Дверь в иное

Ефрем Подгайц:

Проще всего ответить: всему. Бетховен – эталон композиторского мастерства. Соединение этого мастерства с потрясающей эмоциональностью. Максимальная образная амплитуда: мощь, сила, напор, трагизм, нежность, красота, юмор, благородство… И, конечно, логика, интуитивная продуманность каждого звука, аккорда, построения, формы в целом, точно услышанная пропорция предсказуемого и непредсказуемого!

Настасья Хрущева:

Ярости.

Павел Карманов:

Требовательному отношению к тому, что слышишь.

Алексей Чернаков:

Форме. Впечатляет его умение из минимума тематического материала создавать масштабные произведения.

Александр Маноцков:

Что статика и динамика в форме – две стороны одного и того же.

Тому, как реприза – уже не повторение, потому что к ее началу произошло что-то такое, что тот же материал уже не тот же.

Еще тому, как волшебно работает эллипсис, когда какое-то звено вдруг становится порталом к возвращению или повороту в новое.

(В дополнение к сказанному Александр прислал свою композицию «Идиотизм деревенской жизни», открывающуюся цитатой из «Пасторальной симфонии».)

Кирилл Широков:

Экономности. Звук и прочее, развертывающееся во времени, не нуждается в излишествах, чтобы быть реализованным. Многое в малом, многое из малого – отличный принцип.

Отказу от диалектичности. Бетховен ставит диалектику в опасное положение. Превознося ее, он прокладывает путь туда, где она перестает быть необходимой.

Остроте момента. Там, где Бетховен активизирует ненормативные средства, перед слушателем предстает исторический ландшафт европейской музыки XIX – первой половины XX века. Это связано с яростью смотрящего вдаль рационализма. За этим – прощание с временностью и традицией как объектом, безостановочное движение в пользу разлома привычек. Открытие остроты неизвестного, которое только здесь и сейчас.

Александр Белоусов:

Раскалывать хрустальный шар, дробить осколки и с удивлением обнаруживать, что он – целый.

Владимир Кобекин:

В европейской музыке до Бетховена царила эстетика тождества. Все композиторы мыслили одними и теми же гармоническими, структурными и мелодическими формулами. Сочинение музыки не ставило перед мастерами каких-то трудных проблем. Соответственно и не было развернутой эскизной работы. Бетховен зрелого периода, пожалуй, первый, кто ввел большой предкомпозиционный этап: создание эскизов, набросков тем. К примеру, вспомним, сколько времени ушло на тему траурного марша из Третьей симфонии. Получается, что с определенного времени Бетховен начал ставить перед собой трудные задачи, которые требовали предварительных эскизов. Некоторые его наброски удивляют. Скажем, несколько страниц (несколько страниц!) посвящены поиску очень простых, почти тавтологичных вариантов мотива из двух нот (Соната № 29 ор.106). Почему? Я думаю, он поставил себе трудную задачу: на основе двухзвучного мотива построить развернутую сонатную форму. Кто до него так делал?

То есть Бетховен отказывается от эстетики тождества, он настроен был на поиск нового, и это начало той тенденции, которая станет определяющей в следующем, ХХ столетии.

Эскизная работа – то, чему я учусь у Бетховена.

Артем Пысь:

Меня всегда поражала колоссальная трудоспособность великого композитора, его изнурительная композиторская работа над, казалось бы, простыми, на первый взгляд, мелодико-гармоническими оборотами. Его Гений отмерял и отбрасывал десятки вариантов темы и ее развития, чтобы найти – ценой невероятных усилий – единственно верный. Также всегда поражала и покоряла его внутренняя стойкость, ценность каждого мгновения жизни, непоколебимость, честность по отношению к себе, нетерпимость к лицемерию и фальши, а также жажда поиска новых средств музыкальной выразительности и расширение границ форм и жанров.

В дореволюционной книге Л.А.Саккетти о Бетховене я обнаружил факт, удивительно точно характеризующий жизнь и философию жизни. Это был небольшой фрагмент изречений из древнеегипетских храмовых надписей, находившийся у Бетховена на рабочем столе: «Я есть сущее. Я есть всё настоящее, прошлое и будущее; рука смертного не поднимала моей завесы. Оно предвечно, и ему обязано всё своим бытием».

Собственно, это и является ответом на вопрос, чему меня научил Бетховен. Быть Личностью; быть самим собой, несмотря ни на что; идти вперед своей дорогой; сохранять свободу творчества, потому что, как звучит финал стихотворения английского поэта Уильяма Хенли «Непокоренный»: «Я – властелин своей судьбы, Я – капитан своей души».

Юрий Красавин:

У меня уроки Бетховена – свои в каждом возрасте. В юности мне нравилось его своеволие, умение, так сказать, гнуть пальцы – до него такого никто не делал. Моцарт и Гайдн иногда шутили, а Бетховен порой прямо хамил (что, как мы знаем, он часто практиковал и в жизни). В старшем возрасте меня стала изумлять спонтанность движения его мысли, построения формы, неожиданность появления того, чего по логике никак не ждешь. И всегда – речь именно от первого лица, от себя, подчеркивание того, что это именно я, Бетховен, говорю – такого тоже не было до него, а после него стало общим местом и даже обязательным требованием (которое, по-моему, в наши дни несколько устарело). Что до уроков, я уверен, что уроки, полученные от Бетховена, сейчас неприменимы, и такой тип художника сейчас (во всяком случае, в музыке) невозможен. Автор такого типа одаренности сейчас был бы маргиналом вроде Караманова, Сорабджи или Михаила Коллонтая.

Игорь Холопов:

Бетховен фактически придумал современную инструментовку. Его принципы до сих пор развиваются многими композиторами. Он научил (и продолжает учить!) меня работать «крупными мазками», мыслить не отдельными инструментами, а оркестровыми группами, что, на мой взгляд, и есть подлинно симфоническая музыка.

Но для композитора полезно знать и о самом творческом процессе Бетховена: он не вынимал музыку «из рукава», поиски правильных нот иногда были мучительными. И когда в процессе работы над новым сочинением я захожу в тупик, то думаю: «Что ты хочешь, даже у Бетховена не сразу получалось…» Так что, выходит, Бетховен научил не сдаваться.

Андрей Микита:

Чему научил меня Бетховен?

В жизненном плане – мужеству и оптимизму.

Переживанию здоровой радости, неподдельной скорби, неукротимой ярости, нежности благоговейной и скрываемой.

Научил воспринимать музыку как поток. Поток энергии. Музыку как прорыв из стремнин земного бытия к небу.

Музыкальные структуры стараются выровняться по законам логики и акустики, но энергия духа нарушает человеческие планы, разрывает гармонические цепи привычных правил, сбивает такты в кучу, сквозь которую проносится звуковой вихрь невозможных в реальности звуков. Звуков несуществующих инструментов. Звуков неслышимых, но осязаемых.

В стремлении к гармонии высшего порядка.

Muss es sein? Es muss sein!

Дмитрий Курляндский:

Критическому мышлению, недоверию к существующим моделям и форматам, сомнению, преодолению обусловленности традицией. Тому самому вопросу, который он буквально задал себе в Шестнадцатом квартете: «Необходимо ли это?» По черновикам Бетховена видно, насколько он сопротивлялся инерции формы и материала. Его сомнения становились материалом его сочинений. Одним из самых важных уроков Бетховена для меня стали его предыктовые зоны – территории, где накопленная инерция формы вдруг лишается твердого основания, задумывается о себе, как будто временно теряя связь с реальностью, догадываясь о другом и заглядывая в другое. Но все же Бетховен дает ответ: «Да, это необходимо». И форма возвращается на круги своя. Практически вся его музыка окрашена ощущением присутствия или возможности другого пространства, другого времени, других законов. Позже на эти территории выйдут Кейдж и Фелдман, Штокхаузен и Лахенман. Но двери в это иное обнаружил именно Бетховен. Интересно, что не только в музыке, но и в жизни Бетховен открыл и реализовал возможность другого типа существования художника – того, что сегодня называется фрилансером. Он никогда не служил, не стремился к этому и жил на заказы.

Игорь Зубков:

Мне необыкновенно импонирует его жизненная позиция: мне кажется, сегодняшнее отношение социума к музыканту как к обслуге либо недоразумению очень близко бетховенским временам. Известный исторический анекдот о склонившемся Гёте и гордо стоящем Бетховене при встрече императора меня восхищает. Он знал цену того, что делает, и относился к музыке с истинно античным почтением. Это и дает его музыке такое величие мысли.

Григорий Зайцев:

Жизнь Бетховена научила меня тому, что бывает очень полезным для карьеры композитора, когда у тебя на протяжении почти двух десятков лет обучаются члены влиятельной королевской семьи, особенно когда эти отпрыски потом занимают положение вроде архиепископа (имеется ввиду Рудольф Иоганн фон Габсбург-Лотарингский – сын императора Священной Римской империи Леопольда II – будущий архиепископ Оломоуца, ученик Бетховена с 1803 по 1823 год, а также меценат, выплачивавший ему пожизненную денежную субсидию).

Александр Журбин:

Бетховен, безусловно, входит в список самых великих представителей человечества, в этом списке также Данте, Шекспир, Ньютон, Леонардо да Винчи, И.С.Бах…

Однако если о людях этого калибра часто говорят, что они как бы не совсем люди, скорее ближе к богам или инопланетянам, то Бетховен – стопроцентный человек, со всеми человеческими падениями и восхождениями, провалами и триумфами.

В мировой музыке Бетховен – это создатель, центр вселенной, некая протогалактика, из которой вырастает буквально все: классическая форма, удивительные мелодии, современная оркестровка, авангардные гармонии, и все это вместе с неслыханной, ослепляющей интимностью, искренностью, откровенностью.

Я научился у Бетховена всему, что умею, и учусь до сих пор.

Когда мне хочется успокоить душу, я слушаю что-нибудь из его поздних квартетов, или Сонату ор.111, или Четвертую симфонию.

Уверен, его музыка будет звучать и через тысячу лет.

Кузьма Бодров:

Смелости!

Сейчас, когда я преподаю на кафедре сочинения в Московской консерватории и веду специальность, полифонию, форму, оркестровку, Бетховен является эталоном (для меня) в плане формы и контрапункта, прежде всего. Анализ его головокружительных образцов контрапункта (как пример – заключительная фуга из Credo из его «Торжественной мессы» или знаменитый op.133) отрезвляет, и эта своего рода реанимация вкуса и стиля заставляет ставить себе самые амбициозные задачи в творчестве.

Бетховена я могу сопоставить, пожалуй, только с Бахом.

Во время обучения в консерватории он фигурировал во всех композиторских дисциплинах: форма, полифония, гармония, история музыки, фортепиано – так же, как и Бах. Учились на музыке Бетховена всему, по сути.

Иван Соколов:

Спасибо за хороший вопрос. Мне кажется, что любой композитор всю свою жизнь учится у Баха и Бетховена. Учится всему: форме, содержанию, отношению к творчеству, да и отношению к жизни тоже, пожалуй…

Анатолий Королёв:

В консерватории, несмотря на инстинктивный протест против бесконечных разборов бетховенских периодов на анализе форм, Бетховен научил ценить логику, точность и ответственность, что пригодилось.

Роман Суслов:

Людвиг не был моим учителем, но если бы я захотел что-нибудь позаимствовать из его музыкального опыта, то, вероятно, постарался бы развить свой внутренний слух, дабы иметь возможность не слышать происходящее вовне.

Ираида Юсупова:

Доверять внутреннему слуху. Не столько в музыке, сколько вообще.

Александра Филоненко:

Бетховен и его наследие сопровождали меня в различные периоды становления моего творчества: так, еще в детстве как начинающая пианистка я играла Первую фортепианную сонату, далее, уже в музыкальном училище, будучи студенткой теоретического факультета, – «Аврору» и «Аппассионату». И в консерватории – уже как композитор – изучала вплотную его симфонии, увертюры и квартеты. Раньше мне казалось, что для Бетховена характерна работа с крупной формой, и в этом симфонизм его мышления. Но с годами я пришла к выводу, что, помимо этого, Бетховену присущ мелодизм «промелодии» и игра с большими паттернами. Его работа с мотивом, формой малой и целостной, инструментовкой была мне всегда интересна. На этом я училась, благодаря, конечно, замечательным педагогам – В.Г.Тарнопольскому и Л.В.Бобровской. То, на что нам помогали обращать внимание во времена учебы и после нее, способствовало непрекращающемуся интересу и изучению его творчества. Как мне кажется, в студенческие годы, после написания моего симфонического диплома, у меня сложился симфонический тип мышления. Все мои пьесы предназначались для больших составов, и даже в малых всегда присутствовал концепт большой формы. Но отличие моей музыки от бетховенской в том, что при всей сложности моя индивидуальная черта – вокальность в крупной форме. И не случайно, когда мне посчастливилось заново обратиться к его симфониям, у меня вновь возник тот же неподдельный интерес и чувство новизны и счастья от его музыки. Конечно, тому поспособствовал факт прослушивания Пятой и Девятой симфоний в фантастическом исполнении Гардинера с Революционным оркестром. Бетховен как композитор-мыслитель, у которого главная идея в драматургии – рождение и то, к чему он приходит в конце произведения, стали для меня очень близкими идеями и дали импульс для возникновения ряда пьес. Именно под впечатлением от его музыки и в продолжение традиции были созданы такие пьесы, как Vaterland для контрабаса или виолончели с пленкой, Aurora для электрогитары с электроникой. Став старше, я понимаю, что меня интересует в его музыкe запечатленность и уединение, это относится к медленным частям его фортепианных сонат. Не случайно именно из медленной части Второй фортепианной сонаты родилась моя последняя пьеса вокального цикла Zu ferne Hermine… In Zeit der Gezeiten.

Александр Бакши:

Я бы скорректировал вопрос. Чему «научил», лучше спрашивать учителя, а не ученика.

Чему учил меня Бетховен?

Вскоре после моего рождения родители купили пианино – они на меня рассчитывали. По достижении семилетнего возраста я наотрез и без объяснений отказался поступать в музыкальную школу. Я был уверен, что там учат играть гаммы и глупые детские пьески. А настоящей музыке – как у Бетховена – не учат совсем.

По вечерам мама с папой уходили гулять. Я присаживался к инструменту и сочинял. Так продолжалось года два. Однажды они вернулись раньше обычного и услышали, как я тарабаню по клавишам что-то в бетховенском духе. «Вот видишь, – сказала мама, – тебе нужно учиться музыке». Я пошел в музыкальную школу в девять лет. Пришлось догонять сверстников.

Бетховен оставался любимым композитором лет до пятнадцати.

Потом появились и другие кумиры.

Меня покоряла открытая театральность и лаконичная точность его музыкальной драматургии. Ничего лишнего – никаких украшений, длиннот и рамплиссажей. Все просто, ясно и мощно. Его сочинения – воображаемые спектакли без слов, где действуют интонации и темы.

С такой музыкой можно обращаться и к миллионам, и к далекой возлюбленной. Я любил его фортепианные опусы (сонаты, концерты, пьесы), симфонии (особенно Пятую, Седьмую, Девятую), некоторые квартеты.

В 1996 году Гидон Кремер пригласил меня и Людмилу на Бетховенский фестиваль в Локкенхаус. Там исполнялись все сочинения Бетховена для струнных, а также музыка наших друзей – Раскатова, Вустина – и моя. Соседство с Бетховеном, по крайней мере для меня, оказалось органичным. Всю жизнь я занимался новым музыкальным театром, не связанным со словом, – театром звука.

На фестивале я осознал, как относительна эта новизна. И как многим я обязан венскому классику.

Сергей Невский:

В юности музыка Бетховена казалась мне равной самой себе, дидактичной и напрочь лишенной (это мне тоже казалось) метафизического измерения. Вот мотив, вот то, что с ним происходит, – ничего сверхъестественного. Мой учитель Фридрих Гольдман любил говорить, что Бетховен был первым сериалистом, первым композитором, изолировавшим параметр. «Смотрите, – говорил он, играя начало до-мажорной Waldstein-Sonate, – гармония и фигурация есть, а мелодии нет». В то же время в поздних бетховенских вещах именно обнажение приема, изоляция параметра открывает путь к метафизике. Бесконечные трели в финале Сонаты №32, игра с крайними регистрами в Багателях ор.126 и полиритмия в эпизоде beklemmt («скованно») в Каватине си-бемоль-мажорного квартета ор.130 и вырывают нас из привычного классического синтаксиса и заставляют иначе переживать музыкальное время. И за это провидческое переживание мы Бетховену можем быть до сих пор благодарны.

Денис Писаревский:

Многие вещи в произведениях Бетховена, к которым мы привыкли, на самом деле из ряда вон выходящие, необъяснимые: тональный план в Скерцо из Девятой симфонии, окончание Сонаты №27, растворяющейся на одном звуке… и сотни других примеров, среди которых совсем невероятные, как, допустим, полистилистика в медленной части ля-минорного Струнного квартета.

Способность нестандартно мыслить, искать новые пути проявляется у Бетховена как в самой музыкальной ткани, так и на концептуальном уровне. Не может не удивлять тот факт, что Пятая и Шестая симфонии или Струнные квартеты №13 и №14, произведения настолько контрастные, создавались параллельно.

Не идти по проторенной дороге, не подчиняться привычкам – это, на мой взгляд, главное, чему может научить Бетховен и к чему стремлюсь я сам.

Сергей Загний:

Поставил пластинку. Но через некоторое время заметил, что отвлекся, «прослушал» что-то, без чего «сюжет» стал непонятен. Поставил сначала, но снова отвлекся. В третий раз заставил себя не отвлекаться, и теперь все было «понятно». Я очень хорошо помню этот момент. На пластинке – Седьмая симфония Бетховена, первая часть. Мне – пять или шесть лет. Перед сном мне часто читали сказки и другие истории. Иногда я отвлекался, и тогда я просил вернуться немного назад и повторить… То, чему я научился у Бетховена, перечислить невозможно. Но слушать так, чтобы было понятно, слушать внимательно и не пропускать – этому я учился в огромной степени на музыке Бетховена. Взрослые часто пытаются пересказывать музыку словами. С самого начала это вызывало во мне резкую неприязнь. Природу этой неприязни я мог бы объяснить примерно так. Есть музыкальные связи. Слово, пытаясь занять их место, блокирует нашу способность их чувствовать, действуя подобно яду. Когда мы слышим музыку, «разъясняющее» слово мешает и раздражает. Когда не слышим, никакое слово помочь не может. Если мы собираемся познакомиться с какой-либо музыкой, то «предваряющее слово», замещая собой реальный опыт, крайне затрудняет прямой контакт с музыкой и даже делает его невозможным.

Ольга Бочихина:

Бетховен раз и навсегда повлиял на меня на четвертом курсе музыкального училища, которое я оканчивала как теоретик. Достаточно было одной фразы, которую произнесла Лариса Васильевна Дворцова – мой педагог по гармонии – в первый день учебы: «Поздравляю вас с началом конца!» Спустя какое-то время мы анализировали знаменитое Аллегретто из Седьмой симфонии Бетховена, которое открывается загадочным аккордом у деревянных духовых и валторн. Кадансовый квартсекстаккорд – символ классического синтаксиса, то, к чему обычно устремлено высказывание, то, к чему сводится энергия и конфликт вводного и устойчивого тона, – вот этот символ стоит в начале: в начале конца? Не случайно он становится таким «нарративным», таким говорящим аккордом в анимационном фильме Михаила Алдашина «Рождество», который повествует о рождественской истории и о том, что мир празднует «рождение конца». Бетховен полон таких нарративных жестов и парадоксов.

Юрий Каспаров:

Бетховену я прежде всего обязан умением писать гениальную музыку. Людей с ограниченным чувством юмора прошу вместо «гениальной музыки» читать: «музыку глубокую и содержательную».

Алексей Шмурак:

Бетховен научил меня хамству и повышенному чувству собственной важности. «Вас, князей, много, – а я один», – думал я вслед за Людвигом и был неправ. Оказалось, что сейчас и Бетховенов хватает. Но потом обнаружилось, что в музыке Бетховена много юмора и грубости. Этим я и утешился.

Владимир Горлинский:

Ничему не научил. Когда я был небольшой и пошел на урок к Татьяне Алексеевне Чудовой, она сказала: «Так, это, конечно, все хорошо, но надо учиться у классиков. Вот сейчас мы с тобой пойдем в библиотеку, возьмем и проанализируем сонаты Бетховена». И мы пошли – она волевым шагом спереди, я семенил за ней. Дойдя до библиотеки, увидели наглухо закрытую дверь. «Ну что ж, в следующий раз обязательно!» – с досадой сказала Т.А., и мы вернулись в класс. В следующий раз об этой истории она, вероятно, забыла. Так я и остался неотбетховленный.

Александр Раскатов:

Как известно, у Бетховена при жизни были ученики по композиции. И чему они у него смогли научиться? Судя по всему, ничему особенному. Бетховен – даже живой – не дает гарантий! Обойду трюизмы, вспомнив высказывание Филиппа Гершковича: «Великие мастера (речь тут явно о нашем юбиляре. – А.Р.) – это несколько аристократов, которые попали в историю музыки как в кабак». Если это так, то надо стараться – по мере возможностей – не быть подпевалой в этом кабацком хоре. Мне, по крайней мере, хотелось бы. Это и есть урок Бетховена. Всё.

Александр Кнайфель:

Чему научил? «Следованию».

Александр Чайковский:

Еще учит.

Объект высокой гравитации