Виктория Постникова: Мы с Геннадием Рождественским никогда не эмигрировали

ЕК В интернете о вас очень скупые сведения. Вы не даете никому интервью?

ВП Не люблю, это правда.

ЕК Хотя вы постоянно выступаете, но не покидает ощущение, что вы оказались заслонены фигурой Геннадия Рождественского. Как вы сами оцениваете эту ситуацию?

ВП Безусловно, я сознательно пошла на такую роль. Выскажусь иносказательно. Как когда-то рассказывал Шостакович, в консерватории работал такой педагог, Трошин, который преподавал историю партии и все такие науки. И Дмитрий Дмитриевич должен был сдавать экзамен. Трошин приходил, занимался с ним. А потом Шостаковичу позвонил Сталин: в Америку ехала группа видных деятелей культуры, а Шостакович отказывался от поездки. И тогда Сталин позвонил и спросил его: «В чем дело, почему не хотите ехать?» Шостакович ответил: «Меня тошнит». Трошин пришел и сказал: «Дмитрий Дмитриевич, вы вообще отдаете себе отчет, кто с вами говорил?» Шостакович почесался и говорит: «Конечно, я червяк в сравнении с ним».

Так что я хочу сказать, что я прекрасно понимаю свое место и свою величину рядом с Геннадием Николаевичем.

Моя карьера началась до того, как я объединила с ним свою жизнь, я очень хорошо понимала, что меня ждет, все эти бесконечные концертные поездки. Я сознательно пошла на то, что буду при нем, и что буду играть только с ним, и буду ему принадлежать и создавать комфортную обстановку.

Когда мы официально соединились, наступили как раз тяжелые времена.

Конечно, я имела свои концерты. Но меня в тот момент «забекарили», сделали невыездной.

ЕК Почему?

ВП Потому что мой моральный облик не соответствовал советским правилам. Меня вызвал тогдашний директор Госконцерта и сказал: «Тебе обязательно было разводиться, соединяться вот так официально?»  И всё. Была запланирована поездка с оркестром, еще тогда с БСО, в Германию, с которой меня моментально сняли. Тогда, как я помню, попросила, не может ли вместо меня поехать Яков Владимирович Флиер? Как раз тогда, когда я к нему поступила в Московскую консерваторию, он снова начал играть после большого перерыва, связанного с болезнью руки.

Потом была смешная история с нашей официальной свадьбой. Потому что Министерство культуры или какое-то другое министерство дало распоряжение ЗАГСу нам отказать. В СССР существовало правило: регистрировать брак  только по месту жительства невесты или жениха. И в обоих организациях нам говорили: приходите через год, мест нет, большая очередь.

В тот момент мы поехали обыгрываться в Тбилиси. Приехали, и Геннадий Николаевич прямо в аэропорту сказал композитору Отару Тактакишвили: «Слушай, мы можем здесь у вас расписаться?» Он ответил: «Конечно, дорогой, когда хочешь – сегодня или завтра?» И это было устроено в тбилисском  Дворце бракосочетания. Нам поднесли грузинские рога, из которых надо было выпить все вино (рог так сделан, что поставить его невозможно – вино выплеснется, так что приходилось пить до дна).

Мы вернулись в Москву, и Геннадий Николаевич подал официальное заявление, что я поеду с ним на гастроли как жена. И предъявил свидетельство о браке.

И я очень хорошо помню, как Тактакишвили приехал в Москву на какие-то отчеты, он же был министром культуры Грузии, и тут же нам позвонил: «Приходите ко мне в номер». Ругал нас за то, что мы ему ничего не рассказали, и он получил нагоняй от Василия Кухарского, замминистра культуры СССР.

В общем, в поездку поехала как жена, но мои личные гастроли все порезали на несколько лет вперед. Как выяснилось позже, импресарио на Западе обо мне спрашивали, и им говорили: «Нет-нет, она не играет больше».

Я помню совершенно наглое заявление. Мы расписались 19 сентября 1969 года. У меня должен был быть концерт на Proms’е, в Лондоне. Меня приглашали с тех пор, как я получила премию в Лидсе. И вдруг я узнаю, что туда не еду. Я пришла к директору Госконцерта, и он меня «утешил»: «Ну, подумаешь, один концерт…» Но я знаю, что мой первый муж, Владимир Спиваков, который находится в такой же ситуации, разведенный, едет за границу! «Ну да, но у него же только один концерт…»

Поэтому я совершенно сознательно решила, по Ленину, что «лучше меньше, да лучше». О чем я никак не сожалею, потому что на сцене у нас был удивительный союз и контакт. Когда мне приходилось играть с кем-то из других дирижеров, я очень четко ощущала разницу.

ЕК А с кем приходилось выступать?

ВП Со многими. С Адрианом Болтом, с Колином Дэвисом, с Саймоном Рэттлом… С нашими со всеми играла, кроме Евгения Светланова и Владимира Федосеева. С Кириллом Кондрашиным играла несколько раз, с Юрой Темиркановым играла сравнительно недавно, года три назад. В Лондоне у него была программа с Борисом Березовским, Второй концерт Прокофьева. Но пианист отменил свое выступление, и Темирканов мне позвонил: «Сможешь выручить? Но это через три дня!» «Ну, конечно, хоть сегодня».

Потому что есть концерты, которые я играла по 60, по 70, по 80 раз. К их числу относится Второй Прокофьева, который я обожаю, как и Второй  Чайковского, и  Шопена. У меня в репертуаре целый ряд таких концертов, с которыми я могу выйти на сцену в любой момент.

ЕК Не думали ли о педагогической деятельности?

ВП Нет. Знаете, все происходит от детства. У меня оно было нерадостное. Потому что, во-первых, отца своего я не помню, он погиб, когда мне был год. Мама моя – занималась органом в классе Гедике, а как пианистка училась у Игумнова и была первой ученицей Якова Владимировича Флиера, поэтому он меня ощущал своей «внучкой». У меня хранится его записка к маме в роддом, где он поздравляет с моим появлением  на этот свет.

Но мама заболела раком, жить было просто не на что. Я вынуждена была бегать по урокам, по детям, этим я занималась до того момента, пока не поехала на конкурс Шопена, это был 1965 год. Понимаете, как я это возненавидела? Я прекрасно отдаю себе отчет, что могло бы быть по-другому, но переломить себя не смогла. Когда Яков Владимирович предложил по окончанию консерватории стать его ассистентом, я даже ему сказала: нет.

Потом я сидела в жюри на конкурсах, давала мастер-классы. И еще раз убедилась, что педагогика – не мое. Если ты можешь играть, это не значит, что ты имеешь такой же талант передать опыт другим. В этом отношении  Флиер был уникальной личностью, ему это удавалось просто замечательно.

Аналогично: если вы хорошо поете или играете на инструменте – это не значит, что вы можете дирижировать. Все это совсем разные ипостаси.

ЕК Виктория Валентиновна, свой юбилейный день рождения вы отмечаете диптихом: сольная программа и с оркестром. В качестве подарка решили сыграть Шуберта. Почему?

ВП Это один из моих любимых композиторов. Как и Шуман, и Шопен. К их музыке обращаюсь на протяжении всей жизни. К Шуберту я пришла, может быть, немножко позже, так как этот композитор требует жизненного опыта.

ЕК Такой трудный автор?

ВП Легких, по-моему, нет. Есть своеобразные, каким для меня является, к примеру, Альфред Шнитке. Я много играла его ансамблевые сочинения, а также Фортепианный концерт, Сонату.

Кроме того, сейчас у меня нет настроения играть большие виртуозные полотна. Я собираюсь в дальнейшем заниматься камерной музыкой, которая для меня является квинтэссенцией музыки вообще. Безусловно, это вопрос нахождения партнеров.

ЕК Тем не менее я вижу в программе достаточно виртуозной музыки: Четвертый концерт Рахманинова…

ВП Не считаю его виртуозным произведением. По сравнению с другими рахманиновскими концертами, в нем больше философского, больше драматического, больше боли. Для меня, во всяком случае, это так.

ЕК Вы выстроили эту программу, как мне показалось, по принципу контраста: Credo Пярта, затем Четвертый концерт Бетховена, потом Концерты Шнитке и Рахманинова. Контраст современного и классического!

ВП Мне так не кажется, для меня они все в одном ключе.

ЕК Вы дружите с Арво Пяртом?

ВП Мы давно знакомы, но играла я только его Lamento. И с огромным удовольствием. С гордостью и счастьем могу сказать, что ему тоже понравилось, и он назвал мое исполнение лучшим. Недавно я с Арво разговаривала по поводу оркестровых нот Credo, и он спросил, не согласилась бы я повторить еще раз Lamento на его юбилее в Париже. Мне очень он близок, как и Альфред Шнитке.

ЕК Если вернуться к теме камерной музыки. Каков  ваш идеал партнера в ансамбле?

ВП Идеальным партнером остается, конечно, Иегуди Менухин. Это было вершиной блаженства, нечто совершенно неописуемое. Играть с ним оказалось настолько естественно, настолько просто. У нас идеально совпадали все намерения и мысли. Собственно говоря, и с Геннадием Николаевичем Рождественским получалось тоже в определенном смысле камерное музицирование. Понимаете, играешь ты с одним человеком, с двумя, тремя, с камерным или большим оркестром – в результате ты пытаешься добиться ансамбля. Поэтому общность идей и понимания музыки, в данном случае, –  главное.

ЕК Как вы встретились с Менухиным?

ВП С ним меня свел Бруно Монсенжон, мой старинный друг. В 1966 году Бруно присутствовал на конкурсе в Лидсе. Он ко мне подошел, стал говорить комплименты. Мы познакомились, и наша дружба продолжается до сегодняшнего дня. Он тогда мечтал, чтобы я встретилась с Иегуди. Наконец, это произошло в конце 1980-х годов.

ЕК Вы общались по-английски?

ВП Да. Но Менухин  прекрасно говорил на многих языках. По-немецки мы тоже с ним говорили. Что-то немножко он понимал и по-русски. Даже надпись он сделал мне на русском языке. Когда мы сыграли концерты, Иегуди  признался, что после смерти сестры Хефцибы, с которой с детства выступал, он больше ни с кем не имел такого творческого контакта, и что на концерте он ощутил, как будто она воскресла во мне.

После этого мы встречались на его фестивале в Гштааде. И я к нему приезжала и просто в гости на лето, и в Лондоне мы встречались: играли, беседовали с ним и его супругой Дианой. Только музыкального общения не бывает, оно всегда связано с человеческим. Не может быть так, что ты пришел, порепетировал и ушел, а дальше ты не знаешь, кто этот человек.

ЕК В книге Нормана Лебрехта о Менухине шла речь, как о мафиози, который держал в руках нити музыкального мира.

ВП Я совершенно с этим не соглашусь. Скорее Айзек Стерн пользовался такой славой. Менухин, по-моему, просто – небожитель. Он делал всякие благородные вещи, помогал, выступая по всему миру с благотворительными концертами.

ЕК Вы решились показать публике в Большом зале не только экспромты Шуберта, но и фильм о вас. Его автор, режиссер Бруно Монсенжон – легенда, стать героем его съемок – это очень престижно. Он высказался о вас так: «Виктория Постникова – самая яркая пианистка нашего времени». Это дорогого стоит. Расскажите, как снималась кинокартина?

ВП  Фильм Бруно делал еще в 1982 году. Слава Богу, он сохранился на старых пленках. Я сейчас занималась тем, чтобы привести их в более-менее видимый и звучащий вид. Бруно Монсенжон будет присутствовать и скажет вступительное слово. В фильм включены разные фрагменты: и с Менухиным, и с Геннадием Николаевичем…

ЕК Фильм называется «Женщина в своей стране». А что за метафора в этом скрыта?

ВП Не могу ответить на этот вопрос, это к Монсенжону. Название и для меня очень странное. Видимо, речь о России.

ЕК Вы так много находитесь за границей. Считаете, что ваша страна – Россия?

ВП Конечно. Мы уезжали, поскольку предлагали работу. Геннадий Николаевич стал первым советским дирижером, получившим пост за рубежом. Ему с  трудом разрешили, мы этого очень долго ждали. А потом в результате встречи Косыгина с Улофом Пальме вопрос решился в пять минут за бокалом шампанского. Мы с Рождественским никогда не эмигрировали.

ЕК Продолжая тему сценических партнеров. В январских концертах принимают участие оркестр Госкапеллы России и его худрук Валерий Полянский.

ВП С этим коллективом Геннадий Николаевич выступал постоянно в России: это же оркестр, созданный им при Министерстве культуры и переданный потом в 1991 году Валерию Полянскому, своему ученику. Я продолжаю традицию Рождественского.