И  снова «Онегин»

Для оперы пятнадцатилетие сценической  жизни – большой срок, многие постановки его не выдерживают. К тому же часть певцов – иностранцы, значит, русский язык будет проблемным, и еще, как быть с актерским переживанием русской ментальности? В итоге так и было – с языком, но это оказалось не так уж  важно. Вопреки всем инновациям в мировой режиссуре опер с 2006 года, постановка не устарела. За счет цельности высказывания о переплетении людских судеб и одновременно – режиссерской  проработке, эту цельность создающей. И, главное, я снова убедилась, как неправы те, кто прежде считал спектакль антимузыкальным. Да он с Петром Ильичом живет на одной волне. Это лирические сцены в чистом виде. Вы, кстати, можете увидеть, если знаете оригинал, рефлексию на легендарного «Онегина» в постановке Станиславского (есть скрытые и явные  цитаты), но главное, у Чернякова, как и у Константина Сергеевича, внешние действия обусловлены задачами «внутреннего действия».

Подробно спектакль описывать не нужно, все его видели, и московская версия черняковского «Онегина» есть в сети. Но стоит отметить ряд формообразующих моментов.

В какую эпоху происходит несчастье героев, в каком веке, давно или, может, ближе к нашим дням – неважно. Важно, что это не про прошлое, не про уроки литературы, а про нас. Говоря об этом «Онегине», упоминают чеховские настроения. Они и чеховские, и пушкинские, и немного лермонтовские, и гончаровские, и бунинские… Есть все, при том что нет ничего хронологически-конкретного. Зато царит универсальность и отсутствие прямой злобы дня. И скрупулезная работа с психологическими нюансами,  снайперски точно выстроенные мизансцены, игра деталей. Они решают все. Стоит следить за тем, как вздымаются от сквозняка занавески, зачем музыкальная патетика то и дело уходит в поведенческий стопор, как одинока чашка чая на столе, куда мимо сумрачной Татьяны пробегают  веселые горничные, в какой момент хор за окном поет про девиц-красавиц, почему тот или иной персонаж входит или  выходит именно в эту, а не в ту дверь, и как протягивается по сцене уникальный свет (его выстроил Глеб Фильштинский).

То же – у толпы (провинциальное застолье у Лариных и  великосветский бал, у Чернякова – парадный ужин). Толпа – это в один момент трогательный, уютный мирок («крестьянские»  песни у режиссера отданы гостям Лариной, подобно тому, как сегодня  за столом  поют псевдонародную «Калинку-малинку»), но в другой момент эти люди – злобные сплетники, жадные искатели чужих скандалов и равнодушные наблюдатели трагедий.  Все это любопытнейше показано в мимике и жесте, так что хочется следить за каждым участником массовки (поет, и прекрасно, Словацкий филармонический хор).

Дивно используется большой стол, который есть во всех картинах. Стол – точка схода, но и точка разброда, исток центростремительного и центробежного. Когда люди не могут понять друг друга, они у Чернякова находятся  в противоположных концах стола. Татьяна в начале спектакля сидит как бы вместе  со всеми,  но не совсем – ее стул немного отодвинут. В этой «мелочи» сказано все о  самоощущении и ее месте в семье. И помню, как пятнадцать лет назад восхищалась режиссерским приемом – он обыграл в последнем акте то, чему нас учили в школе: Онегин – «лишний человек». Когда он попал с корабля на бал, пытается найти место за столом и не может – все занято, пришельца не признают, и хрестоматийная фраза про лишнего человека становится живой и актуальной, неоднозначной, почти трагикомической, полной экзистенции. А Ленский поет свою арию, неподвижно сидя на стуле, в то время как  вокруг  суетятся  слуги, убирая со стола  остатки пира,  и  Ольга, не обращая на жениха  внимания,  ищет на полу  потерянную  сережку. Невпопад.

Есть ощущение, что главных героев объединяет именно это слово – «невпопад».  Примеров тому – масса. Да сама «дуэль», которой нет, а есть нелепая случайность.  Все персонажи у Чернякова слегка карикатурны, потому что уязвимы. Онегин – байронист, Ольга – стерва, Татьяна – почти аутистка, Ленский – как вечный студент Петя Трофимов. Все закрывают лицо руками, когда не удается  быть понятым. Все  пьют волшебный яд желаний. И ко всем относятся реплики «привычка свыше нам дана», как и «счастье было так возможно, так близко». Единственное совпадение – в конце  третьей картины, когда непонятая  Татьяна обнимает непонятого Ленского как брата. Но это так, порыв доброго сердца. Это щемит нашу душу, но ничего в общей потерянности не изменит.

На стыке разнородных моментов рождается кризис перманентного несовпадения. Узнаваемый до дрожи. Вечно актуальный.  Кто через такое не  проходил, так или иначе? И кто не был при этом смешон или жалок? Помню, как я сказала режиссеру, которого в 2006 году обвиняли в очередном бездушном искажении классики с целью прославиться: «Что за чушь, вам же всех персонажей очень жалко, ну, кроме Ольги». Режиссер посмотрел на меня задумчиво и ответил: «Мне и Ольгу очень  жалко». Так  житейская  история у Чернякова становится притчей, где эмоциональные вибрации просто фантастические. Через гротескный показ растрепанных душ возникает удивительно деликатный спектакль, лирическая магия которого несомненна. Этот режиссерский парадокс войдет в историю оперы.

Австралийская певица Николь Кар (Татьяна) ранее пела эту партию в шести спектаклях, так что ей не привыкать. Кар, влетевшая в премьерный спектакль по замене заболевшей коллеги, не так активно педалирует нервозность Татьяны, как ее предшественницы в Москве (Татьяна Моногарова и Асмик Григорян). Но она хороша в сцене письма и в момент признания Онегина, когда княгиня Гремина  хочет над ухажером посмеяться, из мести и гордости, но не получается, и мы снова на короткое время видим  суть под маской:  растерянную деву из глуши степных селений.

Ольга (Анна Горячёва, солистка Цюрихской оперы и Большого театра) демонстрирует силу жесткого характера силой могучего меццо, словно пригвождающего окружающих к месту. Онегин (певец из Тироля Андре Шуэн)почти невозмутим в начале, раздражен в середине и обескуражен в конце. Эти разные состояния мало влияют на его глубокий баритон. Кажется, что ровность пения – спасительный способ сохранить подобие душевного равновесия эгоистичному неудачнику Онегину. У Гремина (международный бас Дмитрий Иващенко) в его арии выражается холодная вежливость, она же –  маскировка ненависти к Онегину, мучающему любимую жену князя. (У Чернякова Гремин все знает.) Ларина (Хелен Шнейдерман) и няня (Лариса Дядькова) – обе  комичны и обе трагичны в понимании, что все  в прошлом. В общем,  прекрасный кастинг.

И Ленский (Богдан Волков), жалкий  и величественный,  шут гороховый (он у Чернякова поет куплеты Трике, топя ревность в клоунаде) и великий романтик, автор предсмертного стихотворения  «Куда,  куда вы удалились» и раб своей искренности, которая, как и стихи, не нужна никому, начиная с его невесты. Кажется, это лучший по степени убедительности персонаж спектакля. Про вокал нет нужды говорить: Черняков не зря Волкова снова и снова приглашает.

Наконец, дирижер Томаш Ганус. Вот тут вспомнился Александр Ведерников, первый дирижер «Онегина» в Москве. Тогда я впервые расслышала, что эта музыка Чайковского не сентиментальная, как мне раньше казалось, а исповедальная. Следовательно, она должна быть разной, в зависимости от того, какая исповедь длится в эту минуту. Но, кажется, Ганус подобным не озаботился. И оттого оркестр часто казался просто фоном, способным корректно подать певцов, но не прозвучать самодостаточно, с каким-то  раскрытием музыкальных смыслов.

…Я согласна с оценкой европейского рецензента венского спектакля: «“И я увидела, что в жизни нет героев” –поет Хелен Шнейдерман в партии Лариной в начале оперы. <…> Вчера в Венской государственной опере вы каким-то образом были частью главной сцены этой антигеройской эпопеи». Героев в опере Чайковского и правда нет. И у Чернякова нет.  Есть просто люди. Это спектакль об амбивалентной сути человека,  когда у каждого свой  невроз и свое эго, и потому в любви нет правых и виноватых. О том, что палач в любой момент может стать жертвой, и наоборот, а ситуация вернется бумерангом. О могущественной власти «подводных течений» души, когда говоришь одно, а внутри переживаешь другое, и не дано предугадать, как наше слово отзовется. О том, как прав был Ницше, когда говорил: «Можно закрыть глаза на то, что видишь. Но нельзя закрыть сердце на то, что чувствуешь».

Остается сожалеть, что у нас в Большом больше нет этой постановки. Венская же опера получила один из лучших музыкальных спектаклей наших дней.