События
Концерты иранской музыки с участием Хосейна Нуршарга любимы московской публикой. Сотрудничество певца с различными коллективами – с симфоническими оркестрами, камерными ансамблями – позволяет постепенно расширять аудиторию любителей «восточной» музыки, среди которой немало студентов и педагогов консерватории. Однако основная часть слушателей уже, наверное, достаточно истосковалась по традиционному иранскому искусству и ждала такой концерт около трех лет. И вот наконец 15 декабря в Москве в КЦ ЗИЛ она прозвучала в исполнении четырех иранских музыкантов.
В зале царила темнота, четыре музыканта были окружены мерным освещением, и со звуками сантура слушатели погрузились во вселенную иранского звука. Обилие черного цвета в зале позволило слушателям глубже сконцентрироваться на музыке. Однако черный цвет приобретал и другие смыслы. За несколько дней до концерта не стало выдающегося иранского поэта Бахмана Рафеи, некогда сотрудничавшего с Хосейном Нуршаргом. И краткая речь певца в начале концерта о нем прозвучала как посвящение этого выступления светлой памяти ушедшего друга. Черный цвет был и на афише, и в концертной одежде певцов, и в программах…
Сцена не была расположена на возвышенности, музыканты находились совсем рядом созрителями и вместе с тем – в совершенно другом мире, границы которого прочерчивал свет. Краткая проникновенная речь Хосейна Нуршарга на русском звучала с легким иранским акцентом и, богатая эпитетами иранского происхождения, она была продолжением этой музыки. Ее тембры напоминали искренний голос каманче, далекого предка европейского альта, на котором играл Тохид Вахид.
Четыре человека на сцене – это четыре артиста, четыре характера. Звуковое полотно, создаваемое этими музыкантами, состояло и из сплошных, и из прерывистых линий: с одной стороны, длящийся звук каманче, с другой – прерывистый звук, временами переходящий в завораживающий шепот у персидского барабана томбака или оставляющий после себя красочный микротоновый шлейф у сантура, далекого предка клавесина. Уже четыре струны каманче претендовали на то, чтобы быть четырьмя отдельными характерами благодаря своему тембровому различию. Смычок в руке Тохида Вахида, еле заметно меняя угол наклона, временами приближаясь к грифу или слегка касаясь других струн, становился источником легких глиссандо, форшлагов, по своей естественности и простоте близких к флажолетам.
Все эти нюансы с легкими похрипываниями и шуршаниями не могли не напоминать проникновенной человеческой речи, своей фонетикой почти тождественной звучанию персидского языка. Начальные звуки «до-минорного» сантура в руках Сияваша Валипура, возможно, для европейского слушателя и образуют на какой-то момент далекий образ барочного клавесина, но с появлением нетемперированных микротонов эта иллюзия рассеивается. Томбак в руках Хамида Ганбари, по своей форме напоминающий кубок, – герой именно «высокой музыки», для него не характерен громогласный звук иранского бубна дафа, но зато доступен широчайший спектр градаций рр и бо́льшая виртуозность за счет использования обеих рук. Именно в звуках томбака сильнее всего было заметно воздействие законов метроритмики персидской поэзии на иранскую музыку, даже во время инструментальных разделов, идущих без участия голоса.
И над всем этим тембровым богатством инструментов возвышался голос Хосейна Нуршарга. Да, действительно, иранская классическая музыка – это царство голоса. Мелодическая линия вокализа, временами слегка глиссандирующего, временами тихо звенящего трелеобразными тахрирами, охватывал достаточно широкий диапазон от большой до начальных звуков второй октавы. Это искусство пения, называемого авазом, при кажущейся импровизационности есть результат многовекового отбора и шлифовки мелодико-ритмических формул, восходящих к древней жреческой практике. Даже несмотря на то, что часть композиций сочинены Сиявашем Валипуром и Тохидом Вахидом, партия Хосейна Нуршарга – это в первую очередь сфера творчества певца. Другая же часть исполненной музыки создавалась ансамблем на глазах у слушателей, но по строгим канонам иранского искусства. И верхом при создании этого музыкально-поэтического искусства стало состояние бедахэ (свободной импровизации), которое даже выдающимся исполнителям, по словам певца, открывается далеко не всегда.
Вряд ли достижение подобного результата возможно в условиях добавления в ансамбль европейских инструментов, принуждающих исполнителей отказаться от многих характерных красок традиционных строев и ладов и ограничивающих спонтанность высказывания. Чередование песен с канонической структурой и спонтанных диалогов певца и трех иранских инструменталистов вводили слушателей, сидящих в кромешной темноте, в это невероятное царство иранского голоса, созидаемого большей частью по законам бедахэ. Аплодисменты зала уже стали для концертов Хосейна Нуршарга традицией, побуждающей его исполнять не менее двух произведений на бис. После этого весь зрительский зал встал. На такой теплый прием со стороны публики Хосейн Нуршарг ответил традиционным иранским жестом уважения и почтения «ихтирам тэкзим», приложив при поклоне правую ладонь к сердцу.
