Великие вблизи, или Осуществленные мечты

Два любимца одной страны

Когда я впервые приехал в Германскую Демократическую Республику, у меня сложилось впечатление, что в стране есть только два оперных певца: тенор Петер Шрайер и бас-баритон Тео Адам. Конечно же, в стране, в которой почти в каждом более или менее крупном городе был свой оперный театр, формально певцов было великое множество. Но, читая газеты и журналы, в которых практически ежедневно сообщалось о выступлениях этих двух артистов – как в родной стране, так и за ее рубежами, – складывалось именно такое представление. Так и шествовали они рядом от одного успеха к другому, и их имена упоминались тоже всегда вместе: «наши Шрайер и Адам» (что-то вроде Маркс и Энгельс, только певцы). Вслед за ними на гастроли по миру выезжали журналисты ведущих газет, задачей которых было не только подробно описать успех на капиталистическом Западе этих двух замечательных, востребованных в музыкальном мире артистов, но и по возможности создать ощущение открытых границ у поголовно невыездных жителей ГДР. Народное и партийно-правительственное почитание окружали их, и мне, пианисту-аккомпаниатору, казалось совершенно невероятным оказаться подле них у рояля. В жизни недостаточно хотеть и уметь: можно ждать и надеяться, но так и не получить свой шанс. Для достижения желанной цели необходимо заручиться поддержкой двух дам: Удачи и Судьбы. Мне очень повезло. Почти как в голливудских фильмах о жизни артистов, выходящих на сцену вместо заболевших коллег и наутро ставших знаменитыми, мне тоже представился такой шанс. Приехав в ГДР по контракту в Высшую школу музыки в Дрезден, я терпеливо ждал начала семестра, корпя в школьной библиотеке и составляя на будущее возможные концертные программы.

Петер Шрайер

Судьба в лице директора Dresdner Musikfestspiele господина Хёнча постучала в мою дверь ранним июньским утром 1979 года. В налаженном механизме самого престижного музыкального фестиваля страны произошел какой-то сбой, и мне предложили, выбрав несколько партнеров из труппы родного ленинградского Мариинского (тогда Кировского) театра, гостившего в Дрездене, составить программу и через день сыграть концерт… Концерт удался на славу, и на нем присутствовал (благосклонная Фортуна!) близкий друг Петера Шрайера, замечательный музыкант, фанат пения и страстный собиратель пластинок, профессор по вокалу господин Лёлтген. Сразу после концерта, придя ко мне с поздравлениями в артистическую, он сказал, что я обязательно должен выступить со Шрайером. Естественно, я не возражал, но вероятность этого казалась мне равной нулю.

Как же я удивился и обрадовался, когда через несколько дней получил небольшое письмо от великого тенора с просьбой позвонить ему. Естественно, долго ждать себя я не заставил и через пару дней уже входил в его роскошный дом с бассейном и садом в самом престижном районе города Weißer Hirsch. Постоянно звонил телефон. Певец непрестанно принимал и отклонял предложения или выговаривал агента, что деньги за уже состоявшиеся выступления пока не поступили. Шрайер был удивительно прост и приветлив. Он спросил у меня, какие из его записей мне нравятся больше других, и на мое чистосердечное признание, что я не так и много их слышал, тут же открыл шкаф и подарил целую кучу своих пластинок. В этот момент я пообещал себе, что если и у меня когда-нибудь появятся собственные записи, я буду их так же щедро дарить. Я сдерживаю свое обещание, и сегодня, когда моя дискография насчитывает более пятидесяти компакт-дисков, я делаю это с великой радостью.

Прослушав дома эти пластинки, я при нашей следующей встрече сказал, что больше всего мне понравились записи оперных арий Моцарта. «Вы, наверное, очень долго и тщательно их записывали – так они безупречны и превосходны». – «Нет, каждую арию я записал с одного раза!» Признаюсь, его ответ меня ошеломил! Шрайер не обладал большим голосом, но во владении им он был безупречен. Он предложил подготовить совместный Liederabend, и мы, не откладывая в долгий ящик, приступили к делу. К тому времени я уже имел определенный опыт работы с певцами, но музицировать с солистом такого уровня мне еще не доводилось. Сегодня я вспоминаю об этом времени и о том счастье, которое меня переполняло, с большой благодарностью к Шрайеру и… с известной долей стыда! В Европе к пианистам-аккомпаниаторам относятся как к равноправным партнерам певца и пишут их имена на афише буквами одного размера. Приехав из Советского Союза, где я рьяно боролся за такое равноправие, и оказавшись у рояля с самим Петером Шрайером, я полностью потерял ощущение табеля о рангах и начал активно давать советы по интерпретации песен Шумана и Шуберта. Шрайер лукаво улыбался, но не позволял себе осадить меня и лишь давал тактичные пояснения. Я многое тогда узнал и, к счастью, понял, что, несмотря на честь быть самым молодым профессором в Германии, мне еще многому надо научиться. За первым концертом последовал целый ряд других совместных выступлений, который прервался, когда через три года по окончании контракта я вернулся в Ленинград.

Тео Адам

Тео Адам был красив, вернее, очень красив. Довольно высокий, статный, он обладал благородного тембра звучным басом-баритоном и ярким сценическим темпераментом. Тео был воплощением перфекционизма. Его прическа была эталоном парикмахерского искусства (казалось, он только что встал из кресла парикмахера), его автомобиль даже в дождливую погоду оставался сухим и чистым, а его рубашки и брюки казались только что вышедшими из-под утюга, как в плохом кино, когда героиня после бурной ночи просыпается с полным макияжем и уложенными волосами. Превосходный вокал сочетался у него с отменной актерской одаренностью: и сегодня еще в Байройте вспоминают его Вотана – так эта сложная вагнеровская партия подходила певцу. Его камерный репертуар был намного более ограниченным, чем у Петера Шрайера.

Если у последнего выступления на концертной сцене составляли значительную часть его музыкантской деятельности, то Адам был в первую очередь оперным певцом. Прямыми конкурентами они не были, но ни одно достижение коллеги не оставалось без немедленной реакции другого. Так, если Шрайер дарил жене на день рождения последнюю модель «Мерседеса», то можно было не сомневаться в том, что подарит ко дню рождения своей жене Адам. Тео Адам узнал о моем существовании из прессы, из рецензии на мой концерт со Шрайером. Вот почему, когда он получил приглашение на проведение мастер-класса в нашей Высшей школе музыки, он обратился в ректорат с просьбой, чтобы в его курсе я принял участие в качестве аккомпаниатора. Так я познакомился с Тео Адамом.

Я многому научился у него. Если Моцарт, Шуберт и Шуман Шрайера остались для меня непревзойденными, то Адам был очень интересен в Брамсе, Штраусе и Лёве. Он стал для меня эталоном баховского баса. Адам обладал удивительными чутьем и чувством меры. И в искусстве, и в жизни. Он давал ровно столько, сколько надо – ни больше, ни меньше. Навсегда запомнился один маленький эпизод, который как нельзя лучше характеризует Тео. После длинного и напряженного рабочего дня на своем мастер-курсе к опустошенному и уже собравшемуся домой Адаму подошел один из слушателей и представился журналистом крупнейшей саксонской газеты. В одно мгновение усталость слетела с него, его глаза засветились приветливым обаянием, морщины разгладились, и таким он оставался на протяжении всего интервью. Поблагодарив, журналист ушел, унося с собой улыбку и приветливость певца. Тео вновь сделался усталым. Он повернулся и направился к своей машине. Тогда я понял, что реклама – двигатель не только торговли, но и искусства!

Элизабет Шварцкопф: «А вот Слава Рихтер…»

Весть о том, что в нашу Высшую школу музыки с мастер-классом приезжает Элизабет Шварцкопф, произвела эффект разорвавшейся бомбы. Примерно как если бы для скрипачей вывесили объявление: «Приезжает Никколо Паганини. Желающих просим записываться». (Читателям старшего и среднего поколения не нужно объяснять, кто такая Элизабет Шварцкопф, а непроинформированную молодежь отсылаю к Википедии.)

Наконец этот день настал. Можно не говорить, что зал ломился от студентов, желающих выступить перед Шварцкопф, и просто от любопытных. Все ждали. По-немецки точно открылась дверь, и вошла ОНА. Очень красивая немолодая женщина. Ее одежда, прическа, украшения – все соответствовало мифу, представшему перед нами в реальности.

После приветствия ректора курс начался, и Шварцкопф сразу взялась за дело. Она мастерски экзекутировала одну студентку за другой, и все средства были для этого хороши. Например, если какая-то нота в исполнении ее не устраивала, Шварцкопф заставляла спеть эту ноту отдельно и держать так долго, пока горло несчастной студентки не сводило от спазмов. В этот момент Шварцкопф произносила коронную фразу: «Я посоветовала бы вам, милочка, пока не поздно, поискать другую профессию; не думаю, что у вас есть шанс стать певицей». Несчастная студентка в слезах покидала зал, и на ее месте появлялась следующая, но сценарий занятия существенно не менялся. Так прошел весь первый день.

Во второй день количество желающих поработать с примадонной резко сократилось, а после обеда и вовсе не осталось никого, кто бы добровольно согласился предстать перед разгневанной фурией.

Что это было? Неудовлетворенность уровнем наших студентов? Ощущение быстро уходящего времени? Горечь старости? Не знаю! Желающих пофилософствовать на эту тему отсылаю к гётевскому «Фаусту».

Надвигалась катастрофа. Взволнованный декан вокального факультета безуспешно метался по коридору, пытаясь завербовать следующих жертв. «Что делать?! – бросившись ко мне, взмолился он. – Выручайте!»

Подошло время обеденного перерыва, зал опустел. Я подошел к Шварцкопф, представился и спросил: «Frau Kammersängerin, Вы не против, если завтра на занятия к Вам я приду не со студенткой, a с уже сложившейся и успешной молодой певицей? Ее зовут Дагмар Шелленбергер».

Дагмар была моей студенткой времен первого дрезденского приезда в Германию. Ей было немногим за тридцать, но она уже выступала во многих крупнейших оперных театрах мира. Мы записали с ней на EMI очень удачный компакт-диск и готовились к предстоящему сольному концерту в лейпцигском Гевандхаузе.

Естественно, я успел до разговора со Шварцкопф коротко оговорить эту идею по телефону с моей солисткой, и она согласилась войти вместе со мной в клетку со львом (вернее, львицей). Со своей стороны, Дагмар тоже поставила условие: Шварцкопф должна разрешить, чтобы это занятие записывало телевидение. (В то время Шелленбергер была замужем за хозяином телекомпании, который, конечно же, был готов обеспечить эту съемку техникой и операторами.) Любопытная параллель: в расцвете своей карьеры Элизабет Шварцкопф вышла замуж за продюсера одной из крупнейших в мире звукозаписывающих компаний EMI Вальтера Легге. Мне рассказывали, что он всегда держал наготове студию в своей фирме в Лондоне на случай, если любимая жена спонтанно надумает сделать запись. Оба факта – неоспоримые доказательства того, что подлинная мужская любовь – это не только вздохи под луной!

Элизабет Шварцкопф не заставила себя долго упрашивать и сразу согласилась на урок в присутствии телевидения. Назад пути не было, и назавтра я уже давал Дагмар последние наставления. В своей сути они сводились к одному: «Терпи, авось пронесет!»

И вот час настал. С возрастом Элизабет Шварцкопф не разучилась по-королевски подавать себя на телевизионном экране. (Немцы назвали бы это «aufgetakelt», что в очень вольном русском переводе означает «расфуфырена».) Звезда сияла во всей своей красе!

Мы решили исполнить вокальный цикл Шумана «Любовь и жизнь женщины». Было бы глупо упустить подаренный судьбой шанс: Шварцкопф слыла одной из выдающихся его исполнительниц!

Прозвучало магическое слово «камера», и Шварцкопф бросилась в атаку. Я поклялся Дагмар, что забуду все, что тогда звучало в наш адрес, точнее, в ее адрес, – меня, как говорится, бог миловал! Но силы были неравны: возраст Шварцкопф соответствовал примерно общей сумме лет, прожитой Дагмар и мною, и вскоре Шварцкопф устала. И тогда… начался потрясающий урок, урок опыта, мастерства, мудрости, совершенства. У меня сложилось ощущение, что Шварцкопф на мгновение вновь ощутила себя безграничной властительницей зала, повелевающей, ведущей за собой публику, которая ловит каждое ее дыхание, каждое движение, каждый ее взгляд. Она сидела за мной и что-то расслабленно мурлыкала.

«Знаете, Herr Professor, – обязательность немецкого формального обращения соблюдалась ею неукоснительно, – а вот Слава Рихтер…» Приятные воспоминания переполняли ее.

После занятия я показал Элизабет Шварцкопф ее долгоиграющую пластинку, изданную в Советском Союзе, о которой, естественно, она не имела никакого представления – авторские отчисления в рублях, полагаю, до нее не дошли. Пластинка вернулась в мою коллекцию, украшенная ее автографом.

У меня где-то сохранился и телевизионный фильм. Но, честно говоря, я его больше никогда не пересматривал: внутреннее ощущение от той встречи оказалось для меня более значимым, чем внешние детали произошедшего.

Через несколько месяцев после нашего знакомства со Шварцкопф Дагмар позвонила ей и попросила разрешения показать оперную партию, которую она тогда готовила. Неожиданно Шварцкопф пригласила ее к себе домой, в Австрию, и эта встреча оказалась не единственной. Между ними завязались теплые дружеские отношения, которые длились несколько лет до самой смерти Шварцкопф. Вот как бывает!