Ключ к книге Натальи Зимяниной содержится в первой же ее главе, посвященной Ростроповичу. На мастер-классе тот пересказывал слова Папы Римского: «От нашей бренной Земли в небо тянется большая лестница. Каждый раз, совершая шаг, ты должен оценивать: это шаг вверх или шаг вниз?» «От До до До» – наглядная череда шагов как в одну, так и в другую сторону.
Страницы книги, относящиеся к шагам вверх, выделить легко: почти все главы о музыкантах, которых уже нет, главы о Екатерине Новицкой и об архиве Феликса Блуменфельда. Это пронзительное повествование, от которого перехватывает дух: Эмиль Гилельс, Нина Дорлиак, Виктор Попов, Андрей Эшпай, Николай Корндорф, Алексей Султанов – их портреты написаны с уважением и любовью. Названные главы составляют четверть от объема книги; с добавлением заметок о Ростроповиче и Рождественском получилась бы и треть, но в них уже меньше и любви, и уважения.
Да, тут не могло не быть рассказа о том, как Рождественский со сцены разразился в адрес Зимяниной обидной тирадой. И все же главу едва ли стоило называть «Поганый пляс», когда со смерти маэстро не прошло и года. В главе о Ростроповиче выделяются два рассказа – о фото на память: «Ростропович… так цапнул меня за задницу, что я заорала как резаная». О смене руководства в «Вечерней Москве»: «Поменяли всю верхушку редакции на амбициозную команду из одного прогоревшего издания, мерзее которой я не видела в своей жизни». Читателю неведомо, что слова о «прогоревшем издании» неверны, а в «амбициозной команде» были журналисты не менее профессиональные, чем сам автор.
Реши автор ограничиться портретами ушедших, книга получилась бы куда «уютнее», но втрое короче, и лишилась бы эффектной обложки с подзаголовком «О чем не пишут музыкальные критики». Поэтому больше половины занимают портреты ныне живущих. Рисуя рядом и свой портрет, автор по праву изображает себя соучастником музыкального процесса, к чьим советам прислушиваются режиссеры, дирижеры, директора оркестров. В неподдельной любви автора к героям сомнений нет, с уважением дело хуже – что к коллегам, что к героям, что к читателю, что к себе.
Музыкальных критиков среди главных героев нет, но в книге они присутствуют, им даже посвящена короткая главка «Особенности русской критики». Есть журналисты других профилей, сотрудники пресс-служб, и автор к ним суров: «полудурок», «лепят что рука выводит», «полуграмотная», «тявкнуть», «придурочный сноб»… Это удивляет и когда речь о содержательных претензиях: допустим, автор прав в споре с сотрудницами пресс-центра Конкурса Чайковского по поводу написания фамилии Дебарга, что не повод называть тех «ленивые поросюшки». Но большинство претензий – не содержательного характера, а личного.
Из истории о «Вечерней Москве» мы узнаем, что новое руководство было мерзким, что новый главред не хотел публиковать интервью Ростроповича… Впору предположить, что автора перестали печатать, а то и уволили. Однако все материалы, о которых идет речь, были опубликованы, а новое руководство проработало в «Вечерке» три месяца, тогда как автор трудился там и дальше. «Шайка безработных и жадных до денег журналюг» – мало чем аргументированное оценочное суждение, главные же претензии к новой редакции в том, что главред ходил не в костюме, а «в трениках и пляжных тапочках». В том, что он – «бывший пограничник»: не знаю, служил ли Петр Брантов в погранвойсках, но в журналистике он больше четверти века. В том, что у сотрудников смешные фамилии: «Создали даже отдел светской жизни во главе с какой-то Сметаниной».
Между тем сама книга во многом – как раз о светской жизни, и подзаголовок «О том, как Черняков кусается, Бертман матерится, а Кисин шутит про секс» адекватнее отражал бы ее содержание. По разряду светской жизни – и главка о критиках: «Вон тот всегда крутится возле медийных лиц… А вот этот самый жуткий… Есть такие кретины, даже не знаю, из каких изданий…» Кульминация: «Вон те двое самые умные – они после первой же вещи слились в буфет пить шампанское». Читатель вместе с автором осудит недобросовестных критиков, покидающих концерт до его окончания, и ошибется: «Но в антракте я их все-таки догнала, и мы развеселым образом, не закрывая ртов, дослушали длиннющий Requiem в нижнем фойе филармонии». И уже не удивляет заключение: «Читаю ли я каких-нибудь музыкальных критиков? Бывает, когда попадается; а так, специально, что ж читать-то». Но одно из неписаных правил профессии – читать, что пишут коллеги; знают о нем не все, однако никто его не отменял.
Что-то героическое есть в том, как автор годами живет жизнью любимых героев – Бертмана, Кисина, Курентзиса, Чернякова, страдая от всех тягот дружбы с творческими людьми. Общение с Бертманом автор описывает как «хрусткую ботву, приперченную матом… перемывание и полировку костей окружающим и друг другу до художественного блеска». Но отчего тогда автора так возмущают те, кто распространяет сомнительные истории о Рихтере, Дорлиак и других, ведь это та же самая «полировка костей» – еще один лейтмотив книги. «Потом мы перемыли косточки пианисту Иво Погореличу. Потом виолончелисту Александру Князеву» (из главы о Кисине). «Перетерли всех критиков, ах, слышали б они» (из главы о Бертмане). Автор подробно пересказывает сплетни о романах Бертмана и, начиная главу «Ангельский человек» о Кисине, сетует: «Не знаю я про него никаких залихватских историй, не припомню никаких скандалов».
Здесь на помощь приходят сфера материально-телесного низа и обсценная лексика. Пианист то переписывается с автором «легким матерком», то занят переводом слова fucking, то подговаривает подругу позвонить автору со словами «Я – китайская б… Жени». Тема развивается и дальше – автор пишет Кисину о том, «кого и как Шопен уделал», Кисин шлет «не вполне приличное пожелание… горячей любви, повторить которое я никогда не осмелюсь, чтобы ненароком не снизить высокий градус восприятия Жениного искусства». Снизить есть куда – еще не раскрыта туалетная тема: Кисина автор в шутку предостерегает от поноса, у Чернякова отмечает любимую присказку «А плевать!», уточняя, что «употребляет он несколько более грубый и пахучий глагол». Автор описывает то навоз перед «Геликон-оперой», то туалет у Бертмана дома, то цитирует себя: «Дима, сколько же мы с внучкой говна в театрах насмотрелись…» Сильнее записей застольных бесед – только цитаты из смс-переписки: «Вы злая тетка», – пишет автору Черняков. «А вы – вечный пупсик».
Курентзис удостоен отдельной главы, не он ли и есть целевая аудитория книги? Наверное, ему приятно прочесть о коллективе musicAeterna: «Зальцбургские залы… еще не слышали такого феноменального звучания». О своей постановке: «Какой дерзкий вызов публике бросил режиссер Питер Селларс… весь спектакль по сцене мотается толпа беженцев». Наконец, о себе: «Да музыканты отродясь так не разговаривают! Пока из них вытянешь хоть что-то похожее на связную мысль…» Но зальцбургские залы слышали все лучшие оркестры мира, а беженцы мотаются по зальцбургским постановкам много лет. Музыкантов же, способных выразить связную мысль, немало и, право, Курентзис среди них едва ли номер один. Впрочем, автор не скрывает того, что незнаком с его интервью последних лет.
Тем удивительнее, что для оценки участия Курентзиса в «Милосердии Тита» автор находит исключительно точные слова: «Он стал заслушиваться звучанием собственноручно выделанной им, доведенной до идеального совершенства музыки… И, к сожалению, в этом нет ничего хорошего, если процесс “самозаслушивания” во время спектакля продолжается минуть десять и не один раз!.. И в сухом остатке самое сильное впечатление осталось от тонкой проработки музыки… и столь же сильного негативного впечатления от нелепости привязать фальшивый сюжет к сегодняшнему дню». И как же жаль, что автор с таким слуховым опытом, с такой преданностью музыке и музыкантам определенно делает выбор в пользу «сора»: «Про творчество пусть пишет кто-нибудь другой, со всей подобающей солидностью. А я не об этом».
_________
* Пианист Евгений Кисин признан иноагентом в РФ
