Свой парень

Всемирно известный тенор родился на окраине небольшого итальянского города Модены в семье пекаря и работницы табачной фабрики, носивших имена, вполне годные оперным святцам: Фернандо и Адель. Впрочем, в Италии какое имя ни возьми – включая то, что дали новорожденному (от слова luce – свет), легко проассоциировать с персонажами Доницетти, Россини, Беллини, Верди etc. Неудивительно: опера формирует здесь вкус к жизни наравне со многим, что входит в людей с детства и по мере взросления побуждает вписывать себя в окружающий мир. Старший Паваротти пел, его тенор звучал на церковных хорах и в хорах небольших театров, младший – подпевал и здесь, и там, не зная нот, но и не делая в них ошибок. В доме умели не только печь панини и скручивать сигары, но и умиляться голосам великих соотечественников, бережно подставляя под граммофонную иглу записи Карузо, Мартинелли, Джильи, Ланцы, ди Стефано. Слух Лучано сызмальства тянулся к теноровым руладам и ими питался: к совершеннолетию сделался абсолютным.

Едва ли юный Паваротти, гонявший футбольный мяч в окрестностях Модены, знал, что город, где он появился на свет, ведет свою историю от VIII века, когда близ пепелищ, оставленных войском Атиллы и других захватчиков, было решено восстановить разрушенную общину. Восстановили, назвали Моденой, возвели Кафедральный собор и колокольню Torre dellaGhirlandina. Падая грудью на мяч в воротах сборной Schola Magistrale, певчий Паваротти поднимал глаза кверху и видел Гирландину, пронзавшую стрелой синее небо. Получалось, что в руках – между небом и землей – он держит целый мир: детский, который обязательно «вырастет» и сделается большим.

Пристрастия парня менялись: в годы войны, когда семье пришлось съехать на деревенскую ферму, Лучано полюбил возиться с землей, дававшей хлеб и вино – Ламбруско полюбил навсегда, тяга к земледелию и виноградарству скоро иссякла. Адель Вентури видела будущее сына в школьном учительстве (он не перечил и, образовавшись, два года вел начальные классы в местной школе). Отец, продолжавший музицировать для семьи и друзей, умело прятал изредка набегавшие мысли о том, что Лучано стоит попробовать себя на оперной ниве. Открыто не поддерживал, но и явно не возражал. Накануне двадцатилетия несостоявшийся вратарь и хлебопашец начал учиться пению профессионально. Конечно, у тенора – Арриго Полы. Конечно, в Модене, где «под руками» – весь мир с пойманным мячом в руках. Конечно, усердно и так, чтобы было похоже на тех, чьи голоса звучали с домашнего граммофона и поднимались к небу, пронзая его стрелой Гирландины с Пьяццы-Гранде. Шестилетние занятия, в том числе и с Этторе Кампогаллиани, обучавшего Карло Бергонци, Руджеро Раймонди, Ренату Тебальди, Ренату Скотто, к началу карьеры не подвели, но и не ослабили хватку вратаря. Взять свое он решил в борьбе – на конкурсе вокалистов в Реджо-нель-Эмилия, чье население в 1961-м едва превышало сотню тысяч. Разделил первую премию с басом Дмитрием Набоковым, с ним же вышел на сцену местного театра: Набоков – Коллен, Паваротти – Рудольф в «Богеме» Джакомо Пуччини.

Как себя чувствовал, о чем пел? О своей влюбленности в девушку по имени Адуа Верони, о чувствах к ней, бьющих через край, о том, что страшится их потерять. С тем и шел к первой оперной партнерше, певшей Мими, припадал к ее губам нежным поцелуем, будто она – Адуа.  Когда в высокие окна мансарды на парижском холме падал сумеречный свет, и Мими умирала, сердце молодого артиста стучало, будто часы: вот церковь, где он старается не нарушить ансамбля, вот зеленый луг Модены, где старается взять мяч, вот темный угол на ферме, куда долетает голос отца.

«Я очень волновался, когда впервые пел в 1961 году в Реджо-нель-Эмилия в сопровождении оркестра в “Богеме”, – вспоминал Паваротти. – Я тогда еще учился пению, но уже знал эту музыку наизусть. Когда же опять услышал ее звуки, пережил потрясение. На следующий год я пел в Палермо в “Риголетто” с Туллио Серафином, и впервые этот крупный дирижер заинтересовался мною. <…> Хотя я победил на конкурсе Акилле Пери в 1961 году и получил возможность спеть в “Богеме” в постановке театра Реджо-нель-Эмилия, моя карьера могла тут же и закончиться. Я хорошо спел в тот вечер, но если ты никому не известен, то, как бы хорошо ты ни пел, об этом быстро забывают. Мне же просто повезло, что в тот вечер на спектакль пришел (послушать другого певца) очень известный миланский агент Алессандро Зилиани. Когда я стал его клиентом, и он начал подыскивать мне работу, то я почувствовал, что будущее мне улыбается, и мы с Адуей, наконец, можем пожениться. Итак, в тот, 1961 год я выступил с дебютом в опере, женился и, что самое главное, приобрел свой первый автомобиль».

Через два года Паваротти дебютирует в Ковент-Гардене, заменяя в «Богеме» заболевшего Джузеппе ди Стефано. Что он споет теперь, связанный узами счастливого брака и удостоенный внимания итальянского импресарио? То же самое, что в «Богеме». Его голос, познавший свободу родной земли и бескрайних небес, печется о любви и нежности, коим нет преград, только внове в нем тембр смятения: не спугнуть чувства, не разгневать богов, не нарушить гармонии, коей удостоила природа. Ему хочется – вопреки кровавым оперным сюжетам – идиллии, беспечности и благостности. Петь народные песни, ходить по концертной эстраде, как по футбольной траве, тянуться к разморенной публике с воображаемым бокалом Ламбруско, прилюдно признаваться в страсти к своей Адуе – любой итальянец поймет. Беспощадные оперные драмы диктуют свое, Лучано принимает их вызов, начиная изображать страсть, нетерпение, отвагу. Боится осечек. Вступает в борьбу.

С кем – баритонами и басами, притязающими на его возлюбленных и посягающими на его жизнь? Не только. Бороться приходится еще и со счастливчиком из Модены, привыкшим, что мир настроен на мажорный лад, открыт, не злобив, что можно добиться в нем, чего пожелаешь: победных мячей в пользу детской команды; обильных урожаев на фермерском поле – пускай война; лавровых венков на челе – когда поешь до победы; долгого поцелуя любимой – на свадьбе; дебюта в опере и первого автомобиля на гонорар от него. Он, Паваротти, сентиментален по натуре, у него на уме булочки, испеченные отцом, умеющим петь баритоном; пряный запах табака, исходящий от теплых рук матери; темный виноград, стреляющий пузырьками в хорошем Ламбруско; футбольные ворота на мягкой траве и уходящая под самое солнце Гирландина на главной площади города. Но он тенор с абсолютным слухом и голосом, свыше назначенным ворожить миллионы зрительских сердец. Сказал Серафин, убедила Сазерленд, с которой он спел «Лючию ди Ламмермур» в Майами, благословил Караян.

Карьера идет в рост, репертуар растет стремительно: Ковент-Гарден, Венская опера, Ла Скала, Метрополитен, Арена ди Верона – целый мир, который держишь в руках, словно футбольный мяч. А остаешься большим ребенком, своим парнем, невзначай заглянувшим из Модены на крупнейшие сцены мира.

Ничего особенно не играет там, в абрисах каждого сюжета видит любовь и смятение. Немало, если не сказать – все, что нужно тенору для драмы и трагедии. Для оперы и для публики.

В 1974-м его видят в Москве, в концерте гастролирующего Ла Скала он поет под рояль песенку Герцога из «Риголетто» Верди. Большой и ладный, красивый и не очень тяжелый, похожий на детского пупса. Поет – виртуозно. К началу 1980-х меняется. Теперь похож на грушу, на итальянский круглый баклажан, шевелюра редеет, брови подведены сурьмой, в разных костюмах – один и тот же вид, одна и та же повадка, что в операх Верди, каких спел больше всего (одиннадцать), что Беллини, Доницетти или Пуччини (по пять). При этом никогда не казался в них нелепым, грузным, ходульным. Наоборот, начинал петь – и словно вырастал, хорошел, приподымался над основанием сцены, звал в горние выси и небесные дали. Говорил о любви и смятении, разжигал в сердцах всех, кто ему безотказно внимал, жреческий огонь, приводил к катарсису. Его называли королем верхнего «до», он же был жрецом от музыки и своим парнем из Модены. Редкий тип. Исключительный случай. Только ему оказалось под силу привести оперу в массы, в глубинки, в народ, прежде классику презиравший. Он развернул толпу лицом к высокому, избранному, вечному.

В середине 1980-х Паваротти вышел на сцену Ла Скала в «Аиде» Джузеппе Верди, дирижировал Лорин Маазель. Сколько певческих реплик между верховным жрецом и начальником дворцовой стражи, Рамфисом и Радамесом, открывающих оперу? Аристотелева завязка действа: от первого и короткого «да» – всего семь. Дальше – любовь и смятение, ворожба и молитва, требование и признание – в знаменитом романсе Celeste Aida. Паваротти ворожил так, что спектакль остановили нескончаемые овации. Подобное случилось только в 1976-м, на сцене Мет, когда Образцова спела в «Аиде» сцену судилища. Через несколько лет – «Любовный напиток» Гаэтано Доницетти в берлинской Дойче Опер: его вызывают на поклоны 165 раз. Даже Марго Фонтейн и Рудольфа Нуреева после премьеры «Лебединого озера» в Венской опере в 1964-м приветствовали меньше – всего 89 раз.

Паренек из Модены решил дерзнуть перед чемпионатом мира по футболу 1990 года в Италии и спел с товарищами в Риме концерт «Три тенора» (товарищи – Пласидо Доминго, Хосе Каррерас). Термы Каракаллы клокотали, такого триумфа – не только под ночным небом вечного города, но и шире – по всем коммуникационным каналам – человечество не знало: «Мысль устроить концерт в Риме во время чемпионата мира по футболу пришла двум итальянцам – импресарио Марио Дради и режиссеру Фердинандо Пинто, связанному с римским театром “Петручелли” и с оперным театром в Бари. Если учесть плотные графики наших выступлений, то концерт был подготовлен удивительно быстро. Все утверждали, что нас невозможно собрать, что во время чемпионата мы будем заняты. Но организаторы очень постарались, и все получилось…

Выступать трем тенорам в концерте – дело совершенно новое. Я восхищался и Пласидо, и Хосе. Но мы никогда не пели вместе ни в опере, ни даже в концерте. Несмотря на ряд сложностей и разногласий – с самого первого дня пришлось решать очень много проблем, – все шло прекрасно. Например, нужно было решить, кто и что будет петь. Могли быть затруднения: ведь двое из нас могут захотеть спеть одну и ту же арию или песню. К счастью, составление программы прошло гладко.

Гораздо сложнее оказалось приготовить большое попурри для нашего исполнения. Было бы странно участвовать в одном концерте и не спеть вместе. Но что? В музыкальной литературе нет ничего написанного сразу для трех теноров. Ни один композитор не рассчитывал на такое исполнение. Мы должны были заказать попурри специально для себя. Пласидо для этого потребовался собственный аранжировщик. Нам с Хосе было все равно. Однако мне не очень понравилось то, что сделал этот человек. По моему мнению, аранжировки были сложны, если учесть, что нам предстояло только несколько коротких репетиций. Тут мы поспорили, но в конце концов нам удалось все уладить. <…> Невозможно описать этот вечер. Термы Каракаллы казались невероятно прекрасными в свете юпитеров, установленных для телесъемки. Более рельефными стали архитектурные детали, не столь выразительные днем. Среди публики, собравшейся в Риме на чемпионат мира, присутствовало много знаменитостей: среди них были король и королева Испании.

Стоял прекрасный тихий вечер, в воздухе веяло прохладой. Я знал, что, как только каждый из нас исполнит свою первую арию, все будет хорошо. Во время пения Хосе послал воздушный поцелуй пролетавшему над городом самолету – напряжение спало, и всем стало весело. Уже тогда я почувствовал восторженный прием публики, а когда мы, заканчивая концерт, спели попурри, поняли, что успех – полный!»

В Гайд-парке Лондона на концерте Паваротти в 1991-м – аудитория в 150 тысяч человек. В Центральном парке Нью-Йорка через пару лет – 500 тысяч плюс миллион просмотров по телевидению. В Париже – в том же году – 300 тысяч.

Его принимали своим повсюду – в любом доме, на любом экране, на каждой параллели и каждом меридиане.

Приезжал в СССР, потом в Россию. В Большом театре, сжимая белый платок в руках – такой же большой, как он сам, бил поклоны в правую ложу, откуда слышал «Bravo!» от Михаила Горбачева. В 2003-м в Кремлевском дворце тушевался: голос не слушался, контакт с залом не ладился, был не здоров, но стоял, как на воротах, – такие, как он, не сдаются.

Ушел из жизни в 2007-м, упокоившись в семейном склепе на кладбище Монтале Рангоне, что под Моденой.

Голос оставил миру. Свой парень.