АР Достаточно посредственное усвоение школьной программы. Позже в музыкальном училище за четыре года я поменял четыре инструмента: поступал как трубач, заканчивал как гобоист и саксофонист. Был сумасшедшим в смысле энтузиазма занятий: достигая определенного уровня, бросал и начинал новое. Много импровизировал. В какие-то особо удачные моменты появилось желание фиксировать найденное в импровизациях. Когда подошло время задуматься о консерватории, принял твердое решение продолжать исключительно как композитор. Подтянул теоретический базис. Большое чудо, что, видя отставание в некоторых аспектах, меня все же приняли на соответствующий факультет в Киевской консерватории.

ЕЧ А как очутился в Цюрихе?

АР Приближаясь к окончанию учебы в Киеве, родилось желание узнать другой мир. Однажды к отцу приехал старый знакомый, который играл в базельском ансамбле старинной музыки на тромбоне. Он и предложил попробовать учиться в Швейцарии. Требовалось крепкое знание немецкого языка, но мне повезло: спонтанные вступительные экзамены в Цюрихе я сдавал с переводчиком. Меня взяли с условием скорейшего улучшения владения языком. Потом был тяжелый период. После роскоши студенческого общения и ночных бдений с замечательными однодумцами в Киеве, в Цюрихе я столкнулся с испытанием одиночеством, вызванным подсознательным нежеланием адаптации. Пожалуй, для человека из бывшего СНГ более крутого поворота, чем Швейцария или, например, Япония, и представить нельзя. С одной стороны, Швейцария – это мечта для многих и, отчасти, мечта понятная: прекрасное образование, невероятная культура общения, недосягаемый экономический уровень. Но, несмотря на обретенных там друзей и бесценные знания, я стал заболевать…

ЕЧ С чего ты начинаешь «сборку» новых сочинений?

АР Для начала я должен осуществить комплексный исторический research. Делаю это, чтобы потом про него напрочь забыть. Когда мне заказали «Марианские антифоны», была мысль, что взяться за эту тему – слишком дерзко в смысле ответственности перед тем религиозным откровением, которое гораздо больше моего опыта. И все же для начала я должен был все это изучить, собрать, чтобы затем отбросить и в какой-то степени стать варваром. Но… образованным варваром. Самое трудное – это максимально очиститься от всякого слушательского опыта, а слушаю я немало. Во время того, как пишу, даже перестаю ходить на концерты. Исхожу ли я из стиля или из понимания того, в каком формате это должно звучать? Я и от этого стараюсь максимально отдалиться, потому что форматность… она же проявится сама по себе. Более того, мне кажется, чем сильнее высказывание, тем сильнее оно трансформирует избранный тобою формат. Не формат первичен, первично то, что исходит от человека, который этот формат меняет.

ЕЧ В «Марианских антифонах» это точно достигнуто: более объектной музыки с шестивековой традицией не припомню. На прошлом Дягилевском фестивале ночной концерт в Пермской галерее превратил твою «Salve Regina» в эквивалент откровению.

АР Готов тебе сознаться: я жажду экстатичности от музыки! От всей и от своей. Но ты же понимаешь, что экстаз экстазу рознь. Бывает экстаз в традициях африканских племен, он, мне кажется, достаточно земной, где-то на уровне живота. А бывает… другой. Он не от человека идет – человек же над ним не властен, – а сквозь. Я не знаю, насколько это иллюзия, но у меня ощущение, что композиторы – это такие мелкие рыбешки, которые очищают тело большого кита, а этот кит – есть сама музыка.

ЕЧ Примерно такими же категориями мыслит и Теодор Курентзис. Понятно, почему вы с ним стали дружны.

АР Чем отличается Теодор от большинства людей, которые каким-то образом создают «поле», вовлекающее многих? Он действительно глубокий поэт – в широком смысле слова. То есть, человек, постоянно напоминающий себе и всем, где та точка, от которой все «прорастает». Это большая редкость. Соответственно, и концертный успех musicAeterna – от того, что в общеевропейском пространстве давно ждут визионеров, революционеров, хотя в этом и не признаются. Потому что мы подвели себя к той стерильной фазе, когда сама система вырабатывает в музыканте свойство ставить во главу угла второстепенные вещи – «мечты о насущном». Такие «мечты» в итоге приводят к потере смелости широкого художественного жеста. Он считается чем-то неприличным. Идеализм оказывается высмеянным.

ЕЧ Современное искусство часто оперирует провокациями. Тебе они важны?

АР Да. Просто провокацию я адресую себе. В последнее время заметил: мне очень важно неуютное положение во время написания произведений. То есть я ставлю себе всевозможные палки в колеса и каждый раз делаю то, что выводит меня из зоны комфорта, заставляет, съежившись, не принимать легких решений. Почему-то важно приподнимать себя за шкирку и выставлять в зону, где ты словно ничего не знаешь. Меня удивляет, когда, допустим, у зрелого композитора одно высказывание растягивается на три или четыре произведения. Видимо, у меня такая позднебетховенская установка, когда каждое произведение – это поставленная себе планка. Какая? В каждом случае разная. В тех же «Марианских антифонах» латинский текст заставил меня вспомнить много чего – от григорианики до ХХ века и Стравинского. А дальше надо было стать ребенком, который впервые в жизни видит снег. И по большому-то счету мне нужно было только одно: чтобы меня «накрыло». Когда в 2016 году замечательная Оля Приходько, руководительница киевского хора, заказала этот хоровой цикл на четыре канонических текста, посвященных Деве Марии, единственным условием был хронометраж – не больше семи минут, на написание которых давалось полгода. Но по ходу дела я столкнулся с тем, что «марианским» текстам необходим более широкий жест. И цикл вместо семи минут вырос до сорока пяти. В этом смысле это все крайне непрофессионально. Просто когда я поддался этим текстам и понял, что в отношении музыкальных решений они «ведут», я, как говорил уже, капитулировал. В этом и цель: чтобы поток тебя подхватил, и ты перестал сопротивляться.

ЕЧ Буквально на прошлой неделе в Москве на фестивале NET шел перформанс «Камилла» с твоей электронной музыкой, и, думаю, те, кто слышали твои хоры или симфонический De Profundis, ушам не поверили: тот ли самый Ретинский это придумал?

АР Когда Анна Гарафеева рассказала мне о «Камилле», а идея зрела у нее несколько лет, я сразу понял, что все будет решено только электронным звучанием. Тогда же у меня возник один очень важный образ в связи с Камиллой. Зерно ведь, попадая в землю, растет вверх – стебель и листья, а корнями уходит вниз. Но биографии некоторых поэтов, музыкантов, художников представляют из себя некую аномалию: стебель их жизни растет и растет вверх, а корень вниз – не очень. И вот за счет неравномерного распределения энергии вся сила уходит вверх, в рост, и вероятность скорой гибели такого растения становится выше. Камилла Клодель, Марина Цветаева, Пауль Целан и многие другие представляются мне такими стебельками, которые ветер подхватил и унес. И вот когда возник этот образ – незакрепленности людей в этом мире, он меня и «повел». Мы же Камиллу как бы отпели и попытались, может быть, решить те ее проблемы, которые ей самой решить при жизни не удалось. Мне кажется, это очень светлый спектакль: там же очищение в конце.