События
На протяжении очень многих лет популярность концерта этого пианиста в России сохраняет свои прочные позиции в рейтингах завзятых меломанов. Придуманный когда-то исполнителем стратегический ход – выступать в России лишь однажды в апреле (за редким исключением в другие месяцы) – стал главным пунктом его артистического мифа. Ведь что такое миф, как не постоянная повторяемость? «Миф о вечном возвращении». Крайность, конечно, но ведь и Россия – страна без середины. Миф Соколова славно укрепляет и миф Санкт-Петербургской филармонии, возвышающий ее статус уникально-ритуального места, в котором только и можно служить настоящему искусству. Не говоря о том, как рифмуются они оба с феноменом города на Неве с его Эрмитажем, стрелкой Васильевского острова, «Авророй».
В Европе Григория Соколова можно услышать намного чаще, если учесть, что в Германии или Франции расстояния от городов намного меньше, а музыкант выступает и в Берлине, и в Мюнхене, и в Вуппертале, и в Дрездене, Кёльне, Мангейме, Ганновере, Брауншвейге, Гамбурге, Эльмау, Дортмунде, Лейпциге, не говоря об Италии, Бельгии, Польше и других странах Евросоюза. А вот в Америке музыкант не появляется совсем. А еще свой миф пианист Соколов поддерживает молчанием – не дает интервью ни для печати, ни для радио, ни для телевидения. Он говорит с нами исключительно на языке музыки. Зато говорит на нем очень красноречиво. Те, кому выпадает счастье слушать этого пианиста ежегодно, слушают не только то, как и что он играет, но улавливают тончайшие обертоны из года в год выстраиваемого гипертекста.
Игра Соколова отличается повышенной ассоциативностью. Его часто в порыве ностальгии сравнивают с великими пианистами прошлого. Это и «да» и «нет» одновременно. Соколов очень современен в своей приверженности к тихим звучностям, мягким, но глубоким туше, веским аргументам, кристально чистой артикуляции, избеганию трескучего пафоса, ведению диалога между стилями, объективности взгляда. По части интенсивной ассоциативности ему можно было бы поставить в пару однофамильца – Сашу Соколова с его «Палисандрией», если не считать зашкаливающей ироничности, стеба и ерничества последнего. Но кажется, что с чувством юмора у Григория Липмановича тоже все в порядке. Намного ближе, а в чем-то и очень близок Грише Соколову другой ленинградец – Иосиф Бродский, чьи стихи в силу природы другого вида искусства – литературы – еще более ассоциативны. Когда слушаешь Рамо с Купереном в исполнении Соколова, пронзительно остро вспоминаются всевозможные антики и элегии Бродского, его венецианские фантазии, манера музыкально смаковать слова, междометия, предлоги.
В этот раз свою программу Григорий Соколов начал с до-мажорной сонаты Бетховена, которую, к слову, сыграл с чувством юношеской эйфории, не без лукавства в первой части, где имперские разложенные арпеджио, задорно взметаясь ввысь, выстраивают воздушный, солнечный «замок красоты». Балетоманы без труда расслышали бы здесь баланчинскую неоклассику. Одиннадцать багателей op.119 слушались отнюдь не «безделушками», каждую из них Соколов насытил энергетикой дневниковых зарисовок, эдаких, по Василию Розанову, «опавших листьев». Неслучайно во втором отделении появился op. 119 другого композитора – Брамса, чем пианист дал однозначный ответ о генетике жанра. Механизм ассоциаций активно «заработал» в ми-бемоль-минорном интермеццо op.118, где отчетливо расслышался… Рахманинов, вступление к романсу «Ночью в саду у меня», который проявился уже среди бисов – в его Прелюдии gis-moll «с колокольчиками». В бисовой – долгожданной третьей – части концерта возникла тема пути, шагов, мелькнувшая сначала в еще одном интермеццо Брамса, затем гениально подхваченная в «Шагах на снегу» Дебюсси, завершившись в скорбной поступи героя, несущего крест в знаменитой хоральной прелюдии Баха «Взываю к тебе, Господи» в обработке Бузони, увековеченной в «Солярисе» Тарковского.
