Персона
На протяжении веков публичное проявление эмоциональности у мужчин, будь то чрезмерная радость, а уж тем более какой-либо намек на грусть, часто рассматривалось обществом как что-то слабое и несоответствующее истинному образу сильного и стойкого самца. Эта патриархальная логика во многом прослеживается до сих пор, хотя в меньшем объеме. Токсичная маскулинность все чаще подвергается критике, а постпатриархальная все больше набирает популярности не только среди теоретиков.
Пристанищем для такого рода «слабых» и «излишних» аффектов традиционно являлось искусство. Кто мог выражать хрупкие чувства, если женщины, с которыми типично связывали эти эмоции, долгое время были исключены из культурной повестки? Тема грусти в творчестве присутствовала всегда, но именно вторая половина XIX века — время, когда чрезмерная эмоциональность и меланхолия постепенно становились эстетической доминантой, а базовые понятия маскулинности подвергались сомнению. Достаточно вспомнить задумчивого и озабоченного «Купальщика» Сезанна или же карикатуру на викторианские гендерные роли в «Портрете Дориана Грея» Уайльда. Проявление мужской эмоциональности не обошло стороной и музыку: чего стоят надрывный «Зимний путь» Шуберта, ностальгическая «Павана на смерть инфанты» Равеля или же депрессивный и вечно болеющий Шопен со своими лиричными миниатюрами.
В XXI веке стилистическим тропам искренней эмоциональности следуют молодые британские композиторы — Оливер Лит, Робин Хейг и Алекс Пакстон. Их связывает приверженность, отражение и даже формирование духа времени и эстетической повестки, в музыке которых открытость к миру и искренность являются ключевыми. Важность выражения эмоций, использование лиричных мелодий, становление на популярной музыке и джазе роднят героев сегодняшнего текста. Их сочинения совсем не концептуальны — они полны грусти, радости и ностальгии.
Солнечные июньские деньки, а вокруг интересная современная музыка и искусство — так вспоминается прошлогодний London Contemporary Music Festival. «Самый авантюрный и амбициозный столичный фестиваль новой музыки», по версии газеты The Guardian, прошел в 2022 году под названием THE BIG SAD. Организаторы сформулировали концепцию так: «В этом году на первый план выходит сломленность. Мы плачем, тоскуем, срываемся и бушуем, пусто улыбаемся в никуда, забиваемся в спальни, не спим, прокручиваем ленты». Кураторская цель — изучение феномена сэдбоев, сладкой меланхолии и аффективного поворота с помощью девяти новых заказов и восемнадцати премьерных исполнений музыки, танца, поэзии и видеоарта.
Вы никогда не слышали о сэдбоях и аффективном повороте? Если аффективный поворот появился в гуманитарных науках и областях, исследующих телесно-эмоциональное влияние на образование смыслов, то пресловутые сэдбои пришли из поп-культуры. Дать единственно верное определение этого феномена невозможно: оно обязательно будет разниться от человека к человеку. Единственное, что можно обобщить, так это то, что мужчина должен не стыдиться, а еще лучше — гордиться своими эмоциями, даже самыми печальными и тоскливыми.
Примеры классических сэдбоев в поп-музыке — популярные в 2010-х годах рэперы Lil Peep и Yung Lean, певцы Joji и Frank Ocean. Их лирика и тексты повествуют о нежных и ранимых переживаниях, а музыка минорна и полна тоски. Тема депрессии и психического здоровья — еще одна важная составляющая этой субкультуры. Во многом эта мужская хрупкость вполне логично вписывается в культурные ориентиры современности — новую искренность и сопутствующий метамодерн, которые диктуют большую социальную открытость и отсутствие нужды закрываться от внешнего мира с помощью защитных механизмов постмодерна — иронии и сарказма.
В октябре 2018 года уже упомянутый инди-R&B певец Joji выпустил свой дебютный альбом BALLADS 1 — наглядный пример поп-музыки под тегом sadboi. А за пять месяцев до этого в стенах лондонской барочной церкви St John’s Smith Square прозвучала премьера good day good day bad day bad day — новой пьесы британского композитора Оливера Лита, исполненная дуэтом Джорджа Бартона на перкуссии и Сьюэн Рис на фортепиано и клавишах. Побывавший на премьере директор London Contemporary Music Festival Игорь Тороньи-Лалик описывает пьесу так: «Современная музыка не может быть милее, чем good day good day bad day bad day. Это произведение хочется обнять. Милая сердцу гипнагогическая жемчужина от одного из молодых мастеров школы сэдбоев».
Сочинение начинается с задумчивой и блуждающей мелодии, окрашенной в сиплый и вибрирующий тембр клавиш. Тихое постукивание молоточка по перкуссии аккуратно дополняет эту хрупкую ткань. Чередование мажорных и минорных аккордов придает загадочности и грусти. Следующие сорок пять минут пролетают как одна, проходя сквозь тонкие оттенки эмоционального спектра: от легкой задумчивости и горько-сладкой ностальгии до тоскливой грусти и гнетущей тревоги. Удары перкуссии, напоминающие непосредственную игру ребенка, отрывистые звуки вотерфона, певучие мелодии, аналоговые тембры клавиш, ревущие семплы настройки оркестра перед концертом — все это заставляет музыку звучать намного объемнее, чем можно было бы ожидать от двух исполнителей.
Идея написать это сочинение пришла Литу, когда он разговаривал с близкими людьми об их эмоциональном опыте и тех мыслях, которые вызревали и постоянно боролись у них в голове. Для композитора эта пьеса — «взгляд на одновременно изнуряющую и прекрасную иррациональность нашей повседневной жизни, на то, как всплывают на поверхность наши навязчивые идеи и компульсии, на ритуалы, суеверия и привычки, которые мы все разыгрываем, чтобы успокоить свой разум, — и на то, что это никогда не работает». И ведь действительно — знакомая каждому аксиома: какой-то денек может быть хорошим, другой — плохим, ну а третий — где-то посередине. Настроение варьируется от радостного и умиротворенного до тоскливого и меланхоличного. Музыка же способна заставить задуматься, она может как быстро поднять настроение, так и легко уничтожить его вдребезги. Ровно это и происходит в good day good day bad day bad day, состоящей из восьми частей. Каждая из них обладает яркой образностью, сотканной из одной музыкальной идеи. Эта плеяда задумчивых мелодий и переплетенных между собой эмоциональных состояний способна надолго остаться в сердечке.
Помимо новой пьесы Лита, 2018 год был богат как минимум на еще одну необычную пьесу. Композиторы хорошо знают, что вдохновение может застать врасплох в абсолютно любом месте, а некоторые даже носят с собой звукозаписывающие рекордеры, чтобы не упустить его. Цифровой век подарил возможность черпать вдохновение из выложенных на видеохостинге роликов, создающих иллюзию присутствия и близости переживания между удаленными душами. Теперь даже самое обыденное видео собачек может послужить источником вдохновения.
Именно это и сделал британский композитор Робин Хейг в своей небольшой пьесе Samoyeds, написанной по заказу Ligeti Quartet. Хотя нет — выбранное им видео совсем не обыденное: четыре белых и пушистых самоеда, являющихся древнейшей породой пастушьих собак у народов севера России и Сибири, вместе завывают си-бемоль-минорный аккорд. Они вообще склонны к групповому вою. Хейг транскрибировал это песнопение и заставил струнный квартет звучать так же жалостно и пронзительно, как квартет милых созданий.
Впоследствии, в 2021 году, композитор закончил написание своей PhD-диссертации. В ней он подробно рассматривал, как его творчество взаимодействует с феноменом «миллениальной ностальгии» — ностальгии по времени до 2000 года теми, кто живет в XXI веке. Большинство кассовых фильмов до 2000-го — оригинальные ленты, а после — сиквелы и ремейки. Хейг приводит в пример жанр поп-музыки vaporwave, ностальгически вспоминающий домиллениальные времена с помощью искажающей обработки знакомых звуков прошлого. Творчество Хейга работает с акустическими инструментами ровно так, как vaporwave — с электронными семплами. В случае композитора материалом прошлого является язык тональных произведений с XVII по XX век, который начинает звучать по-новому с помощью вкраплений микрохроматики — использования нот между двенадцатью клавишами фортепиано.
Похожие подходы к «обнулению» и «освежению» традиционного музыкального языка совсем не новы в мире современного сочинительства. Однако метод Хейга вполне четко отражает популярные ныне тренды и делает это очень даже успешно. Samoyeds — отличный пример такой микрохроматической ностальгии по дням, когда время не бежало слишком вперед, по дням, когда можно было просто остановиться и послушать, как тоскливо воет стая собак по чему-то далекому и неизвестному.
Проявление излишней радости — еще одно явление, не особенно одобряемое обществом. Однако это не мешает энергичному британскому композитору и тромбонисту Алексу Пакстону покорять олимп новой музыки. О нем уже писали такие авторитетные издания, как The New York Times, Financial Times и The Guardian. Ну а чего стоят три врученные ему премии: Ivor Novello British Composer Awards, Paul Hindemith Prize и Ernst von Siemens Composers’ Prize. А ведь это еще не считая трех студийных дисков и многочисленных заказов крупнейших фестивалей и ансамблей. Карнавальность, перенасыщение, максимализм — так можно всеобъемлюще описать звуковой мир Пакстона. Вопреки духу времени, диктующему тихую, спокойную и простую музыку, его сочинения громкие, неугомонные и очень игривые. Они свободно изъясняются на языках джаза, современной академической музыки, свободной импровизации и даже хайперпопа, часто превращая это звуковое бурление в эклектичное варево.
Энергичные мелодии, ритмы и тембры альбома ilolli-pop, вышедшего в 2022 году, создают карнавальную и беззаботную атмосферу ребячества. Перед глазами встает образ непоседливого школьника, для которого выждать урок в школе — каторжная мука. Неудивительно, что важная часть биографии автора — работа учителем музыки в начальных классах. По его собственному выражению, на этих уроках ему посчастливилось «много играть на удивительном инструменте — группе школьников, в основном состоящей из тридцати человек, но иногда доходящей и до сотни». Этот опыт работы с причудливым и необузданным проявлением музыкальности у детей вдохновил автора на написание получасовой пьесы Candyfolk Space-Drum для шести исполнителей, джазового барабанщика, импровизирующего солиста, электроники и детского хора. Такая инструментовка типична для Пакстона, ведь то, на чем он рос, — это джаз. В возрасте восьми лет музыкант научился играть на тромбоне в духовом оркестре, параллельно слушая Луи Армстронга и различные мюзиклы. С тех пор тромбон — неотъемлемая часть музыкальной вселенной Пакстона. Он такой же «отчаянный и даже пахнет, как я».
Candyfolk Space-Drum далеко не единственное сочинение Пакстона, задействующее детей как исполнителей. Небольшие пьесы для детского оркестра и песни для детского хора соседствуют в каталоге автора с 45-минутной оперой Noggin and the Whale для пятисот инструменталистов и хора, в котором может поучаствовать любой слушатель. Неудивительно, насколько важным оказывается феномен «Игры», о котором Пакстон рассказывает в одном из своих интервью: «Игра — это все для меня. Игра — важная часть импровизационных традиций, с которыми я чувствую максимальную близость. Но также я думаю, что это важная часть большинства музыки, которая была когда-либо создана людьми. Это не только то, чем занимаются дети. Это эссенция того, как мы выстраиваем отношения друг с другом».
Работая над текстом, я неоднократно задавался вопросом, из чего складывается музыка этих трех композиторов, как она стала такой. Один из возможных ответов — то, что именно неакадемические традиции оказали важное влияние на всех авторов. Их объединяет то, что никто из них не изменяет себе и не подстраивается специально под институциональные рамки. Важная часть их становления — принятие себя такими, какие они есть. Возможно, современным композиторам и всему сообществу стоит не чураться неакадемичного, а принимать себя и свои вкусы, которые в дальнейшем могут дать стимул для написания чего-то радостного, грустного или же просто тоскующего по неизвестному. Но это вопрос уже для другого разговора.
