Персона
В этом году художественный руководитель Государственного камерного оркестра джазовой музыки имени Олега Лундстрема, народный артист России Борис Фрумкин отметил восьмидесятилетие. Выдающийся пианист, бенд-лидер, композитор, аранжировщик, музыкант с безупречной репутацией стал свидетелем и участником многих важнейших событий в истории советского и российского джаза, и сам уже давно часть этой истории.
Круглая дата и у оркестра Олега Лундстрема – ему исполнилось девяносто лет! Старейший в мире биг-бенд был создан в Харбине в 1934 году и с тех пор не прерывал своей творческой деятельности.
Учитывая столько знаменательных событий, с Борисом Фрумкиным (БФ) побеседовал Григорий Шестаков (ГШ).
ГШ Ваш отец – замечательный трубач Михаил Фрумкин – работал в оркестре Александра Цфасмана. У вас наверняка сохранились какие-то детские впечатления, связанные с джазом?
БФ Конечно, вот одно из них. В 1946 году отец полгода гастролировал с московским цирком в Иране. Кстати, у меня остались подарки от шаха – серебряные подстаканники, два ковра, которые до сих пор с нами путешествуют. А еще из Ирана отец привез большую коллекцию пластинок – то, что он очень любил: Бенни Гудмен, Банни Бериган, Гленн Миллер, Зигги Элман, Гарри Джеймс, в то время самые знаменитые американские исполнители-духовики. И вот – 1948 год. Тогда мы жили на Арбате в «семейной» коммуналке…
ГШ Что значит «семейная» коммуналка?
БФ В одной комнате – я с сестрой и двое родителей (в ней еще пианино стояло). В другой комнате – бабушка с двумя братьями моей мамы. А в третьей, самой маленькой, – сестра моей бабушки. И вот в бабушкиной комнате на столе стоял патефон. Отчетливо помню такую картину: какие-то дяди, накрывшись одеялами, слушают этот патефон. Лето, жара, окна открыты. Мне четыре года. Уже потом я узнал, чтó они слушали и почему под одеялом. Это были нелегальные предприниматели из Ленинграда. У них работал целый подпольный цех, где изготавливались пластинки для патефона, причем очень высокого качества. Эти ребята хотели купить у папы редкие джазовые грампластинки. Поскольку звук патефона нельзя сделать тише, они накрывались одеялами, чтобы соседи не услышали и не донесли куда следует. Иначе у нас были бы серьезные проблемы…
ГШ Из-за джаза?
БФ Нет, не только и не столько, а потому, что в нашей квартире появляются какие-то подозрительные люди, отец им что-то продает, а за этим в Москве тогда очень следили. И кто-нибудь из соседей запросто мог «стукнуть». Хотя, вроде бы, во дворе – все свои…
ГШ Это же было как раз после печально знаменитого постановления 1948 года об опере «Великая дружба» и речи Жданова?
БФ Да, слушать и играть джаз запретили, и отец продавал свою коллекцию пластинок, потому что держать ее в доме было по тем временам небезопасно. Он понимал: все это надолго. Еще отец продал свою любимую трубу «Мартин». Он очень любил трубы с нежным звуком, а «Мартин» – труба с узкой мензурой и узким раструбом. Отец играл тогда в кинотеатре, работал руководителем оркестра, был, что называется, на виду, и играть на трубе с маленьким раструбом ему стало абсолютно невозможно. Такой инструмент считался джазовым, а джаз был объявлен «упадочной» буржуазной музыкой. И отец перешел на трубу с широким раструбом.
ГШ В годы «ждановщины» велась еще и борьба с саксофонами?
БФ Мне помнится, саксофоны у папы в оркестре остались. А вот на аккордеоне играть было нельзя. Можно только на «аккордеонированном» баяне. Главное, чтобы там были кнопочки, а не клавиши. Клавиши на аккордеоне считались признаком «фашистского» инструмента! Со всеми вытекающими последствиями.
ГШ Честно говоря, первый раз слышу…
БФ Да, такая история. Это все не прошло бесследно. И поэтому папа просто настаивал, чтобы я никогда джазом не занимался. Только классикой. И по возможности стал бы композитором.
ГШ Но в результате желание вашего отца в какой-то степени сбылось?
БФ Отчасти, да. Правда, мне всегда не хватало времени на чисто композиторскую деятельность. Несколько лет назад на фирме «Мелодия» вышел двойной альбом с записью моей сюиты «Двенадцать месяцев» в исполнении Государственного камерного оркестра джазовой музыки имени Олега Лундстрема, которым я руковожу. Это концертная запись, там слышны некоторые шероховатости, но в ней есть нерв. Я хотел запечатлеть свои ощущения от смены времен года, от погоды за окном, а еще – передать разные эмоциональные состояния. И отдать дань памяти джазовым грандам, музыку которых любил и продолжаю любить.
ГШ А как и в какой момент вас полностью захватил джаз?
БФ Это произошло, когда я учился в Центральной музыкальной школе при Московской консерватории. Отец купил радиоприемник Siemens, который прекрасно ловил короткие волны. По вечерам мы слушали передачи Уиллиса Коновера, если удавалось поймать частоту, на которой «Голос Америки» (признана Минюстом РФ иноагентом. – «М.Ж.») не глушили. Я тогда впервые услышал трио Оскара Питерсона, Чарли Паркера, еще кого-то, уже не помню, ну, все джазовые звери абсолютно. Поначалу очень интересовала музыка, близкая к классике, которой я тогда занимался, – Дэйв Брубек, конечно. А уже где-то в десятом классе три пластинки The Jazz Messengers записал на свой магнитофон «Днепр 10» мой большой друг детства пианист Николай Петров, а я потом переписал их у Коли. Эта музыка меня полностью снесла! Я ничего не понимал, откуда такая энергия, что происходит? Как они это играют?
ГШ Вы джазовый человек, можно сказать, «шестидесятник». Но мир именно в это десятилетие стал меняться. Появилась рок-музыка, и для моего поколения The Beatles стали примерно той же «лестницей в небо», что для вас The Jazz Messengers, Джон Колтрейн или Чарли Паркер…
БФ У меня есть интересная история, как я познакомился с музыкой The Beatles. Мы играли халтуру на даче аргентинского посольства в Серебряном бору. Лето, красота, фонарики, напитки невообразимые. Организовал нам эту халтуру главный администратор Большого зала консерватории Владимир Захаров. К нему обратились из аргентинского посольства с просьбой посоветовать кого-то из музыкантов. Он позвонил Коле Петрову, а тот назвал меня. Барменшей на даче в Серебряном бору была одна барышня, и мы подружились. Потом она приходила в кафе «Молодежное», где мы играли, зацепилась за нашего контрабасиста Андрея Егорова. И уже с Андреем я стал наезжать к ней домой. Как раз тогда у нее появились пластинки The Beatles. Она их нам ставила, а мы говорили: «Ладно, хватит, давай что-нибудь другое».
ГШ Неужели не впечатлило?
БФ Вообще никак. А через несколько лет я записал на свой магнитофон Аbbey Road, и эта музыка до меня наконец добралась!
ГШ На излете оттепели в 1966 году Вадиму Людвиковскому, замечательному музыканту и композитору, предложили создать оркестр на базе Госкомитета СССР по телевидению и радиовещанию. Людвиковский тогда собрал лучших джазовых солистов, среди них – Георгий Гаранян, Геннадий Гольштейн, Алексей Зубов, Константин Носов, Герман Лукьянов. Виталий Долгов делал аранжировки. Оркестр получил международную известность, с успехом выступил на джазовых фестивалях в Праге и Варшаве. Была записана музыка для полусотни фильмов, например, для «Джентльменов удачи». Вы там работали…
БФ Когда я вспоминаю оркестр Вадима Людвиковского, я думаю, что в то время у него не было настоящих профессиональных конкурентов в нашей стране. Кстати, когда Дюк Эллингтон приезжал в СССР, мы играли специально для него. Оркестр сделал огромное количество, как тогда называли, «фондовых записей». Многие из них сейчас стоят у меня дома на полке. В Пензе есть группа фанатов, которая собирает все работы этого оркестра. Они постоянно обращаются ко мне с просьбой атрибутировать те или иные записи, потому что не всегда указаны авторы и солисты. Да, иногда по звуку могу узнать, кто и что играет. Раньше мне казалось, что помню все, что сыграл в оркестре Людвиковского. Ничего подобного, многое стерлось из памяти. Но, к счастью, записи оркестра остались. После того как коллектив расформировал тогдашний председатель Госкомитета Сергей Лапин, их хотели размагнитить. Но не получилось.
ГШ Там же еще был момент «недобросовестной конкуренции»?
БФ На коллегии, когда принималось решение по оркестру Людвиковского, Лапин спросил у Юрия Силантьева, который руководил Эстрадно-симфоническим оркестром Гостелерадио: «Юрий Васильевич, что там все носятся с этим Людвиковским и его оркестром?» А Силантьев ответил: «Да уберите у меня скрипки – будет тот же Людвиковский». Силантьев, вообще-то, не был злым человеком, но свою дурную роль в той ситуации сыграл.
ГШ После оркестра Вадима Людвиковского еще один важнейший этап в вашей биографии – работа в ансамбле «Мелодия», созданном при одноименной Всесоюзной фирме грамзаписи. Сначала – под руководством Георгия Гараняна, а потом уже вы сами возглавили этот коллектив. Я бы хотел остановиться только на одном эпизоде – на сотрудничестве ансамбля с замечательным режиссером Евгением Гинзбургом, снявшим, я бы сказал, революционные «Бенефисы» и потрясающий «Волшебный фонарь», который в 1976 году получил один из главных призов на международном фестивале в Швейцарии. Случай для «застойного» советского телевидения – уникальный!
БФ Это была по-настоящему творческая работа. Нас, можно сказать, допустили к телевизионному продукту и попросили написать такой легкий, «зарокованный» джаз – не джаз-рок (не люблю это слово), а именно рок с точки зрения ансамбля «Мелодия», что-то вроде Blood, Sweat & Tears, чья музыка некоторое время была нашим эталоном. И у нас, мне кажется, получилось. На телевидении мы общались с замечательными ребятами – это, конечно, очаровательный Женя Гинзбург, Боря Пургалин – сценарист, Володя Давыденко – композитор, аранжировщик, музыкальный редактор, я с ним буквально на днях разговаривал по телефону. Последний раз мы виделись на бенефисе Людмилы Гурченко. Сколько времени прошло! Сейчас я пригласил Володю Давыденко в жюри Международного конкурса джазовых композиторов и аранжировщиков имени Олега Лундстрема. А еще помню, как в середине 1970-х Гинзбург снимал концерт Мирей Матье в Большом театре, и французский продюсер все время «укорачивал» его безграничные режиссерские запросы!
ГШ Настоящий режиссер и должен работать по принципу «будь реалистом, требуй невозможного!».
БФ Я вот человек достаточно осторожный, не могу сказать – пугливый, именно осторожный, сам себе редактор. И это порой бывает очень мучительно. Очень. Я считаю, что судьба – это характер. Люди посмелее добиваются большего…
ГШ А иногда обламываются…
БФ А самое страшное, когда их обламывают…
ГШ У вас был опыт жизни и работы в эмиграции. Например, вы несколько лет играли для гостей в одном из лучших отелей Берлина. Приходила ли в голову мысль, а для чего это все?
БФ Для этого ли я родился? Знаете, я в начале 1990-х играл в московском ресторане «Золотой Остап» актера Арчила Гомиашвили. И после этого опыта я был уверен, что здесь всегда все так и будет, поэтому эмиграция на тот момент виделась выходом из тупика. А в 2006 году Михаил Швыдкой сделал мне предложение, от которого нельзя было отказаться. Вот я и не отказался – через год стал художественным руководителем Государственного камерного оркестра джазовой музыки имени Олега Лундстрема. Потом я немножко пожалел, но это быстро прошло.
ГШ Сейчас не жалеете?
БФ Ни минуты! Вообще не жалею, что вернулся. И не жалею, что практически безвылазно нахожусь в России, не оставляя никаких лазеек для других предложений.
ГШ Должность художественного руководителя оркестра предполагает принятие жестких и непопулярных решений?
БФ Я всегда себя ощущаю человеком из оркестра, а не человеком над оркестром. Это мое мучение. Я сам отпускаю ситуацию, а потом ночами не сплю. Жесткие решения принимаю очень редко, когда сталкиваюсь просто с вопиющей наглостью. А виноват в этом я сам. Если бы сразу был пожестче, то, может быть, дело и не дошло бы до крайностей.
ГШ Как происходит смена поколений в оркестре?
БФ Естественным образом, стихийно. Кто-то находит более выгодную работу. Берем молодых ребят. Сейчас есть хорошие музыканты, но они еще учатся. Работу в оркестре тяжело сочетать с учебой. А еще в Москве много джазовых коллективов, поэтому талантливых ребят быстро разбирают!
ГШ Насколько трудно в наши дни поддерживать качественный уровень оркестра?
БФ Это всегда трудно. Оркестр такой организм – чуть отпустишь, и всё! В этом году мне исполнилось восемьдесят лет. А оркестру – девяносто. Самый долгоиграющий джазовый оркестр в мире! Сейчас мы готовимся к юбилейному концерту, который пройдет 12 ноября в Зале имени Чайковского. Мы покажем весь наш репертуарный срез, начиная с самых ранних лет существования коллектива. Будут участвовать Мариам Мерабова, Анна Бутурлина, моя дочь Аня Чиповская. Кстати говоря, вот ничего не делал для того, чтобы ее к нашему джазовому делу привлечь. Она вполне самодостаточная актриса, у нее кино, спектакли. А музыка – так, для души. И многие другие артисты выступят на нашем юбилейном концерте. Например, юная саксофонистка Софья Тюрина, победительница телевизионного конкурса «Синяя птица». Так что готовимся!
ГШ Как известно, времена не выбирают. Вы жили и работали в разные эпохи, в разных странах. А как себя ощущаете в наше время?
БФ У меня есть работа, которую я люблю, и никто не мешает мне ей заниматься. Никто специально не следит за тем, что я играю и как, никто от меня не требует играть другой репертуар, как это практиковалось в советское время. Когда мы выезжали за границу, я должен был представить программу в Госконцерт. И там сидела тетя, которая в прямом смысле слова издевалась. Там не могло быть произведений Бориса Фрумкина, поскольку я не был членом Союза композиторов. Там невозможен был Чарли Паркер. Но в программе обязательно должно было быть что-то про революцию. Сейчас все это выглядит смешно, но тогда так не казалось.
ГШ А какое сегодня отношение к вашему оркестру?
БФ Прекрасное. Недавно мы выезжали на Дни России в Республику Беларусь вместе с нашим министром культуры Ольгой Любимовой. После концерта она пришла к нам и сказала очень теплые слова в адрес оркестра – не как чиновник, а как творческий человек. И я вот не помню за всю свою жизнь, чтобы к нам за кулисы приходил министр культуры. Такое в первый раз. И это меня необыкновенно радует!
