Алексей Парин: В Перми есть установка на уникальное, радикальное, альтернативное, из ряда вон выходящее

27 июня в рамках Дягилевского фестиваля-2016 в Пермском театре оперы и балета состоялось награждение лауреатов Второй всероссийской премии «Резонанс» для молодых авторов (до 35 лет) и СМИ, пишущих об академической музыке и музыкальном театре. Результаты оказались не столь радужными, как в прошлом году: первая премия не была присуждена, что свидетельствует об определенных проблемах в профессии. Итоги конкурса обсуждают Евгения Кривицкая и Алексей Парин, председатель жюри Второй всероссийской премии «Резонанс».

---

ЕК Алексей Васильевич, вы оценили 139 текстов молодых критиков, присланных со всей страны. Можете сформулировать общее впечатление – каков средний уровень?

АП Я как председатель жюри должен был включиться в работу только во втором туре, после того, как остальные четыре члена жюри создадут своим выбором лонг-лист. Вы понимаете, тексты все анонимные, мы не знаем, кто авторы. Я попросил кураторов разрешить мне прочитать ВСЕ тексты. Для того чтобы ответственно принимать решение. Примерно 80 процентов исходных текстов были плохие, низкого уровня. Я ставил плюсы и минусы в своих оценках. И был рад, что ни один текст с моим минусом не прошел в лонг-лист.

ЕК Вы говорите – восемьдесят процентов текстов – плохие… Но это неоднозначное понятие: бывает «плохой» в смысле «бездарный», хотя и гладко написанный. А чаще встречаются графоманы, присылающие километровые статьи с чудовищными аналогиями, непрофессиональными оценками, с попыткой «создать атмосферу», описывая погоду, фасоны платьев зрителей и т.д. В данном случае, что вы имели в виду?

АП Плохие – скорее графоманские. Литературного блеска как такового, стремления «построить образ», поиграть словами, умения строить искусную «вязь» отдельно не обнаружил. Потому что можно было бы даже выделить литературный талант как таковой: ведь выявить хорошего критика, значит найти хорошего писателя, в конце концов.

ЕК Как работало жюри? Было ли единодушие, и из каких критериев вы исходили?

АП Мы работали в отрыве друг от друга, не общаясь, не обсуждая результатов. Встретились только в Перми, когда надо было выбрать из шорт-листа победителей. У нас было полное единодушие: сразу отбросили троих «непобедителей», и определили, кто какую премию получает. Потом от нашей кураторши Анастасии Зубаревой узнали, кто эти двое. И были рады, что это две барышни, которые буквально совершают вертикальный взлет у всех на глазах, – Наталия Сурнина и Ая Макарова.

ЕК И все же первую премию не присудили: каких качеств не хватило лауреаткам, чтобы стать победительницами?

АП Первую премию не присудили, чтобы показать, что общий уровень участников был низкий. Общий уровень как бы сам по себе отменил первую премию.

ЕК В этом году соревновалось шестнадцать СМИ, но победителя так же не нашлось. Вопрос не без пристрастия, поскольку в прошлый раз этот приз получил наш журнал «Музыкальная жизнь». Лично для меня это было важно, так как стало в известном смысле подтверждением правильности избранного курса.

АП Да, в прошлом году победил журнал «Музыкальная жизнь». Потому что вы сделали новое из старого, обнулили достижения прежнего журнала и взлетели в новое пространство. А среди номинантов этого года – давнишние, долго существующие СМИ со своими хвостами, которые остались от махрового прошлого, и молодые, еще не оперившиеся, которым надо трудолюбиво создавать свой современный облик. Премия дается не за выслугу лет и не за охват, это награда за новизну и за качество, за стиль, за установки, за отбор материалов, за неагрессивность, ненавязчивость. Есть СМИ, которые себя считают истиной в последней инстанции и настаивают на этом. Наверное, у них должны быть другие награды, но не «Резонанс». Это премия XXI века, премия за свободное и непредвзятое мнение, без примитивных назиданий. Решение не присуждать премию СМИ не было поддержано единогласно, но я как председатель жюри смог настоять на этом.

ЕК Раз мы видим, что еще «не всё в порядке в Датском королевстве», может быть премия «Резонанс» могла бы включать журналистские мастер-классы?

АП Думаю, да. Потому что многие курсанты образовательной программы в Перми как раз жаловались на то, что им преподают в консерваториях критику люди, которые об этом предмете понятия не имеют. Ведь статья музыкального критика и музыковедческая статья – «две большие разницы». По моим представлениям, только Ольга Манулкина в Петербурге учит, как надо писать критические статьи для СМИ.

ЕК Хотя специальных встреч для молодых критиков и не было, но в рамках Дягилевского фестиваля прошел цикл ваших публичных лекций, посвященных вопросам режиссерской интерпретации в музыкальном театре. К слову, вы и в Москве давно ведете Оперный клуб. В чем видите свою миссию?

АП Знаете, Оперный клуб в Москве – это прошлое дело. Я его вел в течение 25 лет, в разных местах, начиная от Музея кино под руководством уникального Наума Клеймана, но в прошлом году решил, что дело кончено. В 1990-е годы на семинары Оперного клуба с участием иностранных профи был такой лом, что на люстрах висели. А сейчас есть интернет, там можно многое найти. «Миссию» свою в этой связи я вижу в отстаивании позиций радикальной режиссуры и установок нового пения. Потому что в России мало кто из оперных критиков имеет четкие представления о критериях оценки оперного спектакля. Гуманитарные знания, которые для этого нужны профессиональному критику, оказываются просто невостребованными. Один из наших тоннами пишущих псевдо-критиков в своем «тексте» предлагает Чернякову бросить режиссуру и заняться дизайном интерьеров. На это в ответ можно только материться.

ЕК А что вы скажете о почетной премии?

АП Людмила Григорьевна Ковнацкая – как только в нашей конфиденциальной переписке жюри было написано это имя, сразу раздалось дружное: «Ура! Нашли!» Потому что Ковнацкая – воплощение петербургской интеллектуальной стати, икона человеческого достоинства, знаковая фигура старшего поколения. Тут нечего обсуждать, надо дать премию – и всё!

ЕК Вы удовлетворены, как прошли лекции, контактом с местной аудиторией?

АП Меня потряс бешеный интерес к лекциям, оживленные обсуждения. Много было обычной оперной публики из Перми, приехали меломаны из Академгородка под Новосибирском. Но главная масса – курсанты образовательной программы. Рад, что мог показывать радикальные интерпретации и комментировать их, объяснять, почему они убедительны в театральном смысле. Вообще, меня потрясла заинтересованность пермяков в создании культурного пространства. Весь парк-сад вокруг Оперного театра на время фестиваля становится бурлящим котлом созидания.

ЕК Не кажется ли вам, что сейчас наблюдается некий «бум» в жанре публичных лекций о разных видах искусства? В Электротеатре «Станиславский» встречи с публикой идут одна за другой, наша Ассоциация музыкальных критиков вполне успешно провела пару лекций… Есть потребность высказаться, и есть потребность узнать… Ваше мнение?

АП Мне кажется, это скорее интерес к личностям докладчиков. В Перми меня захватила лекция Кирилла Кобрина о современном искусстве, он очень открыто излагал свои непростые идеи. Многое сегодня можно найти в интернете. Ведь личность формируется наедине с самой собой. Но услышать убедительное отстаивание позиции, которая в данный момент не обязательно популярна в практическом смысле, важно. В Перми есть установка на уникальное, радикальное, альтернативное, из ряда вон выходящее. Именно в таких встречах, как на Дягилевском фестивале, и упрочивается совершенно определенный, внутренне цельный культурный слой.

ЕК Пермь для вас не чужой город, он связан с вашей семьей. У вас были новые ощущения в этой связи?

АП Да, в Перми жили мои дедушки-бабушки, здесь мои родители познакомились и поженились, здесь родились мои старшие брат и сестра. Когда мой отец вернулся из тюрьмы в октябре 1953 года (он был «врагом народа» и был осужден на 25 лет по указке Сталина), он решил, что мы должны непременно поехать к дедушке, маминому отцу Дмитрию Мильтиадовичу Марко, профессору органической химии, в Пермь, потому что он все время во время папиного ареста помогал моей маме воспитывать четырех детей. И мы поехали в Пермь, на Заимку, к дедушке. Мне было 10 лет. И в этом году я нашел дом, где жил дедушка, в кампусе Университета, двухэтажное кирпичное здание для профессуры, похожее на дома на Лесной улице в Москве. Это для меня стало одним из важнейших переживаний жизни.