Рецензии
Два самых обсуждаемых российских режиссера – москвич Константин Богомолов и петербуржец Дмитрий Волкострелов прочертили театральную вертикаль выпуском двух проектов. – Богомоловское действие «Ай фак. Трагедия» (по роману Виктора Пелевина «iPhuck10») разыгрывается на четвертом этаже золотого небоскреба Mercury Tower в Moscow City, а «Хорошо темперированные грамоты» post-театра Волкострелова спущены в катакомбы Петрикирхе на Невском проспекте. Сориентироваться на «верхнем» и «нижнем» театральных уровнях Елене Черемных неожиданно помогла классическая музыка.
В «Ай фак. Трагедии» саунд агрессивен. Агрессивен и текст диалогов пелевинского романа о криминальной связи полицейского алгоритма, по-достоевски названного Порфирием Петровичем (Игорь Миркубанов), с арт-дилершей и «бой бабой» по имени Мара Чо (Дарья Мороз). Перед каждым актом вашим барабанным перепонкам хочется на тот свет, потому что на этом свете их истязают барабанным боем. – Одиннадцать неслабых ударов литавр из вступления симфонической поэмы Рихарда Штрауса «Так говорил Заратустра» закольцованы и превращены в воинствующую бесконечность. А финальный – тоже закольцованный – аккорд того же вступления раздут в пузырь немыслимой продолжительности и нечеловеческой громкости. Внезапно этот пузырь протыкает тихий звук «Похоронного марша» Бетховена. – Начало второй части «Героической симфонии» тоже закольцовано. Однообразие этой траурной фразы, сопровождающей почти все фазы двухчасового спектакля в двух действиях, ставит ребром вопрос. – Кого хороним?
В одном из интервью Богомолов сказал. «Мы начали делать это как спектакль про будущее, потом как антиутопию, сегодня я думаю, что это спектакль про литературу и кино и про то, что в начале и в конце будет слово». Почему про литературу понятно: все же Порфирий Петрович, хоть и алгоритм, но у Игоря Миркубанова со старорежимными бакенбардами и бестрепетными манерами сыщика получился живой человек с какой-никакой литературной родословной и внятным профессиональным кодексом. Почему про кино – тоже понятно: в трех перегороженных зрительских помещениях, пока на одной сцене работает живой актер, в двух других на экранах показывают live-видео его партнеров по сюжету.
Самый выразительный (почти как у Вима Вендерса) кадр – это долгий план дилерши, в смелой позе раскинувшейся на ложе и говорящей Порфирию Петровичу о любви. Конец рассуждения – собственно, и есть конец их «романной» истории: искусственный мужской разум возмущен способами, с помощью которых им манипулирует женщина (по тексту – «баба с яйцами»), и он выкладывает ей всё, что о ней думает. Попранная женская самооценка вынуждает Мару Чо выключить мужскую программу-андроид. Войну полов никто не отменял. Но утешительная концовка спектакля – не об этом. – Голос Порфирия Петровича «с того света» тихо шепчет хвалу тому мирозданию, где «В начале было Слово».
Роман Пелевина и спектакль Богомолова – не об одном и том же, но пафос оппонирования в них примерно одинаков. Пелевин оппонирует корыстолюбию современного искусства, щедро адресуя ему обсценную лексику и пережевывая целые куски философии Максима Кантора – подзабытого автора двухтомного романа-наезда на «совриск» («Учебник рисования»). Богомолов же сардонически оппонирует моде на себя, нагло кошмаря своим спектаклем светскую тусовку.
В логистике этого театрального проекта (продюсер – Светлана Доля), золотой небоскреб Mercury Tower рифмуется с предоставленными ЦУМом костюмами брендовых бутиков (Dolce & Gabbanа, Saint Laurent, Valentino, Balensiaga и др.). Их шикарные одежки художница спектакля Лариса Ломакина «обновила» на резком социальном контрасте с бункерным антуражем огромного неоштукатуренного пространства (куда вас возносят лифты) с «вырви глаз» полотнами современных художников (предоставлены Фондом Stella Art Foundation). Есть догадка, что под заунывную фонограмму «Похоронного марша» на четвертом этаже «золотой башни» Богомолов с коллегами по театру ногами трамбовали мир моды и гламура. Обеспеченный потребитель и впрямь летит на «Ай фак» с обещанными тут сексом, любовью и брендовым изобилием, как мотылек на огонь. Вылетает обратно – уже не так бодро.
Если спектакль Богомолова – это социальный эксперимент, разоблачающий (но и – не без сарказма – саморазоблачительный), то спектакль Волкострелова –эксперимент в чистом виде. Литературным источником «Хорошо темперированных грамот» являются грамоты берестяные. Великий Новгород. ХIV век. Их находка в 1950-х раздвинула историю русского языка феноменом «народной письменности». А изучение, расшифровка и научные комментарии Андрея Зализняка сделали предметом новой филологической науки, которой занимается Московская школа компарактивистики. Дмитрий Волкострелов усмотрел в берестяных грамотах и актуализирующий их аспект. – По мнению режиссера, они проецируется на нынешнюю смс-переписку и формы постов в соцсетях. Оттолкнувшись от времени находки грамот, режиссер (с подсказки театрального и музыкального критика Дмитрия Ренанского) простодушно наслоил на берестяной фундамент идею подходящего ему саундтрека. Дело в том, что «Хорошо темперированный клавир» Баха примерно в те же 1950-е стал предметом пристального научного изучения, а это эмансипировало музыкальный памятник ХVIII века, сделав его субъектом современной культуры.
Конструкт своего спектакля Волкострелов собирает у вас на глазах с вашим же участием. После спуска в катакомбный этаж Петрикирхе он предлагает каждому сделать выбор: «Здравствуйте, вы хотите быть зрителем или участником?» Двенадцать согласны. Им Волкострелов повторяет: «Не волнуйтесь, не волнуйтесь…». На «заевшую пластинку» реагируют хохотом. А зрители занимают места в зале, где на сценическом помосте стоят 12 стульев (по числу нот в хроматической гамме, так что Ильф и Петров не при чем), зрительские места снабжены наушниками, а вместо занавеса – два плазменных экрана. В первом действии режиссер вызывает участников по номеру: «Номер 6 прочтите, что вы видите на экране». Кто-то видит текст грамоты и читает его. Кто-то видит строку: «Нет перевода», – и читает ее. В зале тем временем в наушники слушают информацию об истории той или иной «переведенной» грамоты. Читающих со сцены публика не слышит вообще, – просто читает с другой стороны экранов то же, что и «исполнители».
Во втором действии публика снимает наушники, а участников просят пересказать что они запомнили из своих предыдущих выходов. Кто-то пересказывает содержание грамоты почти дословно. Кто-то – на свой лад, перекладывая «гривны» на «деньги». Кто-то честно сообщает: « Не помню, о чем была грамота». Ну а в третьем действии голоса участников, наложенные на начало баховских прелюдий из 1 тома ХТК, подаются со звукорежиссерского пульта. «Уши» всех присутствующих, наконец, становятся общими.
Звуки Баха, растянутые под темп говорящего, выплывают и снова тонут в тишине, не добравшись порой и до середины второго такта. В растяжке все начала прелюдий кажутся клонами себя самих. Они повисают над головой не нотами, а звуковыми облаками. Удивительнее всего ощущение (автор этих строк был в составе «участников»), что своим голосом ты будто бы настраиваешь Баха на еще не рожденную им звуковую мысль, и, одновременно, прикасаешься к берестяному сообщению новгородской вдовы, которая сообщает о смерти мужа его братьям, интересуясь будут ли они о ней заботиться. Ничего особенного. Но что-то из области необъяснимого, важного и очень простого вдруг удалось если не «руками схватить», то почувствовать душой. Показалось, что люди – и тогда, и сейчас – одни и те же. Но расслышать и понять давнего человека иногда проще, чем быть расслышанным и понятым твоими ближними.
